ов отбоя нет. Каждый год нарекания и обиды. Наши, убейские, обижаются, что мы делаем раскладку не по-коряковски. Ну а коряковские сердятся, что у них раскладка делается не по-убейски. У них-де эта раскладка правильнее. И здесь, у вас, нас каждый год ругают за эту раскладку. То не так, другое не этак. Заставляют по нескольку раз переделывать…
— Переделывать ваши раскладочные приговора нам нет никакого интереса, — заявил ему на это Иван Иннокентиевич. — Но, к сожалению, приходится исправлять их, потому что вы присылаете нам такие приговора, что в них сам Соломон Премудрый не разберется. Что касается порядка раскладки оброчной подати, то подсказывать вам этот порядок я не могу. Закон категорически воспрещает волостным властям вмешиваться в какой-либо форме в это дело. Закон требует производить эту раскладку сельским сходом по своему усмотрению, с учетом размера и доходности каждого крестьянского двора. Вот и руководствуйтесь этим правилом, а нас в это дело не вмешивайте. Вот все, что я могу сказать вам по этому поводу…
Тут Иван Иннокентиевич надел свое пальто, взял шляпу и трость с золотым набалдашником, сказал всем: «До свидания, господа!» — и не торопясь вышел из волости.
Никто не ожидал такого оборота дела. Все знали, что закон воспрещает волостным властям вмешиваться в раскладку оброчной подати. Уж на что Бирюков был хороший и обходительный человек, но даже он под всякими предлогами воздерживался помогать сельским писарям в этом деле. А куда как было бы легче, если бы волостной писарь, вручая старосте окладной лист на оброчную подать, давал бы одновременно примерную раскладочку этой подати. И писарю было бы легче, и староста мог бы действовать смелее. Потому что тогда он знал бы, куда ему надо гнуть с этим делом, куда заворачивать. Закон законом, а хороший совет начальства и закон ставит на свое место. Но ничего не поделаешь. На волостного писаря жаловаться некому…
— Обойдемся как-нибудь. Не первый раз, — нарушил общее молчание тесинский писарь Альбанов и первым отправился на свою комскую квартиру. За ним последовали остальные. Только безкишенский писарь Кожуховский задержался в волости и терпеливо стал ждать, когда Иван Фомич закончит разбираться со своими делами, чтобы потом поговорить с ним с глазу на глаз.
Наконец Иван Фомич свернул все свои папки с бумагами, положил их в шкаф.
— Что это ты, Трофим Андреич, совсем скис? — спросил он Кожуховского. — Нездоровится, что ли?
— Шуткуешь все, Иван Фомич. А мне не до смеха.
— Да что случилось-то?..
— Не видишь, что ли? — Тут Трофим Андреич помахал своими окладными листами. — Опять эту чертову раскладку надо делать.
— Ну и что?
— Просили Евтихиева дать примерную раскладочку оброчной подати. Куда там… Делайте, говорит, сами как хотите. По усмотрению сельского схода и все такое. А нас, говорит, в это дело не вмешивайте.
— Так это даже лучше. Тебе ведь не первый раз…
— Как бы не так! — Тут Трофим Андреич безнадежно махнул рукой. — Ты же сам знаешь, какая это морока. Как начнешь все сводить вместе — и пашню, и домашний скот, и бойцов, и полубойцов, так сразу, понимаешь, в голове начинается какое-то столпотворение, ум, понимаешь, начинает заходить за разум…
Дальше Трофим Андреич перешел с сердитого тона на просительный:
— В прошлом году ты, Иван Фомич, все это мне обмозговал, подсчитал и расписал. И мне было легко, и мужики на сходе были довольны. Уж ты подмогни мне и на этот раз, а я тебя честь честью отблагодарю. И деньгами, сколько следует, и мясом могу вознаградить. Борова к казанской откармливаю. Хороший боров.
— Знаешь что, Трофим Андреич. Завтра воскресенье. Занятий в волости не будет. Приходи сюда с этим делом пораньше. Поговорим не торопясь, без свидетелей. Только пива надо устроить. Без пива, знаешь, у нас такой разговор пойдет плохо…
— Известно, какой разговор без пива. Разве можно без пива такое дело.
— Тогда приходи завтра часам к десяти. Только не говори об этом никому. И насчет пива не забудь…
— Не забуду, не забуду.
И Трофим Андреич поплелся в сторожку договариваться с дедушкой Митреем насчет пива к завтрашнему дню.
Не успел Иван Фомич как следует отделаться от Трофима Андреича, как откуда ни возьмись чернокомский писарь Тесленков и ни с того ни с сего начал доказывать ему, что на мужика накладывают чересчур много податей: и оброчный налог, и какой-то губернский земский сбор, и наши волостные и сельские сборы.
— Четыре подати, понимаешь! И все на одни мужицкие плечи. Он ведь платит, платит, мужик-то, а потом, чего доброго, начнет лягаться…
— Тогда пишите приговор чернокомского общества о том, что вы отказываетесь платить казенные подати, а заодно волостные и сельские сборы…
Тесленков с недоумением уставился на Ивана Фомича, не понимая: серьезно он говорит это или шутит.
— Ты что, забыл, как за такие разговоры некоторых умников в Туруханск отправили? На жительство. Хочешь, чтобы насчет нас тоже кое-куда стукнули? Живо загремим оба.
