— Ну и как?
— Уже кончаем.
Крестьянский начальник посмотрел на меня и чуть-чуть кивнул мне. Потом обратился к студенту:
— А как данные по потерям от засухи?
— По Новоселовской и Знаменской волостям получены полностью. Из Комы нет по Витебке и Александровке. Деревни самые кляузные, а сведений не дают. Ну, я взгрел комского старшину как следует. Жду сегодня. Если пришлют, то завтра можно все отправить.
— Ну что же… Обождем до завтра.
Крестьянский начальник прошелся по комнате, потом снял фуражку, повесил ее на гвоздик и уселся за свой стол у окна.
— Спасибо тебе, Сашенька, что ты не забывал тут Анну Павловну. А то она извелась бы без тебя…
Студент поклонился.
— А как вы съездили? Что нового у нас в Иркутске?
— Да как сказать. Вроде ничего не изменилось. С весны, как всегда, много солнца, но мало тепла. В начале июня на Ангаре утонуло несколько человек. Неожиданно нагрянул ураган огромной силы. В Жилкиной сорвало плашкоут. Понтон в городе еле отстояли…
— Это у нас почти каждый год.
— К сожалению, почти каждый год. Ну, дома все благополучно. Сразу же по приезде навестил твою мать, да и у наших встречались. Все досконально доложил ей о твоей жизни и клятвенно заверил, что осенью ты прямо отсюда отправишься в Томск слушать лекции в университете. А что у нас, Сашенька, делается тут насчет пожаров? Ведь горит все кругом!
— Да что делается?.. Получили из Красноярска многословный циркуляр о том, как надо осторожно обращаться в лесу с огнем. И разослали его по волостям «к неуклонному исполнению». А когда стало сильно гореть, мы с лесничим попросили Герасима Петровича срочно вызвать старшин и урядников и обязать их немедленно нарядить из подтаежных деревень особые команды для тушения пожаров. У нас в особо угрожаемом положении Комская волость. И я потребовал, чтобы из Сисима, Коряковой, Медведевой, Кульчека и Проезжей Комы в тайгу были направлены противопожарные наряды. И чтобы мне два раза в неделю сообщали о результатах принятых мер. Судя по полученным сводкам, пожары в районе Сисимского лесничества ликвидированы.
— Наивный ты человек, Сашенька! Неужели ты веришь этим дурацким сводкам? В сводках, дорогой мой, всегда все в порядке. По этой части даже безграмотные писаря набили руку.
— Как же это так? — удивился студент.
— Да так… По привычке. Каждый год мы еще с зимы делаем самые строгие внушения о том, чтобы все сельские старосты провели специальные сходы и обязали на них всех домохозяев не жечь весной в полях палов, не разводить по лесам костров. И чтобы об этом все сельские общества составили особые приговора с подписями всех домохозяев. И что же? Бумаги сами по себе, а палы и пожары сами по себе. Все старосты аккуратно представляют каждый год общественные приговора не палить палов, не разводить по лесам костров. И в каждом есть формулировка: «В том и постановляем настоящий приговор и утверждаем его нашим рукоприкладством». И дальше идет это самое рукоприкладство, пять подписей грамотных да пятьдесят пять фамилий неграмотных. По форме — не придерешься. Распоряжение выполнено. А палы как палили, так и палят. Палят жниву на полосах, прошлогоднюю траву в березняках и вообще палят везде, где есть что палить. И костры в тайге как жгли, так и жгут. А где палы и костры, там и лесные пожары. А ты говоришь — пожары в Сисимском лесничестве ликвидированы. Нет, дорогой мой. Сводки — это одно, а пожары — это другое. По сводкам, пожары потушены, а по Енисею на пароходе ехать нельзя. Над рекой стоит такой дым, что пароход не может идти. Как в осенний туман…
Дальше крестьянский начальник стал рассказывать, что тайга горит не только у нас, но, видимо, по всей Сибири. Над всей дорогой от Иркутска до Красноярска стоит ужасный дым. Это не обычная хмара от привычных, так сказать, рядовых пожаров, ежегодно заслоняющих от нас неделями солнце и наводящих на всех безнадежное уныние. Нет! Это едкий удушливый дым от близости пожаров. Между Нижнеудинском и Тайшетом тайга горит на расстоянии сотен верст, горит, можно сказать, у самого полотна железной дороги. Из вагона видны огромные выжженные площади с черными обгорелыми пнями.
Около Канска тайга немного отошла в сторону. А дышать все равно нечем. Дым свежий и стелется по земле. Приехал в Красноярск — город во мгле. Горы за рекой скрылись в дыму. Между Ачинском и Красноярском, говорят, тайга тоже горит совсем рядом с дорогой, а дальше на запад, рассказывают, все горит между Томском и Мариинском.
— А что делается, дорогой мой, на Енисее! — рассказывал крестьянский начальник. — В Красноярске я должен был навестить знакомых на даче, около монастыря. Знаете мужской монастырь выше города напротив Лалетиной? Поехал туда на катере. Кое-как, можно сказать ощупью, добрались до Лалетиной. Пока там высаживали да брали новых пассажиров, сверху, с Маны подул ветерок и нагнал столько дыма, что стало совсем темно. Как в густом тумане. Но тем не менее катер все-таки пошел дальше к монастырю. Ехали, ехали… и подъехали к тому же берегу. Только ниже Лалетиной. И так несколько раз. Отчалим — едем, едем… и приезжаем снова туда же.
