Николай Адамович повернулся к Вениамину, чтобы сообщить о том, что все эти годы он праздновал 25 марта как национальный и личный праздник, но с удивлением обнаружил, что молодого депутата на месте нет.
«2. Подтвердить, что белорусский народ никогда не признавал, не признаёт и теперь и никогда не признает в будущем формой своей белорусской государственности навязанные ему московскими захватчиками формы БССР.
3. Уведомить все правительства и народы мира, что голос Москвы и СССР в белорусских делах не имеет никакой правовой силы, а все созданные Москвой якобы белорусские правительства не имеют никакой правовой компетенции, так как не признаются белорусским народом. Поэтому все условия или односторонние постановления правительств СССР, бывшей Польши, современного так называемого эмигрантского правительства Польши, которые касаются территории Белоруссии и белорусского народа и которые были сделаны раньше или будут сделаны в будущем, 2-й Всебелорусский конгресс объявляет не имеющими никакой правовой силы. Как не будут иметь и всякие другие возможные попытки раздела Белоруссии со стороны других государств и народов.
4. Единственным полномочным представителем белорусского народа и его территории сегодня является БЦР во главе с президентом Островским».
Документ поставили на голосование. Оно было практически единогласным. Многие плакали, многие, наоборот, восторженно хлопали друг друга по плечу и произносили свои небольшие речи и возгласы на местах. Не все заметили, что в президиуме началась какая-то заваруха. А дело было в том, что один из делегатов — Сивица, представлявший, кажется, Минский округ, прорвался к председателю собрания и в довольно резкой форме потребовал, чтобы конгресс составил и немедленно отправил благодарственно-поздравительную телеграмму Гитлеру. Кипель делать этого не хотел. Сивица настаивал, грозя устроить еще больший беспорядок и обратиться к конгрессу напрямую. Кипель попытался вывести бунтаря, но у него ничего не получилось. Пришлось вмешиваться президенту Островскому. Его внушения на Сивицу подействовали, и он неохотно удалился.
Николай Адамович так ничего и не разглядел, глаза ему за очками застилали слезы, он сидел в расслабленном, блаженном состоянии, тихо, но глубоко радуясь, что стал свидетелем этого необыкновенного события, испытывая чувство глубочайшей благодарности к этим замечательным и замечательно смелым людям — Кипелю и Островскому, которые, на его взгляд, искуснейшим образом прошли сами и провели общее собрание между двумя опасностями: страхом перед надвигающимся большевистским монстром и чувством излишней признательности коварному немецкому союзнику. Господи, как все складно и перспективно было выведено, какие радужные горизонты открываются впереди! Пусть теперь, пусть сталинские танки громят коричневую силу и несутся на запад хоть до самого европейского края, теперь никто не сможет игнорировать это постановление. Всякий властитель будет обязан дать белорусам то, что принадлежит им по праву. Наверно, будут перипетии, будут трудности; наверно, даже кто-то пострадает, возникнут карьеристы и прилипалы, а в первые ряды протиснутся люди хитрые, пронырливые. Но это уже не имеет кардинального значения. Это будут белорусские проныры и хитрецы. Пусть даже большая часть того, что говорилось на конгрессе, говорилась по-русски, это уже не имеет значения. Это белорусский праздник, а язык мы вырастим, как и свой парламент, и армию дополним и укрепим. Отныне и навсегда независимое белорусское государство обосновано и пойдет к своим успехам и драматическим событиям в качестве… И далее счастливые, хоть и старческие слезы. Няхай, квитнее, и опять слезы.
Обратно домой Николай Адамович добирался как бы в приятном полусне. Он не замечал, что вокруг громыхают колеса великих военных событий, маршируют роты, гудят эскадрильи, рвутся снаряды. Ничто не мешало прочной, тайной радости, установившейся в душе. Нет смысла описывать все приключения, что пришлось пережить старому учителю на пути к собственному дому, ибо он сам их едва заметил. Как паломник, стремящийся к месту своего поклонения, не замечает красот окружающего мира и выпадающих препятствий, так и Николай Адамович двигался не просто из Минска в Волковысск, а вояжировал в светлое будущее.
Данута Николаевна встретила его сначала с некоторым испугом — он показался ей немного не в себе, — а потом поняла: все в порядке. Отцу хорошо, впервые за столько месяцев взгляд его светится, и весь он немного светится, если присмотреться.
Присматриваться было некому. Вокруг разворачивались бурные, победоносные для враждебных Николаю Адамовичу сил события героической и гениальной в военно-стратегическом плане операции «Багратион». Немцев выдуло из города, около суток стояла выжидающая, тревожная пустота. Николай Адамович прошелся по затаившемуся городу, вернулся домой, сел в свое кресло и задремал.
Там его и нашли следователи с конвоем, пришедшие арестовать злостного националиста. Это было уже на четвертый день после освобождения Волковысска. Данута Николаевна, увидев, что к крыльцу подходит угрожающая делегация, бросилась предупредить отца. Только ничего этого уже было не надо. Николай Адамович Норкевич ускользнул от жестких объятий новой власти.