Тут Тесленков сообразил, что он зарапортовался, и стал уверять Ивана Фомича, что он не за то, чтобы совсем не платить подати, а чтобы платить их по справедливости, по силе возможности…
— Это уж ваше внутреннее дело, — ответил Иван Фомич. — Раскладывайте на сходе так, чтобы на богатых приходилось больше, а на бедных меньше. Вот и все. Каждому обществу предоставлено право решать это дело по-своему.
— Да мы и так стараемся. По целой неделе ругаемся на сборне. Договоримся вроде обо всем, чтобы на каждого по силе возможности. А как начнем сводить концы с концами, получается совсем не то, что надо. У Тимофеева у нашего дом крестовый, двух работников держит и работницу, запрягает десять коней, пашет пятнадцать десятин, сепаратор имеет, косилку, молотилку, а у его соседа Медведева пятистенная избенка уж покособочилась, сеет с грехом пополам две десятины, скотишка тоже в обрез. А платят поровну. Объясни ты мне, Христа ради, в чем тут закавыка?
— Не так считаете.
— Так считаем. Только у нас получается не так, как надо.
— Значит, в чем-то ошибка. Сейчас мне надо идти домой. Приходи завтра с утра. В волости занятий не будет. Поговорим об этом не торопясь.
На другой день утром я тоже поплелся в волость. Там, по моим расчетам, должно быть много народа. Придут старосты со своими писарями рядить комских ямщиков. Может быть, сам Иван Иннокентиевич явится и будет рассказывать интересные истории. А потом, мне хотелось посмотреть, как сегодня встретятся у Ивана Фомича и будут себя вести друг с другом Трофим Андреич и чернокомский писарь Тесленков.
Дело в том, что нынче летом Тесленков сильно обидел Трофима Андреича. Обидел ни за что, просто из озорства. В волости все знали об этой истории и долго потешались над ней.
А мне почему-то было жаль тогда Трофима Андреича. И вообще, среди других писарей он выглядит каким-то жалким. По своему наряду он ничем не отличался от мужиков, навещающих волость. Только засаленная брезентовая сумка да спрятанная в ней небольшая чернильница с деревянной затычкой изобличали в нем писаря.
Пишет свои бумаги Трофим Андреич каким-то ровным, безликим почерком и по сравнению с другими писарями выглядит человеком малограмотным. Поэтому дела с разными отчетами и ведомостями, податными, гоньбовыми и призывными списками всегда у него не ладятся. Во время своих наездов в волость он целыми днями переделывает и переписывает их в нашей судейской. И каждый раз Иван Фомич бракует его работу.
Ко всему этому Трофим Андреич человек нудный. Разговаривать с людьми не любит, а говорит больше сам с собой. Пишет свои списки в судейской и все время что-то бормочет.
Другие писаря, если требуется что-то написать, расходятся по своим комским квартирам. На худой конец, отправляются в комскую сборню, которая всегда пустует, так как комский писарь Родионов работает там в особой писарской каморке. А Трофим Андреич всегда шел писать свои ведомости в нашу судейскую.
Это сильно не нравилось приезжим старостам и писарям. Судейская комнатенка была единственным в волости местом, где можно было собраться после занятий за ведром пива и поговорить о своих делах.
А тут сидит Трофим Андреич и что-то пишет. Пишет и все время что-то бормочет. А попробуй его оттуда выжить — он, чего доброго, еще пойдет жаловаться Ивану Иннокентиевичу. Неприятностей не оберешься. Евтихиев, известно, пьяных не терпит и выпивку в волости не одобряет. Оно конечно, пиво — не водка. Никто этим пивом пьяным не напивался. Но ведь как повернуть дело…
Дедушко Митрей был тоже недоволен Трофимом Андреичем. Оказывается, Трофим Андреич не только писал в судейской свои списки и ведомости, но и оставался там на ночевку. Постелет на диван свое пальтишко, закроет в окне ставень, защелкнет дверь на крючок и спит себе спокойно.
Утром дедушко Митрей приходит убирать судейскую. Стук-стук! Закрыто. Опять — стук-стук! Ответа нет. Тогда дедушко Митрей начинает уж ломиться. И тут Трофим Андреич открывает дверь — сам голый, на голове шапка-ушанка, крепко подвязанная под подбородком.
— Прямо срам, да и только, — жаловался дедушко Митрей. — И ведь спит до самых занятиев. Достучаться нельзя, ничего не слышит. А потом, и оставлять его на ночь в волости как то сумнительно. Что ни говори, а все-таки волостное правление, казенные дела, денежный ящик. По-настоящему-то я запру все это на замок и сплю в сторожке спокойно. А тут и сон не берет. Волость-то, выходит, открытая. Приходи ночью — пеший, конный, забирай денежный ящик и все казенные дела и вези куда хочешь. Не до сна тутака…
Один раз, когда дедушко Митрей очередной раз плакался на Трофима Андреича, услышал его Тесленков.
— Не беспокойся, дидо. С завтрашнего дня Трофим Андреич перейдет на квартиру.
— Черт его выживет отседова! Дожидайся, когда он перейдет.
— Раз я сказал перейдет, значит, перейдет, — решительно отрезал Тесленков. — Только ты ни в каком случае не выходи сегодня ночью из сторожки и арестантов своих не выпускай.