Но все же кое-как мы добрались до монастыря, и я побывал у моих знакомых. К вечеру иду от них на пристань. Иду и беспокоюсь. Придет ли, думаю, катер по расписанию к восьми часам? А наш катер, оказывается, отсюда и не уходил. Как привез нас утром, так с того временя и стоит на причале. Давно ему уж пора в город. Ну, публика, понятно, начинает волноваться. В конце концов все-таки уломали команду отправиться обратно. И что бы вы думали?! Как только отошли на несколько сажен от мостков, так сразу же потеряли ориентировку и опять начали кружиться в этом дыму, как в тумане. Ехали, ехали и, представьте, приткнулись опять к тому же берегу ниже монастыря, у Гремячего ключика. А дальше уж ни с места. Как говорится, ни зги не видно. Да и опасно. Еще у моста на бык напорешься. Так и простояли в этом Гремячем до самого утра. На заре уж немного просветлело, и мы успели проскочить в город, к пристани.
А дорога назад пароходом. Ведь четверо суток шли сюда вместо положенных сорока шести часов. Пройдем час-два, приткнемся к берегу и ждем, когда хоть немного посветлеет. И заметьте, около Сисима дыма не меньше, чем у Дербиной, у Бирюсы, у Езагаша. Значит, и Сисимская тайга горит. А ты говоришь — пожары ликвидированы. По рапортам сельских старост, действительно ликвидированы. А на самом деле как горело, так и горит. Так что немедленно вызывайте комского старшину. Я заставлю его как следует заняться этим делом и не втирать нам очки своими дурацкими сводками…
Поговорив еще немного о разных делах, крестьянский начальник ушел домой и в канцелярии больше не появлялся. Так что дальше мы со студентом сидели весь день уж одни. Он как ни в чем не бывало пел и насвистывал песни, писал бумаги, а я осторожно вписывал в свой сводный список разные продовольственные цифры.
На другой день крестьянский начальник с утра пришел в канцелярию и, не снимая с головы фуражки с большой кокардой, уселся за стол и открыл окно. Стол во флигеле был у него поставлен так, что он мог с любым посетителем говорить через окно, не впуская его в канцелярию.
И как только он уселся, на дворе сразу появились к нему люди. До этого никто не заходил сюда, кроме ходока из волости да почтальона с почты. А сегодня, как только он пришел и уселся у своего окошка, сразу потянулись один за другим.
Первым явился витебский староста. Он неуверенно вошел во двор и стал оглядываться по сторонам. Увидев в открытом окне крестьянского начальника, он поспешно снял картуз и медленно с обнаженной головой направился через весь двор. Когда он подошел к окну, крестьянский спросил его:
— Кто такой?
— Витебский староста, ваше благородие. Привез пакет из волости.
Крестьянский начальник взял пакет, не торопясь распечатал его, вынул бумажку, брезгливо развернул ее, повертел в руках, потом передал студенту.
— Посмотри, Сашенька, что они там накорябали.
Студент глянул в бумажку и сказал:
— Сводка о состоянии посевов по Витебке и Александровке. Теперь мы можем завтра же отправить все наши материалы в Красноярск.
А витебский староста стоял у окна и, видимо, ждал взбучку за задержку этих сведений. Я тоже думал, что крестьянский начальник начнет его сейчас разносить, так как перед самым отъездом из Комы читал грозную бумагу насчет этого дела. К моему удивлению, крестьянский начальник не выразил никакого возмущения с задержкой этих сведений. Он не кричал на старосту, не делал ему никаких внушений, даже не спрашивал его ничего насчет этих самых посевов, а довольно равнодушно посмотрел на него и спросил:
— Чего тебе еще?
Тогда староста стал низко кланяться и без конца повторять: «Ваше благородие!», «Ваше благородие!». Потом дрожащими руками вытащил из-за пазухи свернутый лист бумаги и подал его в окошко.
Крестьянский начальник взял бумагу, взглянул на нее и сразу резко спросил:
— Общественный приговор! О чем?.. Сашенька, посмотри, что они там клянчат…
Студент взял приговор витебского общества и молча стал его читать. Пока он читал, я смотрел на крестьянского начальника и никак не мог понять, почему он сам не стал читать эту бумагу. Может, написано неразборчиво, а может быть, он вообще не любит читать и писать всякие бумаги и заставляет делать это своего студента.
Тут мне вспомнилось, как мы в Коме один раз получили от него весьма срочную и очень строгую бумагу, написанную им самим. Иван Иннокентиевич со всеми своими помощниками два дня читали ее и ничего не могли понять, кроме того, что там речь шла о каком-то анашенском деле. Потом у нас еще два дня думали, что же делать с этой строгой непонятной бумажкой. Наконец додумались послать ее анашенскому сельскому старосте «для исполнения» и стали ждать от него ответа. А в Анаше тоже не сумели прочитать эту бумагу и прислали ее обратно с просьбой объяснить им, что надо по ней делать. Тут наши комские писаря еще два дня думали, что им дальше делать с этой бумажкой. И додумались послать ее обратно крестьянскому начальнику с надписью: «На Ваше распоряжение». Через день крестьянский начальник нарочным вызвал к себе самого Ивана Иннокентиевича вместе со старшиной. Приехали они от него очень сердитые и сразу же в ночь отправились в Анаш по этому делу. После этой истории Иван Иннокентиевич целую неделю не рассказывал свои смешные истории, а старшина все время ходил какой-то сумрачный и только отмахивался, когда его что-нибудь расспрашивали про это дело.