В седьмом часу утра Пургин вывел группу на восточную дорогу, ведущую от Хайлигенбайля к аэродрому. Кусочек шоссе тут был очень коротким, всего два-три километра. С небольшой возвышенности, на которой мокли под дождем разрушенные во время летнего налета на аэродром советской авиации стены молокозавода, можно было обозреть сам Хайлигенбайль с его невысокими двух-, реже - трехэтажными домами и красной башней кирхи и аэродром с пустынными пока взлетно-посадочными полосами.
Сразу за развалинами начиналась заросшая крапивой и ольхой низина, по которой, если возникнет необходимость, можно попытаться уйти в сторону лесного массива Клейнвальде. А может, и не потребуется никуда уходить, и эти развалины - их бастион, где они будут держать оборону до последнего патрона? Пургин осмотрелся: над головой нависли массивные бетонные своды. Сырые стены во многих местах зияли провалами, кажется, толкни какую рукой - и все посыплется, обрушится на головы...
Сердитый Федя, мечтавший все эти месяцы о Большом взрыве, о том, что настанет день и он проявит себя как следует, сидел в углу, вытаскивал из рюкзака толовые шашки, завернутые в тряпку, детонаторы и клубок тугого зеленого бикфордова шнура. Пургин повернулся к Нине, которая готовила рацию к работе, а Федя разгреб в углу здания кирпичи, заложил туда тол, ввинтил в одну из шашек детонатор и приладил метровый отрезок шнура. Кто знает, как сложатся обстоятельства? Может, последний в его, Феди Крохина, жизни взрыв он устроит в этих сырых развалинах?
Володя помогал Нине: закинул на ржавые стропила антенну, подложил под «Северок» несколько кирпичей, что-то сказал девушке, та благодарно кивнула, застегнул ей на куртке верхнюю пуговицу.
Грачев, посматривая в их сторону, вынул из рюкзака запасные диски, уложил рядышком две гранаты, достал третью, подержал ее на ладони, будто взвешивая, и с горечью и досадой подумал вдруг о Танюшке. Как же так получилось? Не дождалась!.. А сын? Ведь он его и в глаза-то еще не видел, да и увидит ли? Ах, Таня, видно, не судьба быть вместе... Он сунул гранату в карман комбинезона. Да, не судьба, а может, это и к лучшему? Выберутся ли они отсюда? Грачев опять украдкой поглядел на Нину и Володю - шепчутся о чем-то: вздохнул.
Ему казалось, что там, к партизанском отряде, между ним и Ниной возникло нечто большее, чем дружба, да ошибся. Видел он, как девушка ночью шла в комнату, где спал Седой... Что ж, будьте счастливы, ребятишки, хоть бы вы уцелели в этом смертельном походе...
И Пургин, тоже приготовившись к возможному бою, рассматривал в бинокль шоссе: вот какая-то машина показалась из города. Подкрутил окуляры: развалился на заднем сидении тучный офицер-артиллерист, это видно по форме, - что ж, пусть едет своей дорогой, вряд ли он что-нибудь знает о предстоящей операции «Бросок»... Затем три грузовика, груженные ящиками со снарядами, проехали, а за ними почтальон с тяжелой, набитой газетами и письмами сумкой на боку проехал на велосипеде... Все не то!
Рассвело. День был летным, истребители парами уходили в низкое серое небо, вонзались в тучи и гудели моторами где-то наверху, наверное, там, где сияло солнце, а потом с глухим утробным рокотом пыряли вниз и совершали несколько кругов над аэродромом, заливом и притихшим Хайлнгенбайлсм.
...В этот утренний час брел к городу старик Розенберг. Проклятая камера на заднем колесе опять спустила, он катил свою тяжелую машину и глухо постанывал: болела старая рана. И все же стоит пострадать! Сколько ему дадут за его сообщение? Тысячу марок? Должны дать! А ради тысячи марок он готов и на животе доползти до Хайлигенбайля!
Спешить надо было старику. Кернер уже пришел в свой кабинет и доложил в Кенигсберг, что дороги, ведущие к аэродрому, перекрыты, и ни один человек без ведома гестапо и коменданта города не смеет выйти из Хайлигенбайля, а сам он отправится сейчас в город, затем - на аэродром, чтобы лично проверить, как выполняются его указания. Ужасно болела, просто трещала голова: до трех утра просидели с Кугелем. Оба были давно знакомы: вот и вспоминали свою молодость, жаркие битвы с тельмановцами из рабочего пригорода Кенигсберга, Косса, как разгоняли митинги социал-демократов и громили их газетенки... Позвав двоих помощников, Кернер направился к машине. Хромая, скособочившись, к нему спешил старик Розенберг, просил выслушать его, но Кернер отмахнулся: некогда! Сел в машину, высунувшись в приоткрытую дверку, приказал старику: «Ждать здесь. Скоро вернусь!»- и повернул ключ зажигания.
В одиннадцать часов утра Вальтер Кугель большую часть своего отряда направил прочесывать леса вокруг замка Бальга на вдающемся во Фришес-Хафф мысе Горн, - именно оттуда вчера и позавчера выходила в эфир русская радиостанция, - а сам с отделением бойцов разместился в помещении Хайлигенбайльского гестапо. Отсюда он держал связь с Кенигсбергом, приказав немедленно известить его, если случится что-либо важное.
