Мы дружно поднимаем руки «за», лицо Васьки опять покрывается пятнами, но теперь уже от радости.
Даша докладывает о задачах нашей организации, говорит о том, что поскольку у нас в Тыже нет парторганизации, а только один коммунист, Федор Елизарович, — мы должны быть его постоянными помощниками в проведении партийной линии, помогая всей работе колхоза.
— Помогать и проверять нужно, — говорит Федор Елизарович. — Только это не главное. Мы ведь не ревизоры и контролеры — наша партия народ за собой ведет. Ну, вот здесь, у нас, чего мы должны добиваться, к чему людей вести?
— Чтобы все работали по-стахановски, чтобы нормы перевыполняли… — говорит Аннушка Трегубова. — Чтобы урожайность повысить, сделать колхоз богатым.
— Как?
— Ну, чтобы все работали на совесть, по-настояшему!
— А разве у нас кто-нибудь работает плохо, не на совесть?
Лодырей у нас действительно нет. На что уж Иван Потапович придирчив, и тот ни на кого не жалуется. Но разве нельзя работать еще лучше?
— Конечно, можно работать больше и лучше, — говорит Федор Елизарович, — прибавить еще какой-никакой процент. А дальше что, остановимся? Если все и дальше пойдет у нас по-старому, то обязательно остановимся и сдвинуться с этого места потом не сможем. По-стахановски работать — это не значит тужиться, сверх силы работать, надрываться, а это значит раскидывать умом, чтобы, по-настоящему используя машину, и производительность повысить и труд облегчить. Об этом и государство заботится, и наши интересы того требуют. А тут у нас, можно сказать, получается прорыв. Почему так получается? Да потому, что при нынешних наших масштабах нам машину на все сто не использовать. Хозяйство у нас небольшое, поля мелкие, а при таком хозяйстве и малых полях машина себя не оправдывает, она больше стоит да поворачивается, чем работает. Ясно? Теперь возьмем такой факт: у нас вот и овцы, и коровы, и кони, ну, птица там… Доход от них есть, да небольшой, потому фермы у нас мелкие, а при мелких масштабах большого толку не бывает… И тут как ни экономь, как ни прижимай деньгу, выше себя не прыгнешь. Народу у нас мало, размаху нет, и потому концы с концами мы сводим, однако большой перспективы не имеем.
Какой же выход из этого положения? А выход этот нам подсказывает сама жизнь. Возьмем вот, скажем, электричество. Это великая вещь! Оно человека великаном делает… и мы это электричество теперь имеем. Однако сами мы построить у себя станцию не могли — сил и средств нехватало бы. А с помощью колтубовцев и мы зажгли лампочку Ильича. Ну, а если мы не только по электричеству, а по всему хозяйству сообща будем действовать?.. Вот у нас колхоз маленький, в Усталах — не больше, а в Кок-су еще меньше, и все живут на особицу, каждый свое хозяйство, как отдельное государство, имеет… Возьмите палец. — Федор Елизарович поднял перед глазами ладонь и расставил пальцы. — Сам он ничего не может, слабый. А сожмите-ка их в кулак — получится сила! И коли нам с соседями объединиться да вместе с колтубовской «Зарей» по единому плану хозяйствовать — какая у нас тогда силища обнаружится! Так вот и получается, что линия, которую мы построили, указывает нам путь, линию всей жизни.
Об этом надо крепко подумать и браться за дело не с бухты-барахты, а с умом и осторожно. Вот я вам все это и говорю, чтобы вы как следует быть подумали и начали вести подготовку, разъяснять людям, какие у нас возможности, какая линия жизни, чтобы потом могли мы на нее твердо стать и итти не оглядываясь…
Предложение Федора Елизаровича сначала ошеломляет нас, завязывается спор, но чем больше мы спорим, тем все очевиднее становится его правота и тем стремительнее наше воображение строит головокружительные планы жизни и работы по-новому. Сам же Федор Елизарович приостанавливает полет нашей фантазии и говорит, что надо не выдумывать, а делать дело.
Потом мы долго и тщательно обсуждаем план работы избы-читальни, чтобы каждый вечер в ней было какое-нибудь интересное дело.
Собрание кончается, но нам не хочется расходиться, и мы еще долго слушаем радио. Это уже не наш премиальный приемник — у него иссякли батареи, — а новый, привезенный Иваном Потаповичем из аймака. Он куда больше нашего, работает от сети, и если его выставить в окно, кричит на всю деревню.
Опять звучит в комнате уверенный спокойный голос Москвы, из лакированного ящика льются звоны и громы оркестров, нежные голоса скрипок и серебряные переливы рояля, а потом где-то совсем рядом шуршат шины, перекликаются гудки автомобилей и над ними рассыпается торжественный бой курантов…
Только тогда мы выключаем приемник и выходим и избы.
Давно спит вся деревня. Под ногами похрустывает тонкий наст. Хруст этот так мелодичен и звонок, будто доносится он не снизу, а сверху — от прорывающих синевато-черную глубину неба звезд.
Нам так весело оттого, что ничто уже нас не разделяет и навсегда исчезла всякая тень вражды, так хорошо быть всем вместе, рядом друг с другом, что мы и сейчас медлим расходиться, хотя знаем, что завтра соберемся снова. Но это ведь будет только завтра, а сегодняшняя ночь уже не вернется…
Все-таки пора итти. Мы расходимся по избам, а над деревней, словно провожая нас, согласно льются голоса Настеньки и Аннушки, поющих много раз слышанную по радио и полюбившуюся всем песню:
Мы стоим, обнявшись, у порога, И видна нам кремлевская звезда.
