- Погибла, милая, - ответил Грац. - В Варшавском гетто.
- В гетто? - переспросил Федя. Разведчики к поляки поглядели на него, и он глухо проговорил: - И моя Юлька тоже была в гетто...
Потрескивала свеча. Сизое облако плавало под потолком. Тихо переговаривались поляки, вспоминали школьных товарищей, кровавые бои тридцать девятого года, лагеря, жестокую, страшную битву восставших против подлых оккупантов за родную Варшаву...
Все кашляла Зоя, пришел Ян Конопка, - а с ним с дежурства продрогший на ветру Володя Волков, - сказал, что все кругом тихо. Нина окликнула ребят, пододвинулась, они сели рядышком, потянулись к столу. Взглянув на часы, покинул убежище Грачев: была его очередь охранять схорон.
«Гетто, гетто, гетто», - повторял про себя страшное, ненавистное слово Федя Крохин и видел высоченный, с колючей проволокой поверху забор. Уже через три недели после прихода немцы огородили им Нижнюю Деревню, и Федя, да и все жители Большой Деревни, впервые услышали это непонятное, но таящее в себе опасность, какое-то ползучее на звук слово.
- Гетто, - сказал Федя. - Гетто!
- Ты чего там бормочешь? - обернулся Волков.
- Я просто так, Вовка, про себя...
...Пулеметные вышки, собаки, патрули за дощатым, побеленным известью забором - другой, страшный мир, в котором осталась его Юлька... Раз в сутки, обычно утром, вдоль забора медленно ехал армейский грузовик, а по ту сторону бежали люди и кричали: «Хлеба, хлеба, хлеба!» Время от времени грузовик останавливался, и солдаты кидали в толпу голодных людей тяжелые, как кирпичи, буханки глинистого, сырого хлеба, и не просто швыряли, развлекались, пытаясь попасть буханкой кому-нибудь в голову, лицо.
Юлька там, за этим забором! Федя бродил вдоль него, придумывая, как бы пробраться в гетто, спасти ее. Солдаты, вышки, собаки, фанерные щиты: «За подход к стене гетто - расстрел!» ...Юлька! Жива ли ты еще? Обитатели страшного мира за беленым забором гибли сотнями, но гетто не вымирало: каждый день к его воротам подъезжали автобусы и грузовые автомобили, переполненные уставшими, запыленными людьми. Откуда, из каких городов и районов везли их сюда?
По вечерам тяжелые створки ворот распахивались вновь, и из гетто выезжали крытые брезентом, тяжело оседающие на осях грузовики. Натужно рокоча, опадая в глубоких ямах, наполненных водой, они везли свой груз в Большой карьер, в тог самый, где Федя с Юлькой прыгали с крутых откосов в песок. Платье Юльки взвивалось на ее длинных, крепко стиснутых в коленках ногах, а каштановые волосы красиво всплескивались над плечами. «Юлька, прыгни еще раз! просил он. - Ты вся такая... как птица!» И она прыгала, а он стоял внизу, любовался ее полетом и ловил, а потом долго не отпускал из рук. «Пусти, - просила она. - Ну что же ты? Фе-дя!..»
... - Федя, ты что, оглох? - Володя толкнул Крохина в плечо. - Спишь, что ли, с открытыми глазами? Вот Ян не верит, что у его Зоськи все пройдет, слышишь? Мы с Ниной втолковываем ему: у Зоськи шок памяти. Об этом же и Зоя говорила. Она очень испугалась, и что-то сдвинулось в ее мозгу...
Это все старовина Фриц! Напал на Зосю и... - Ян сжал кулаки, - но это правда? Поправится голова?
- Ей нужно какое-то новое, очень сильное потрясение, - сказала Нина, - и все в головке твоей Зоси встанет на свое место. Правда, Федя?
- Что? Да-да, и все встанет на свое место...
...Все чаще приезжали в Нижнюю Деревню автобусы и грузовики, все торопливее и жаднее заглатывало гетто толпы людей, и все больше его обитателей совершали коротенький рейс в Большой карьер, откуда деловито погромыхивали пулеметные очереди и жахали винтовочные залпы... Что с Юлькой? Жива ли еще?.. Днем Федя вместе с отцом все также стучал молотком в крошечной мастерской и, как чуда, ждал, что вот-вот послышится знакомый стук каблучков, и Юлька вбежит к ним с туфлями под мышкой... «Юлька, Юлька, где ты, что с тобой?» - каждую минуту, каждый час мучительно размышлял в те дни Федя.
Вскоре он получил ответ на свои вопрос: как-то в мастерскую зашел кряжистый длиннорукий солдат, зашуршал газеткой и швырнул на низкий столик несколько пар обуви. «Починяйт, - коротко приказал он. - Шнель». С сильно забившимся сердцем Федя взял одну из туфель в руки. Он не спутал бы ее ни с какой другой, будь их хоть миллион! «Откуда они? - выдавил он из себя. - Чьи они?» Солдат был слегка пьян, развязен. «О, один молодой девушк, - ухмыльнулся он. - Но она... фью!» - и он показал пальцем вверх, помахал руками, как крыльями: «Улетьель». Федя прижал туфли к лицу, и ему показалось, что от кожи исходит еще живой Юлькин запах. Осторожно поставив их, он взял в руки молоток и поднялся. «Вас ист дас?»- отступив, визгливо выкрикнул солдат. Федя коротко взмахнул молотком, и немец, обрушивая полки с обувью, повалился на замусоренный обрезками кожи и резины пол. В ту же ночь они с отцом ушли в лес...
- Ребята, плесните еще глоток, - попросил Федя.
- Заканчиваем ужин, друзья, - приказал Пургин. - Завтра - очень тяжелый день... Завтра...