Солдаты Кугеля, расположившись в большой комнате, листали пожелтевшие подшивки газеты «Фолькишер Беобахтер», работало радио, Кенигсберг передавал бравурные марши. У самой двери сидел, привалившись к стене, косоплечий старик. Завидя штандартенфюрера, он поднялся, приложил ладонь к мясистому, как старый груздь, уху и что-то забормотал, но тот не стал его слушать. И у него болела голова. К тому же он вдруг почувствовал, что скучает по девушке-солдату Лиззи. Зайдя в кабинет Кернера, Кегель повалился на кожаный промятый диван и, закинув руки за голову, уставился и серый, давно не беленный потолок. Бр-р, провинция!
- Зоська, дай руку.
На лице девушки застыла странная гримаска-улыбка, будто она все время пытается что-то понять, делает страшное для этого усилие, но ничего у нее не выходит.
- Идем! Ян взял сестру за руку. - Помнишь, как мы с тобой выбегали из дома утром смотреть восход солнца? - Ян потянул ее с собой и, прикрываясь постройками Поморья, повел к заливу.
- Оно выкатывалось во-он оттуда, и ты спрашивала: «Янек, а откуда оно вылезает!» А я говорил: «Далеко-далеко, еще дальше, чем город Крулевиц, в земле есть большой- большой овраг. Там и живет солнышко. Вечером оно прячется в тот овраг, а утром, зевая и потягиваясь, вылезает. Вот будет тебе лет десять, мы пойдем туда, и я покажу тебе тот солнечный овраг...» Помнишь?
Он опять заглянул в ее холодное лицо... Ах, Зоська! Она верила в сказки брата, а может, делала вид, что верит, все звала его пойти в «солнечный овраг».
- Вот я и вернулся, - с отчаянием выкрикнул он. – Зосенька, ну как мне встряхнуть тебя?! Гляди: вот старина Казимеж со своей подругой - старушкой Региной. Эй, Казимеж, возьми и нас с собой в южные страны! Ну же, Зоська, попроси и ты!
Ян тормошил девушку, показывал ей на лебедей. Даже Казимеж и тот, кажется, понял в чем дело: приподнявшись, он захлопал тяжелыми крыльями. А молодые лебеди, загалдев, вдруг побежали по воде, поднялись и полетели. Как это было красиво, и так было чего-то жаль до слез... Все как в детстве! Ян опять поглядел на Зосю. Гримаска-улыбка по-прежнему блуждала по ее милому, такому бездумному личику. Приложив руки ко рту, Ян закричал лебедям:
- Постойте! Казимеж, и мы с вами!
Лебеди развернулись, сделали круг над серой водой, крышами Поморья и полетели вдоль залива лишь одной им известной воздушной дорогой. Ян долго глядел им вслед. Состарившийся, сгорбившийся отец гремел ведром в колодце. Потерявшая рассудок сестренка зябко поводила плечами. Ян набросил ей на плечи свою куртку и повел в дом.
Восточная окраина г. Ширвиндта.
...В борт танка постучали чем-то тяжелым, и звонкий гул прокатился по машине. Рогов шевельнулся - прижавшись друг к другу, танкисты спали в своей машине, укрывшись сырым брезентом. Сутки не выходили из боя! Всю ночь танковая рота Соколова вышибала фрицев из дотов и дзотов, из подвалов, кирпичных сараев и домов Ширвиндта, превращенных в огневые противотанковые засады. Хотя разве это рота - четыре машины? К утру кончились снаряды, но последние вражеские солдаты были выбиты из городка, и Рогов, загнав машину в перемолотый гусеницами танков садик, приказал отдыхать... Ч-черт, вот умаялись, на гильзах спали.
- Эй, танкисты! Есть там кто? Открывайте хату!
- Снаряды, что ли, привезли?
Рогов откинул крышку люка. Возле танка стояли три пехотинца, и в одном на них Рогов признал казаха с широким узкоглазым лицом. Улыбнулся: жив, дружище! Спрыгнул на землю, потянулся: хотя и на гильзах, а неплохо вздремнули. Казах весело прокричал:
- Стучима, стучима в танка, а оттуда никакой звука!
- А в чем дело, мужики? Разбудили, черти, не заснешь теперь.
- На парада. На центральный площадь, - проговорил казах. - Маленький парада за большой дело. Вот приказа, выполняй: ходим, ходим, солдата, танкиста, артиллериста собирай. Ходи-ходи!
- Ходю-ходю, - отозвался Рогов. - Эй, славяне, поднимайтесь!
Ощупал лицо: ну и щетина вымахала, как жнивье. Присмотрелся, приметил водяную колонку и, скинув на ходу кожаную куртку, направился к ней. Остановился, оглянулся: черепичные крыши, шпиль кирхи, вонзившейся в небо. Что, неужели взяли первый немецкий город?
«Для характеристики ожесточенности боев показательно, как они велись в Ширвиндте. В центре и западной части города мы не видели ни одного уцелевшего города дома. Все они были превращены в доты, и за каждый шел бой. Пулеметы стреляли не только вдоль улиц, но и дворов во дворы на другой стороне. А когда тот или иной пулемет был подавлен, из подвала начинали стрелять автоматчики… Естественно, что и наши войска и сами несут немалые потери. Но когда вокруг котла ротной кухни собралось меньше бойцов, чем наварено было порций в котле, я не чувствовал той хватающей за душу невыразимой тоски, что была в глазах у людей, ужинавших после боев на Смоленщине... Теперь боль одолевалась сознанием, что и кухня уже въехала в логово фашистского зверя».
Из воспоминаний военного переводчика В. Померанцева.