Витольд и Тарас сели в коляску. Михась пошел пешим, нехорошо оглядываясь на похмельного полицая.
Следом выбежала Машка Жабковская, она еще была в сердцах и кричала вслед злым гостям, ударяя на последний слог:
— Зубры! Зубры! — то есть злые, грубые люди.
Шла за ними по следам, швырнула вслед Михасю ком мерзлого навоза, попала в каблук.
Мирон скользнул внутрь хаты. С улицы тут было темно почти, только пятна яркие из окон на полу на столе. Дед. Дед сидел молча, но освещенный и мастырил шишковатыми пальцами самокрутку. Мирона увидел, но ничего не сказал.
Моника?
Она хныкала в углу на лавке, на той самой, верно, под которой ховалась в ту ночь.
Мирон в одно движение шагнул к ней и присел у колен. Заплаканная, белая, одутловатая физиономия, спутанные белесые волосы, кислый, сопливый рот. Он совершенно не представлял, что и как будет делать. Она сама вдруг как будто очнулась при его виде. Показала на него пальцем и тихо пропела:
— Янина, Янина, Янина.
И тут же вернулась могучая и злая Маша. увидав пристающего к дочуньке еще одного гада, она просто заревела и медведицей двинулась на него. Мирон ловко, двигаясь вприсядку, обогнул атакующую фигуру и выскочил во двор. Узнал недостаточно, но много.
Итак — Янина, Янина, Янина…
Проходя мимо двора Порхневичей, искоса присмотрелся. Ничего, кроме дыма, из трубы не увидал.
Встретился дед Сашка, он считал, что отношения с оккупационными властями у него выяснились и он может не опасаться гонений. Мирон хотел пройти мимо, но тот привязался сбоку, перемещаясь старческой иноходью, бормотал:
— Девка — огонь, как бы нам всем не погореть!
Дома у матери наконец поел — щей горячих большую миску; прошибло потом, почему-то заслезились глаза.
Оксана Лавриновна сидела напротив, грустно на него глядя.
— Что слыхала?
— Что все слыхали.
— Значит, ничего толком.
Она пожала плечами.
— Приехали новые немцы. Пойду.
На обратном пути большая радость: видел Янину; она, выйдя из дома, побежала в глубь хозяйства. По крайней мере, жива и здорова. Перекинуться взглядами не удалось. Легче стало и не стало. Что она думает? Почему он допустил, чтобы повернулось все так? А ему можно ли считать, что с ней ничего особенного не произошло?
В Гуриновичах сразу обратила на себя внимание новая фигура: большой лысый человек в черном пальто и черной каракулевой шапке. Он был очень заметен на белом снегу и ярком свету. Он терся среди немцев, причем с таким видом, что ему все можно и он никак перед ними не обязан. Говорил по-немецки, хотя почти сразу стало понятно — русский. Иван Иванович криво усмехнулся на вопрос «кто такой?».
— Герр Маслофф.
При этих словах внезапное облако закрыло все солнце там, наверху, и опять настало истинное местное освещение — серо-тусклое. Мирон открыл было рот, но начальник его опередил:
— Да слыхал, слыхал, уже донесли пять раз, это он самый был здесь в сороковом, что ли, когда выбирали сельсовет.
Выражение лица Мирона было обалделое, Гапан просто махнул на него рукой — некогда объяснять.
— Как же так?!
Иван Иванович замахал руками:
— Иди позови их.
Имелись в виду остальные полицаи.
Гунькевич был дома, и был он трезв и напуган. Лежал на том топчане, где переночевал Мирон, привставая иногда, чтобы глянуть в окошко. Что он рассчитывал там увидеть? Услышав, что кличут, сказал, закхекав, болен, мол.
— Не дури.
Баба Гунькевича вдруг расплакалась, отправляя мужа со двора, как будто в опасную экспедицию. Мирон не стал ее успокаивать.
На улице, когда направлялись к дому Касперовича, Мирон рассказал про Маслоффа. Спутник не выразил удивления, но сказал раздумчиво, что большие люди — они всегда большие люди.
— Он же был… ну… комиссаром!
— Чаго мы можам знать?
Касперовича дома не было. У него вообще никого не было. Редкостное для деревни явление. Походили вокруг хаты. Соседи помалкивали. Один из них, конечно же противный мужик Шукеть, улыбаясь, сказал в лицо Мирону, что не знает, где Касперовичи, и ночью на дворе у них было тихо.
Обошли деревню.
Солнце уже клонилось. Собаки лаяли по какому-то своему усмотрению, их было не понять, и это нервировало.
Гапан не удивился тому, что Касперовича нет, а разозлился:
— Красная рожа! — и дальше последовало: — Я для него, а он вот как! Пусть только явится!
Приходилось понимать так: дубоватый дядя в прыщах сбежал. Зачем? Может, знает чего, а от своих скрыл?
— Все должны быть на месте! Приказ! — продолжал бушевать Гапан. — Приказ!
Потом вдруг стих, набросил на нижнюю рубаху тулуп и убежал из хаты.
Мирон с Гунькевичем сидели переглядывались, играя ремнями винтовок.
Гапан вернулся мрачный, но какой-то подуспокоенный. Глядел в сторону — то ли получил нагоняй, то ли задумал подлость.
— Идите.
Они не поняли. он объяснил, чтобы они шли на крыльцо, нечего тут торчать, надышали тут.