- Завтра будет наш последний и решительный бой! - прервала его Нина и зябко повела плечами. - Что-то мне страшно, командир. Какое-то предчувствие томит... Знаете, будто мы в последний раз сидим все вместе...
- Пескова, что это за разговоры?
- Ой, как мне чего-то страшно! - Нина мотнула головой, а потом засмеялась: - Ну вот, кажется, все прошло, но мы еще чуть-чуть посидим, хорошо? Вовка, что ты на меня так смотришь?
- Да просто так... Вдруг вспомнил, какое у тебя было синее, в горошек платье. Оно так тебе шло.
- Оно тебе нравилось? Минуточку!
Нина ушла в угол убежища, о чем-то пошепталась с Зоей, та опять закашлялась, тихо сказала: «Глупости все это...». А Нина крикнула: «Сидите и не оглядывайтесь, хорошо?» - слышно стало, как зашуршала одежда.
- А теперь можно! - сказала она и подошла к мужчинам. - Ну как?
Володя обернулся: девушка надела то синее платье, в котором танцевала на вечеринке перед вылетом в Пруссию. Он с восторгом глядел на нее, поляки захлопали в ладоши, а Грац поднялся и с поклоном прижался губами к руке Нины. Легкая, худенькая, вся какая-то воздушная в этой синей, мягко льющейся с плеч ткани, Нина села возле стола и, подперев руками лицо, уставилась на огонек свечи.
- Такой я буду и в замке. На нашем вечере Победы, - сказала она мечтательно, - только красивую, высокую прическу сделаю, как у Карлы Дониер - помните, в «Большом вальсе»?
Догорая, коптила свечка. Скрестив руки на груди, Пургин глядел на тусклый уже огонек и прислушивался к тихим голосам Нины и Володи, которые вспоминали о чем-то очень важном, что было в их жизни, о ночных прогулках по набережным Невы, о драке Володи с каким-то Геркой Роговым, драке из-за нее, Нины...
«Час прилета... час прилета! - подумал с тревогой командир. Вся его жизнь, все то, что он в этой жизни делал, совершал, к чему стремился, - сейчас вдруг словно сконцентрировалось в одной терзающей его мозг фразе: «Час прилета!» Как это выяснить? Как узнать?..»
...А в Кенигсберге бродил из угла в угол по своему огромному кабинету Эрих Кох, ждал обнадеживающих вестей от Рейнгардта о том, что русские, захватившие города Ширвиндт, Эйдкунен и Вирбалис, уже выбиты оттуда с громадными для них потерями, но Рейнгардт молчал, а гауляйтер со страхом ждал: вот-вот раздастся звонок из Берлина, - придумывал, что же сказать в оправдание?
На дальних германских аэродромах томились в казармах - покидать их было запрещено! - уже готовые к полету в Восточную Пруссию летчики, пили черный кофе, дулись в карты и ждали, когда поступит приказ: «По самолетам!»
...Прислушиваясь, как ветер позвякивает оконным стеклом, старик Розенберг латал велосипедную камеру. Завтра, рано утром он во что бы то ни стало должен обо всем доложить Кернеру...
...В пять утра Пургин повел своих разведчиков к аэродрому. Зою будить не стали: под утро она заснула, жар у нее, кажется, несколько спал. Майор присел возле девушки, положил холодную ладонь на горячий лоб, вгляделся в заострившиеся черты лица. Зоя шевельнулась, что-то прошептала. Испугавшись, что разбудит ее, Пургин поднялся. Разведчики уже выбирались из бункера, слышно было, как скрипела лестница и ругнулся Федя: опять дождь! В углу тихо о чем-то спорили, тоже готовились уходить поляки. Пургин пошел к лазу, но вдруг мысль, что он больше никогда не увидит свою Зойку, обожгла его. Он вернулся, наклонился к девушке и прижался щекой к ее горячим сухим губам. «Да, вряд ли мы вернемся сегодня с аэродрома. Прощай, Зоенька».
У выхода из убежища стоял Ян: на его попечение оставлял Пургин свою вторую радистку. Вылезли из бункера поляки, отдали честь Пургину, и Леонард сообщил ему, что они решили пойти в Кенигсберг вместе, так будет надежнее. Когда поляки отошли, майор сказал Яну, что если группа не вернется, то пусть он, Ванюшка, дожидается Красную Армию в Поморье. Зоя должна рассказать командованию, как все у них сложилось. Они обнялись, и Ян пообещал, что все будет «бардзо добже». Пургин кивнул: да, конечно, все будет хорошо, поднял воротник куртки, поправил на плече автомат и быстро зашагал в темноту.
...Часом позже выехал из своего небольшого поместья старик Розенберг. Попыхивая трубкой, он крутил педали. Велосипед скрипел, колыхался по раскисшей дороге. Старик, проклинал колдобины, дождь, разбитый велосипед и стреляющие боли в левом бедре: там еще со времен первой мировой войны сидела русская пуля, застрявшая возле самого нерва. В плохую погоду она напоминала о себе. Проклиная все к всех на свете, он тем не менее упрямо катил в промозглую темень: большая награда ждет его за сообщение, которое он везет шефу гестапо Кернеру! Полячишку-соседа, конечно же, угонят в лагерь, а Зоську стоит забрать себе. Он еще крепок, он еще... К-ха! Быстрее же!
Скрип его велосипеда разведчики услышали в восьми километрах от Хайлигенбайля. Они сошли с дороги, затихли в кустах, пропустив мимо согнутую фигуру. Ранний велосипедист мерно крутил педали, попыхивал трубкой, и над его головой, отбрасываемые ветром, проносились красные искорки.