И самым тяжелым для нас было слово «конец» на последней странице. Мы уже не хотели и не могли остановиться. Павка вовсе не умер и не остался позади — он по-прежнему звал нас вперед, и непременно, обязательно другие должны были подхватить его пылающий факел…
И его подхватили.
Снова вечер за вечером сидим мы в избе-читальне, и Дашин голос, то прерываясь от волнения, то твердея и звеня, ведет нас по притихшим улочкам Краснодона… Гнев и горе сжимают наши сердца, радость и торжество окрыляют нас, и вместе с Сережкой мы поджигаем школу, занятую фашистами, слышим огневые речи Олега и мстим, мстим ненавистным фашистам за смерть героев.
Конечно, мы мстим только в своем воображении — далеко от нас Краснодон, и давно окончилась война, — но что-то окончательно и бесповоротно меняется в нас самих. Опалившее нас пламя не гаснет, какая-то частица его остается, отсвет его как бы озаряет теперь все, и в его трепещущем полыхании мы по-новому видим себя самих. И как много оказывается в нас не такого, как нужно! Как далеко нам до Павки и этих донецких ребят!
Как бы угадывая наши мысли, Даша говорит:
— Вот быть такими, как они, — разве что-нибудь может быть лучше?
Мы долго думаем, спорим, даже ссоримся и снова думаем.
Если мы не можем стать совсем такими, как те, герои, то хоть чуточку похожими разве нельзя быть? Ведь и они не сразу стали такими! Вступили в комсомол и…
24. Озаренные сердца (продолжение)
Как всегда, Генька опередил нас. Ему уже давно исполнилось четырнадцать лет, мне и Катеринке тоже скоро будет четырнадцать, и только Пашке нужно ждать еще целый год. С какой завистью смотрим мы на значок, разглядываем билет, который Генька дал нам подержать, а потом сейчас же спрятал. Он даже стал посматривать на нас немного свысока: вы, мол, маленькие и взрослому не компания. Но это продолжалось недолго.
Мария Сергеевна сказала мне и Катеринке, что она говорила с Антоном и нам уже тоже можно подавать заявление в комсомол, пионерская организация будет нас рекомендовать. Еще одну рекомендацию мне дал сам Антон, а Катеринке — Даша Куломзина. Мы чуть не наизусть выучили Устав, но все равно боялись и дрожали: вдруг нас что-нибудь спросят, а мы не сумеем ответить? Катеринка сказала, что она этого не переживет ни под каким видом, но когда я спросил, что она тогда будет делать, рассердилась и ничего не ответила.
У Катеринки все прошло как нельзя лучше. И неудивительно, если у нее такая автобиография: жила в Днепровпетровске, отец был мастером и погиб на фронте смертью храбрых, она с матерью эвакуировалась, и по дороге их бомбили фашистские самолеты. А если бы она осталась, сказала Катеринка, она обязательно пошла бы в партизаны или в подпольщицы.
А у меня какая биография? Родился, учился — и всё. Больше, хоть плачь, рассказывать нечего. Я сбился, замолчал и почувствовал, что наливаюсь краской. А тут еще Антон со своими шутками:
— Смотри, — говорит, — Березин! Я раньше тоже вот так краснел. Сам-то потом вылинял, а волосы так и остались…
Все засмеялись, а я залился еще пуще.
— Ну хорошо, — сказал Антон, — посмеялись — и хватит. Почему и зачем вы вступаете в комсомол?
Вот тебе раз! Он сам давал мне рекомендацию, а теперь спрашивает!..
— Я ведь говорил: чтобы работать.
— Это ты говорил мне, а принимаю тебя не я, а организация. Когда ты вступал в пионерскую организацию, ты давал торжественное обещание. В комсомоле не дают торжественного обещания, но товарищи должны знать, зачем ты вступаешь и достоин ли ты этой чести… Да, чести! Потому что быть комсомольцем — большая честь. Комсомол — это подготовительная ступень к вступлению в партию. А в чем состоит подготовка? В том, чтобы учиться большевизму и делами своими доказать свое желание и умение служить делу партии Ленина — Сталина. За это дело сложили головы многие старые большевики, борясь с царизмом. За это дело проливали кровь наши отцы во время гражданской войны. За это дело, не щадя себя, боролись на стройках первых пятилеток коммунисты и комсомольцы. На защиту этого дела грудью стал весь народ во время Великой Отечественной войны… Ты вступаешь в запасный полк великой армии бойцов-коммунистов. Ты не первый и не единственный, но мы должны знать: понимаешь ли ты, что это значит? Понимаешь ли ты, что идешь в помощники и на смену людям, не знавшим страха и себялюбия, тем, кто готов был отдать и силы и самую жизнь свою за победу дела большевиков, за то, чтобы мы могли завершить строительство коммунизма?
Антон говорит, не сводя с меня серьезного, почти строгого взгляда. Все, слушая Антона, смотрят не на него, а на меня. И мне кажется, что не только они — давно знакомые Антон, Даша и другие — смотрят на меня. Внимательно и испытующе смотрят с портрета прищуренные глаза Сталина, сверкает горячим блеском взгляд Сандро Васадзе, настороженно присматривается ко мне Павка Корчагин, а за ним появляются ясные, смелые глаза Олега, добрый, но твердый и требовательный взгляд Савелия Максимовича… Глубокое волнение охватывает меня. Что я отвечу всем им? Смогу ли я? Сумею ли?..