— Я не курил, — сказал Гунькевич.
— Еще бы ты курил! Пошли! — прошипел начальник.
— Что будет, Иван Иванович?
Гапан мрачно выдохнул:
— «Что, что», палить будут Порхневичи!
— Как палить?
— А как не палить! Они там немецкого ефрейтора убили!
— Кто убил?
Гапан налился кровью, встал за столом, тулуп сполз с плеч.
— Сам не можешь дотумкать? Надо или своих обвинять, тех двоих с мотоциклами, или искать других виноватых.
— Вы хотите сказать — Янина убила Скиндера? — напрямую спросил Мирон.
— Иди, иди! Про твою мать я уже сказал, последний дом. Не тронут.
Дверь открылась, внутрь неторопливо, уверенно вошли два больших, почти одинаково рыжих немца. Не произнеся ни слова, они взяли из рук полицаев винтовки.
— Ничего, — пояснял внезапно ласковым тоном Иван Иванович. — Посидите под запором до конца операции. И оружие сдать.
Вошел внутрь, сразу все затопив своим присутствием, и Маслофф.
— Вот у него, у парня, у Сахоня, мать в Порхневичах. Самый последний дом.
Большой человек, не глядя на Гапана, снял шапку, погладил лысую голову, словно хвалил себя за что-то, и приказал:
— Ведите.
Немцы поняли его не немецкую речь сразу, и Мирон ощутил толчок под лопатку дулом своей же винтовки.
Заперли их в дровяном складе за «школой». Гапан бросил внутрь два рваных, но поместительных кожуха, хлопцы, сынки кухарки, быстро насовали в дверной проем с десяток охапок сена.
— Как уедут — выпущу.
Гунькевич, нашептывая себе что-то под мокрый нос, начал устраиваться.
Мирон сидел в неподвижном умственном состоянии, мысли уложились быстро, и на первый план отчетливо вышла главная: Янина сгорит! Волновался он и о матери: эти хмурые фрицы могут не обратить внимания на слова Гапана, но Янину не защищала даже такая защита. Если бы пан Порхневич был немцам ценен как староста, они бы его позвали сюда, в Гуриновичи, и с ним согласовывали бы все. Они еще просто не успели узнать, что он теперь на их стороне.
Мирон рванулся к двери, она была щелястая, но сколочена из прочных досок, и замок с той стороны начальник порядка под наблюдением двух рыжих навесил тяжкий. Да и слышно будет, если его выбивать.
Гунькевич зарылся в кожух по пояс, теперь обкладывался сеном. Он удивился: чего это хлопец дергается? маткин дом под словом, а остальное… закуривай и жди. А коли охота тикать, так надо не через дверку, а через бок, там, за поленницей, нет стены.
— Чего?
Гунькевич зевнул и объяснил еще раз: если дрова в том углу вынуть, можно вылезть на улицу, только очень не советовал — глупство. У Касперовича хоть родичи где-то там, за аэродромом, на хуторе в лесу, но тоже глупство. Рано или поздно захапают. Немца будет целый Дворец, повсюду посты, и как кормиться в том лесу?!
Под эту неторопливую, рассудительную речь Мирон, обдирая кожу с пальцев, таскал расчетверенные поленья из укладки.
— Кали вылезешь, залажи з той стараны.
Кладка была в три слоя, поддавалась очень плохо, приходилось работать по-шахтерски — выламывать деревяги и крепить нору, чтобы не обрушилась.
— Ты бы хоть оттащил их.
— Не, — Гунькевич смачно затянулся, — цяпло сижу.
Звук Мироновой выработки был не слышен, потому что всего в каких-нибудь десяти шагах шло снаряжение транспорта немцев. Гремело железо, перекатывалась приказная речь. Мирон должен был вылезти буквально за углом от всего этого деловитого беспорядка. Но там темно, кому туда заглядывать.
Высунул голову, огляделся — никому не видно, и можно сразу же проползти за забором, уйти в тыл дома. И уже темно. Решат — шляется местный какой. Нырнул в проделанную нору, только подковки блеснули. Гунькевич презрительно выругался ему вслед. Парень этот ему не нравился, все время он был как бы на особом счету — всю грязную полицайскую работенку приходилось вывозить им с Касперовичем, а этот как панский парубок себя ставил: туда не пойду, того робить не буду. Пусть теперь, дурак, попадется. Гунькевич своим вечно сопливым носом учуял ветер серьезного события. Касперович, тот, идиот, как всегда, в панику кинулся, у него при любом случае первое дело понос. Нет, умнее всего отсидеться здесь, в кожушке под соломкой, тем более что и полпляшечки на кармане имеется.
Глава одиннадцатая
Михасю никогда не нравилось, как на него смотрит отец: все время как бы оценивающе, как будто за все эти годы и не решил, по какому разряду числить его в своей душе. Считалось среди домашних и близких, что Михась вроде как и не дурак, но и не совсем складный, не то что Василь, словно выточенный из одного куска ценного дерева. В Михасе была какая-то скрытая рыхлота, и слишком часто он был неуместен, словно недоставало ему чутья в обхождении с людьми. На кого не надо — ярился, кому можно было спустить — не спускал и вдруг рассыпался перед ничтожным человеком. Даже, несомненно, античный подвиг возвращения из немецкого плена не все вопросы снял по его поводу. Эх, Василя бы сейчас под руку, с ним вместе они бы как-нибудь исхитрились да справились!