25. Пути — дороги
Грянула весна, забушевала шалая Тыжа, сбросила снежную шубу тайга, и вместе с первым весенним громом и пронизанным солнцем дождем ворвались в нашу жизнь новые перемены.
Воспользовавшись открытым окном, у Катеринки сбежали Анька и Санька. Вскоре исчез и Кузьма. Даже тут он не удержался и стянул Катеринкин гребешок. Мы, смеясь, говорили, что это он украл не иначе, как на память. Катеринка не очень огорчилась.
— Я бы сама их выпустила, — говорила она. — Разве им тут жизнь, в избе?
Катеринка переменилась тоже. Глаза у нее стали словно еще больше, косички превратились в косы и уже не торчали в разные стороны, а толстыми жгутами легли на платье. Сама она была такой же быстрой и подвижной, но стала как-то строже и сдержанней.
У нее осталась только Найда, совсем уже большая маралушка. Катеринка думала и ее отпустить в тайгу и даже советовалась с Захаром Васильевичем, когда это лучше сделать, но тот сказал, что не надо торопиться, у него на этот счет есть одна думка.
Однажды, когда он сидел на завалинке, покуривая трубочку, смотрел на Найду и вздыхал, подошел Иван Потапович:
— Что вздыхаешь, Васильич?
— Душа ноет… Шабаш, видать, промыслу-то совсем.
— Да, ходок теперь из тебя неважнецкий.
— Куда уж!.. У меня теперь другая думка. Я было к тебе собрался итти. Чего бы нам звероферму не завести?
— Сам к зверям пойти не можешь, так зверей к себе? — засмеялся Иван Потапович.
— Ну, это само собой. Да ведь и дело выгодное. Марал — животная немудрая, уходу за ним никакого, а выгоды — сумма денег. Колтубовцы вон у себя тоже думают маральник городить.
— Слыхал.
— У них только места удобного нет: всю как есть изгородь ставить надо, а на это какая прорва людей требуется. Вот они и мнутся… А у нас вон это урочище, где летось ребята ходили, — я там бывал, знаю. Там только с одной стороны перегородить — и все дело. Нам это не поднять, потому огорожу в сруб ставить надо, а на паях с колтубовцами в самый бы раз: и им выгодно, и нам.
На этот раз беседа кончилась ничем. Но Захар Васильевич не отступил. Он говорил и с Федором Елизаровичем, и с моим и с Пашкиным отцом и так насел на Ивана Потаповича, что в конце концов тот сдался. Они съездили в Колтубы, договорились с «Зарей» и решили создать совместный, межколхозный, маральник. Постройку изгороди отнесли на сравнительно свободный промежуток между севом и уборкой.
Мы не могли уже принять участие в этой постройке, потому что у нас начинались экзамены. Подготовка занимала все время, и мы даже редко ходили в избу-читальню. Там теперь вместо Катеринки газеты и книжки выдавала Любушка. Она очень строго следила за порядком и так накидывалась на каждого, кто отрывал от газеты на закурку, что газеты совсем перестали рвать. А у приемника командовал теперь Фимка. Он уже не кривляется и не строит дурашливых рож: приемник — дело серьезное, и тут не до баловства.
Пашка еще раньше уехал в ремесленное училище. Летом он приезжал в отпуск и, хотя было жарко, все время ходил в картузе и шинели, застегнутой на все пуговицы: это чтобы все видели его форму. Форма, правда, красивая. Машины он еще никакой не изобрел, но говорит, что изобретет.
Геньку, как только закончились экзамены, мы проводили в Новосибирск. Там его дядя работает на заводе. Генька будет у него жить и учиться в геологоразведочном техникуме. Он уговаривал меня и Ваську Щербатого ехать с ним вместе, но Ваське еще год учиться, а я выбрал себе другую специальность.
Одна Катеринка долго не знала, что ей делать. Но как-то под вечер к Марье Осиповне пришли Иван Потапович и Федор Елизарович. (Мы сидели под окнами на завалинке и все слышали.) Сначала говорили про всякие дела, а потом Иван Потапович спросил:
— Ты, Осиповна, что думаешь со своей Катериной делать?
— И сама не знаю… Надо бы учить, да не знаю где, и от себя боязно отпускать.
— Чего боязно? Девчушку учить надо. Мы промеж себя этот вопрос обсуждали: животину она любит пуще всего и в самый бы раз была помощницей Анисиму. Только надо, конечно, подковаться как следует быть. Анисим, он дело знает, только больше практикой доходит, а без науки трудновато, при настоящих масштабах без науки нельзя. Так что пора нам свои кадры иметь: зоотехника и прочее такое… Так вот, ежели Катерина имеет склонность и ты не возражаешь, отправим ее в Горно-Алтайск, в зоотехникум… Ну, как думаешь? Оно и тебе с руки: дочка к тебе же вернется, и колхоз научный кадр получит.
Марья Осиповна начала благодарить, а у Катеринки закапали слезы.
— Чего ж ты ревешь? — спросил я. — Радоваться надо, а она ревет.