— Идет, — согласились мы.
— Ну, вот и ладно! — засмеялся Антон. — Я к вам приду, там и договоримся. Мы у вас одно дело затеваем, и ваш приемник будет кстати. Вот она, жизнь-то, Савелий Максимович, — кивнул он на нас, — подпирает, не дает заснуть, знай только поворачивайся.
— Ладно, не прибедняйся, — улыбнулся Савелий Максимович. — Ну, ребята, все ясно?.. Бегите домой.
По правде сказать, нам ничего не стало ясно и особенно было непонятно, почему и как мы подпираем этого улыбчивого рыжего Антона и не даем ему спать, но, во всяком случае, теперь дело должно было сдвинуться с мертвой точки.
— А он ничего, этот Антон, — сказал Генька отойдя.
— Ага, веселый. Вот Пашка будет злиться — мы на станции были, а он нет!
— Так мы же ничего не видели.
— Все равно. Если бы он с нами пошел, он попросился бы…
Но Пашка, поглощенный работой, не обратил на нас никакого внимания. Он сооружал из горбылей два одинаковых круга.
— Это что будет — кадушка? — спросил я.
— Сам ты кадушка!.. Сделаю — увидишь, а сейчас все одно не поймешь.
С тем мы и разошлись.
12. Антон
Антона я увидел уже перед вечером. Он шел по улице, разглядывая дома и похлестывая прутиком по сверкающим голенищам сапог. Из-за полурасстегнутого, почти новенького кителя виднелась голубая майка. Рыжеватый чуб был причесан, но все же задорной копной вздымался надо лбом.
— Здравствуйте, дядя Антон! — крикнул я, подбегая.
— Здоров, племянник!.. А, это ты? — узнал он меня. — Ну-ка, где у вас председатель живет?
Когда мы подошли к избе Фроловых, навстречу выбежал Генька и сказал, что отца нет дома, он в кузнице: там у дяди Феди запарка и он пошел помогать.
— Тем лучше, — сказал Антон, — пошагали в кузницу.
Шагал он так, что нам пришлось итти за ним в подбежку, чтобы не отстать. Из кузницы доносились глухие удары кувалды и дробное постукивание молотка. Дядя Федя сваривал ось, и по сложенным один на один концам раскаленной оси бил кувалдой Иван Потапович. Он задыхался, пот усеял его лицо крупными каплями.
— Не могу! — сказал он наконец, отбрасывая кувалду. — Дыхание она мне укоротила, проклятая…
— Да, ранение в легком — дело нешуточное, — хмуро отозвался дядя Федя. — Отдышись, еще погреем…
Он сунул ось спаем в горн и начал качать мехи.
— А ну, дайкось я подразомнусь, — сказал Антон, раздвигая нас и входя в кузницу. Он снял китель и, не глядя, бросил его нам. — Только, ребята, сзади не стойте.
Дядя Федя ничего не сказал, только шевельнул бровями, выхватил стреляющую колючими искрами ось, положил на наковальню, пристукнул молоточком, не то указывая место, куда нужно ударить, не то сбивая окалину. Антон, расставив ноги, плавно размахнулся кувалдой. «Гуп», тяжко отозвалась кузница. «Так-так», потребовал молоточек дяди Феди. «Гуп», снова ответила кувалда. «Так-так» — «гуп» — «так-так» — «гуп»… Все убыстряя темп, перекликались удары, и ослепительная опухоль на оси опадала, исходя огненными брызгами, вытягивалась и темнела. «Так-так-так», сказал молоточек дяди Феди и лег плашмя. Антон опустил кувалду, а еле светящаяся ось легла в сторонку остывать.
— Ну мастак! — восхищенно сказал Иван Потапович.
— Молотобойничал? — спросил дядя Федя.
— Немного в армии довелось.
— Там научат!.. У нас не армия, а академия. Сколько она народу через себя пропускает, и что ни человек, то специалистом делается.
— Видно, пошабашим, Иван Потапович? Хватит на сегодня. Спасибо, парень, за подмогу.
— Не на чем. Не узнаете меня? Я ведь Антон, Горелова сын.
— Вон он какой вымахал! Ты ведь недавно из армии, теперь на электростанции командуешь?
— Работаю понемножку. Я к вам за помощью пришел.
— Что же, неуправка, что ли, в чем?
— Нет, там все в порядке, монтируем без задержек, так что свет вместе с первым хлебом на трудодни отпускать начнем! — засмеялся Антон.
— Заживете вы теперь! — с некоторой завистью сказал Иван Потапович. — Ну, а какие у тебя дела к нам?
— Сейчас расскажу. Ребята, — обратился Антон к нам, — слетайте за Дашей Куломзиной.
Так мы самое интересное и пропустили. Пока добежали да рассказали Даше, а потом пришли вместе с ней, деловой разговор, видно, закончился. Антон уже прощался с Иваном Потаповичем и дядей Федей.
— Нет, чего не могу, того не могу, — говорил Иван Потапович. — Стекла нету. И фондов для этого дела нет. Так что вы уж сами…
— И так обойдемся, — тряхнул чубом Антон. — Никаких фондов для этого дела не требуется, кроме одного — желания. Значит, договорились по всем пунктам?.. Здорово, Даша! — обернулся он к подошедшей Куломзиной. — Пришел вот поглядеть, как вы тут живете.
Антон и Даша пошли вдоль улицы, а мы отправились следом за Антоном, ожидая, когда он займется нашим делом. Он расспрашивал Дашу про взрослых парней и девчат, а на нас не обращал никакого внимания, словно вовсе забыл свое обещание.
У околицы заиграл и смолк баян.