Глава двадцать первая
Антоник и Повх шли очень быстро, не скрываясь, не было на это времени. Им было видно даже отсюда, с лесной опушки, что на том берегу Чары у моста скапливается техника — видимо, саперы осматривали мост, определяя, способен ли он вынести колеса и гусеницы, прикатившие в большом количестве с севера.
Кузнец еле поспевал за худым, ловким начальником разведки, легкие его, мощные, как кузнечные мехи, издавали мощные хрипы, по лицу бежали потоки пота. Антоник время от времени останавливался на пару секунд, чтобы дать возможность гиганту отдышаться.
Оксана Лавриновна сидела на бревне у хаты. Оторвавшийся в самом конце от спутника начальник разведки сказал, облизывая верхнюю губу:
— Собирайтесь.
Оксана Лавриновна покачала головой.
— Собирайтесь, это приказ!
— Он не согласится.
— Велено не спрашивать никакого согласия.
Мать Мирона не пошевелилась. «Она состарилась», — вдруг подумал Антоник. прежде, когда ему приходилось ее видеть, всегда она поражала своей гибкостью, женственными, но упругими движениями. Сейчас же плечевые кости торчат сквозь кофту, глаза мёрклые, руки в набрякших жилах.
Повх ввалился во двор.
— Мы поможем, — сказал Антоник, — надо идти, немец напер, весь берег в солдатах. Будут отряд гнобить.
— Так зачем мы к вам пойдем тогда?
— Отряд — это отряд. Сотня стволов, минометы. Отобьемся.
Она махнула некрасивой, вялой рукой.
— Ну, мне с тобой не спорить, приказ доставить, и все. Витольд велел. А веленое у нас исполняется. Хоть голыми, а оттащим.
— Мирон не схочет.
— Что такое — «не схочет»? Приказ!
Антоник сплюнул и пошел в дом; уже стоя в дверях, еще раз сказал, недовольно понизив голос:
— Да собирайся ты, времени совсем нету.
После яркого дня внутри хаты было мрачно и пахло как-то трагически, как будто тут не дом, а склеп. Антоник знал, где комната инвалида, решительно туда шагнул. Парень лежал с закрытыми глазами, но было понятно: не спит, а прислушивается.
— Уже понял? В отряд.
Мирон только хмыкнул мощными ноздрями, на лице его появилась улыбка. Какие тут еще улыбки!
Антоник выскочил наружу и крикнул на все так же сидевшую на бревне мать:
— Ну!
Она не ответила, но получалось, что ответила отказом. Не станет ничего делать. Да, осознал начальник разведки, решения принимает безногий, и, если он не захочет стронуться с места, мать останется сидеть. Кинулся обратно.
— Ну, показал ты характер, показал. Теперь уж хватит. Там целый батальон или больше. Времени у них мало, начнут прямо с колес, и часа у нас нет.
— Нас не трогали и не тронут.
— Ты очумел?! Так, для порядка, походя подожгут хату.
— У вас в лесу опасней.
— Что ты понимаешь. Все три взвода Витольд выдвигает с пулеметами, к тому же — лес. Да тут дивизию надо и неделю времени. А у них фронт шатается. Сунутся для порядка и обратно. Витольд соображает.
Мирон открыл глаза:
— Я к нему не пойду.
Антоник застыл от этой глупости и наглости. Его зло передернуло.
— Конечно, не пойдешь. Повх понесет. Крикни матери, чтоб собирала манатки, а то голые будете в лесу сидеть.
— Мы не пойдем.
Антоник зашептал матюки.
— Да что я тобой тут…
— Не подходи!
Когда начальник разведки подошел вплотную к кровати и схватился за одеяло, чтобы рвануть его в сторону, Мирон поднял пистолет, который держал на груди под одеялом:
— Уйди.
— Какой уйди! Приказ!
— Я уже взвел.
Послышались шаги Повха, и он загородил дверной проем.
Антоник протянул руку:
— Отдай!
Мирон выстрелил. Пуля попала в плечо, начальник разведки присел, мыча мучительные звуки. Повх подхватил его.
— Уходи! — закричал Мирон.
Кузнец, пятясь, потащил товарища вон из комнаты.
Когда вытащил на улицу, Оксана Лавриновна только покосилась на них, продолжая сидеть.
Со стороны моста слышались отчетливо нарастающие механические шумы. Колонна перегружалась через реку.
— Приказ, — прошептал Антоник.
Ничего ему не отвечая, кузнец взял его за здоровую руку и ногу и закинул себе за спину. Вздохнул и небыстро, но решительно пошел со двора.
На краю леса его встретили Ясь Донатов и старый Волчунович. Повх сказал хлопцу, положив потерявшего сознание начальника разведки на траву:
— Беги. Скажи, идут.
Волчунович сосал свой чинарик.
— На этот раз, поди, не пронесет.
Действительно, сколько раз за эти годы германская армия обрушивала на партизанские чащобы свои снаряды и мины, а винзаводу хоть бы хны, никаких серьезных повреждений. Только сейчас, очень было похоже, не отсидеться.
— Ты лучше сам подожги.
Винокур только сплюнул и нырнул в кусты.