Я поднимаюсь и, чувствуя на себе взгляды товарищей, произношу единственное слово, однако для меня оно означает больше, чем любое обещание, чем клятва:
— Да!
И сразу, мне кажется, все взгляды становятся дружески улыбчивыми, ласковыми и веселыми.
— Добро, — говорит Антон. — Кто хочет высказаться?
— Все ясно. Голосуй, Антон! — кричат ему с мест.
Но Антон берет слово и говорит о том, как мы помогали оборудовать избу-читальню, работали на уборке и потом на постройке линии, озеленении деревни, и что начали мы школьный год хорошо, и если будет продолжаться так и дальше — из нас получатся настоящие комсомольцы, и он лично голосует за то чтобы меня принять…
Всю дорогу от Колтубов мы с Катеринкой заново переживали все происходившее на собрании. Я рассказываю ей перечувствованное тогда и жалею о том, что не сумел как следует сказать, что обязуюсь стать настоящим комсомольцем. Катеринка говорит, что это не важно, дело не в том, чтобы сказать, главное — показать на деле.
Получив комсомольский билет, я показываю его отцу.
— Мать! — зовет он. — Иди-ка сюда…
Они бережно держат новенькую книжечку, внимательно рассматривают ее и даже меня, словно я стал каким-то другим.
— Ты смотри, вырос у нас сын-то! А?.. — говорит отец. — Ну, поздравляю, сынок! Смотри только: эта книжка дает не права, а обязанности, сумей их выполнить… Ну, да ты и сам понимаешь, большой стал. Поздравляю! — и он крепко пожимает мне руку.
Мама ничего не говорит, но во взгляде ее я улавливаю радость и гордость.
За последнее время их отношение ко мне переменилось. Может быть, я ошибаюсь: просто переменился я сам и иначе все воспринимаю? Но мне кажется, что отец с матерью по-другому говорят и держатся со мной. Раньше им и в голову не приходило со мной советоваться, а теперь мы вместе обсуждаем все дела, и мне уже не говорят, что я маленький и что мое дело слушать да мотать на ус, когда вырастут усы. И отец прежде никогда не пожимал мне руку, а просто целовал иногда, ежели что, а теперь он пожал мне руку, как взрослому, и это мне приятнее, чем любая похвала и всякие нежности, потому что это рукопожатие без слов говорит о том, что я уже не маленький…
Мне почти сразу же дали поручение — назначили вожатым к пионерам младших классов, хотя я не хотел и долго убеждал Марию Сергеевну, что не умею с маленькими и не знаю, что и как с ними делать. И сначала я порядком с ними помучился.
Провел я первый сбор — поговорили о дисциплине. Прошел он так себе: им не очень интересно и мне тоже. Попросту приглядывались друг к другу. А на следующий день, на большой перемене, прибегают ко мне девочки из моего отряда и говорят, что Стуков и Панюшкин дерутся. Выскочил я во двор — в самом деле, волтузят друг друга почем зря. У одного из носа кровь течет, у другого царапина во всю щеку. Рознял я их:
— В чем дело? Чего вы не поделили?
Молчат, сопят, носы вытирают.
— Как же вам не стыдно, ребята? Вчера говорили о дисциплине, а вы сегодня такое устраиваете!
Говорю я, сам вижу, что им нисколечко не стыдно и как только я отойду, они опять сцепятся.
— Из-за чего вы подрались?
Молчат.
— А я знаю! — говорит Оля Седых — та самая, что была Золотой рыбкой, она тоже в моем отряде.
Оба драчуна бросают на нее угрожающие взгляды исподлобья
— Нет! — говорю я. — Они сами скажут, они ведь не трусы. Или, может, вы боитесь?
— Чего мне бояться? Это вот он… — угрюмо отзывается Панюшкин. — А ты не ябедничай, а то знаешь?.. — говорит он Оле, но не оканчивает и поворачивается ко мне: — Мы подрались не просто так, а принципиально. Из-за Красной Армии.
— Так зачем же драться?
— Я его воспитываю.
Но тут гремит звонок — кончилась перемена.
— Вот что, ребята, — говорю я. — Сейчас пошли заниматься, а после уроков останьтесь — и мы разберемся… Только, чур, до тех пор не драться! Успеете и потом…
— Ладно, — деловито соглашается Панюшкин.
До конца занятий я ломаю себе голову, почему они подрались из-за Красной Армии, но ничего не могу придумать. Тем более, что Панюшкин и Стуков — закадычные дружки. Панюшкин — вихрастый, толстощекий и курносый мальчуган, самый подвижной и проказливый, — это я сразу заметил. Стуков — спокойный, тихий мальчик, но, кажется, очень обидчивый и упорный. Они, я знаю, сидят на одной парте, ходят всегда вместе — водой не разольешь, — и вдруг такая история!
После уроков я еще немного задерживаюсь, однако ребята меня дожидаются. И не только те двое, а все, весь класс. Только ждут не в классе, а в коридоре. Очевидно, всех занимает принципиальный вопрос, из-за которого произошла драка, и они хотят узнать, чем кончится дело.
— Заходите в класс, ребята! — говорю я, хотя и не знаю еще, сумею ли разрешить спор и не осрамлюсь ли перед пионерами. — Ну, драчуны, рассказывайте!
— Мы заспорили… — начинает Стуков.