— Эй, ребята! — обернулся к нам Антон. — Чего хоронитесь? Пошли погуляем.
Я был разочарован. Оказывается, он просто пришел на гулянку, а вовсе не затем, чтобы помочь нам.
На выгоне, возле сложенных в три наката бревен, как всегда, собрались взрослые парни и девчата. Трава здесь была начисто вытоптана.
— Поглядите, девоньки, какого я кавалера вам привела, — сказала Даша.
— Рыжего! — засмеялся Антон, а за ним засмеялись и остальные.
— Ночью все кошки серы, — отозвалась озорная Аннушка Трегубова.
Антон что-то ответил ей, и все опять засмеялись.
Антон смеялся шуткам других, шутил сам и, как видно, чувствовал себя прекрасно, а у нас настроение портилось все больше. А тут еще девчата вздумали танцевать. Подолами и каблуками они взмели такую тучу пыли над площадкой, что вертящиеся пары скоро окутались плотным клубящимся туманом.
— Хватит, девушки! — закричала Аннушка. — Пылищу подняли, не продохнешь… Давайте лучше споем.
Гармонист Федор Рябых сжал мехи, потом распахнул их во всю ширь, баян рявкнул и зачастил однообразную прыгающую мелодию. Аннушка обхватила себя руками, словно у нее заболела поясница, и громко — так, что зазвенело в ушах, — пропела частушку.
Баян снова хрипло рявкнул. Федор запутался в ладах, пропустил целое колено и опять монотонно затоптался на нескольких нотах. Девчата теперь уже хором прокричали куплет.
Я поднялся уходить — никакого дела здесь не получалось, шло самое обыкновенное гулянье. Геннадий тоже встал вслед за мной, но тут Федор окончательно перепутал лады, баян отчаянно завизжал в три голоса и смолк, словно и сам поразился выдавленным из него звукам.
— Вот это сыграл! — удивленно пробасил Иван Лепехин, сидевший поодаль.
Девчата захохотали и накинулись на Федора.
— Дай, друг, я попробую, — сказал Антон.
Он пристроил баян на колено, как бы примериваясь, пробежал пальцами по ладам, склонился над баяном и заиграл.
Аккорды торопливо бежали друг за другом, сливались, стихали и рассыпались в негромком переборе. Но вот сквозь эту невнятицу пробился слабый ручеек мелодии. Его подхватили подголоски, негромко, но внушительно поддержали басы. Мелодия окрепла, словно отряхнулась от лишних перезвонов, но еще звучала как-то не вся, словно баян пел, но не допевал, прислушиваясь и выверяя звучание. Наконец оно утвердилось, разрослось, и баян, обрадовавшись, широко и полнозвучно повторил пропетое, словно спрашивая о чем-то. Опять и опять взволнованно, настойчиво переспросили лады, укоризненно вздохнули басы. Баян притих и вот повел негромкий, задушевный разговор о чем-то глубоком и важном, чего никак не расскажешь словами.
Замерла деревня, окружила ее неподвижной молчаливой стражей тайга, молодой месяц тихонько взобрался повыше, чтобы расслышать, о чем же спрашивает изливающаяся светлой грустью гармонь.
— Ой, девушки! Что ж это за песня такая? Всю душу растревожила, — как бы просыпаясь, сказала Настенька Лагошина, подружка Аннушки.
— Вот живут же люди!.. — вздохнула Аннушка.
— Какие люди? — спросил Антон.
— Да вот хотя бы ты: в городах жил, учился, всего навидался, наслушался.
— Да ведь и я не в городе учился, а в Колтубах. И песню эту у себя в Колтубах услышал, по радио.
— Вот видишь: у вас и радио и клуб свой есть… А мы толчемся здесь, как овцы на выгоне. Потанцевать захочешь — пыли наглотаешься.
— Да, вы дымовую завесу почище саперов устроили. А зимой так на снегу и отплясываете?
Аннушка зло отмахнулась, остальные невесело за смеялись.
— А вы бы к нам в Колтубы приходили. Мы добрые, не обидим.
— Вы-то, может, и не обидите, а дорога обидит, — вставила Настенька. — Туда семь да обратно семь. С такой арифметикой не знай гулять, не знай криком кричать… После такой пробежки, чай, на работу итти!
— Ну, у себя что-нибудь устроили бы. Вас вон сколько — сила!
— Да где устраивать-то, — в курятнике?
— Зачем в курятнике! Вон у въезда заколоченная изба стоит.
— Это Пестовых, — сказал Лепехин. — Старик со старухой все сына ждали, ему пятистенку и поставили. Сын не вернулся, и старики во время войны померли. Так и стоит изба. Председатель говорил: может, под амбар или кладовую отведут…
— Я с председателем на этот счет договорился. Он не возражает отвести ее под клуб или под избу-читальню. Наверно, и правление согласится.
— Уговорим! — загорелся Лепёхин.
— А что толку в избе? Сиди да пустые углы считай! — закричала Аннушка.
— Ты погоди, — остановил ее Антон. — Пустые углы у ленивых хозяев бывают… А на первое обзаведение кое-что имеется… Ребята, где вы там? — крикнул он.
— Здесь мы, — отозвался Геннадий.
— Вот им за хорошее дело премию дали — радиоприемник. И они рассудили так, что, раз у вас в деревне ничего такого нет, надо, чтобы он пошел на общую пользу. Они пришли за советом ко мне, а я — к вам. Конечно, надо будет поработать: избу прибрать, мачты для антенны поставить.
Ох, и хитрый же он, этот Антон! Вот, оказывается, о каком деле он говорил тогда на станции…