Случай этот не заставил Стрельчика передумать, но заставил прекратить разговоры о своих планах.
Дед Сашка удивлялся, как могло такое получиться: он сам видел Сахониху с санками у того самого стожка — и мина не сработала.
Глава третья
Гапан очень радовался, когда господин Маслофф явился к нему с подкреплением на грузовике. Две ночи Иван Иванович провел запершись на все щеколды и с двумя винтовками у изголовья кровати, а потом вообще тайком ушел ночевать к тетке Гунькевича — помоги, братка, и я тебе помогу! Конечно, «пожарная бригада» майора Виммера произвела страшное впечатление на округу, но одно впечатление никого не защитит, если засевшие в лесу захотят мстить. А кому? Только он тут, бедный, и остался. И сбежать не сбежишь — жесткая служба.
Литовская команда состояла из литовцев только наполовину: худой белобрысый русскоговорящий балагур Мажейкис и молчаливый, как ходячая гора, Кайрявичус, с ними латыш Лачиньш, шауляйский фельдшер, длинный, тощий, с маленькой, сплюснутой по вертикали башкой, тоже, как и литовцы, свободно балакавший по-русски, с вечным девичьим румянцем на щеках, напоминавшим Ивану Ивановичу о Касперовиче. И Тейе, эстонец, похожий на покойного Скиндера (только еще субтильнее) и показавшийся немым, поскольку ни одного русского слова не понимал и вел себя так, будто этим гордился. Были они все в желтоватых мадьярских шинелях, в горно-стрелковых массивных ботинках, у Кайрявичуса был «шмассер», и его слушались. А слушали Мажейкиса, непрерывно тараторившего в шуткующем стиле. Собственно, забавны были не сами речи, а акцент.
— Надо доделать дело, — сказал Маслофф, вытирая платком большую лысину.
Они пили чай с начальником полиции, пока литовцы устраивались на месте команды Виммера — они не пошли искать доски, чтобы сколотить топчаны, как им было сказано, а пнули калитку ближайшего дома и выволокли оттуда хозяйские железные кровати, прямо с бельем. А когда кто-то попытался усомниться, что так правильно, — получал прикладом в зубы. В этих мелких карательных акциях Мажейкис, кроме таланта говоруна, к месту проявил талант массовика-затейника. Он жестами натравливал эстонца на упирающихся хозяев. Тот дрался неумело, по-девчачьи, отчего и наказываемым было не слишком больно, и остальным смешно, а маленькому Гансику (так его звали) позволяло думать, что он нужный в команде человек.
Гапан, услыхав слова человека в черной коже, внутренне ёкнул. Ничего хорошего не ждал. Выяснилось, правильно не ждал.
— Кто-то должен ответить за то, что деревня пострадала лишь частично.
— Как же частично, полторы хаты всего осталось.
— Людишки-то разбежались.
Разговор прервали.
— Я к Ивану Ивановичу! — женский голос в сенях.
Вошла Оксана Лавриновна. Увидев черную кожу, лысую огромную голову с каменной челюстью, запнулась. Она-то и Гапана побаивалась, несмотря на его якобы мягкость, а тут этот. Но она быстро взяла себя в руки — слишком по важному делу явилась. Тем более ее никто не гнал.
— Сын помирает, огнем горит.
— Мирон? — нахмурился Иван Иванович.
— Вилами закололи ноги, теперь весь распух и в жару, а из дырок сочится.
— Так что можно сделать? — развел крылами полушубка Иван Иванович. — Я не доктор.
Оксана Лавриновна била глазами то в одного, то в другого:
— Он же на службе, он за великую Германию пострадал. Его Порхневичи ранили. Все знают.
— Ранен партизанами? — задумчиво проговорил господин Маслофф.
— У нас вроде нет партизан, — по инерции прежнего состояния дел попытался вставить Гапан.
— А кто же это теперь сидит в лесу?
Получалось нехорошо: если они не партизаны, зачем наносят увечья немецким полицаям? Просто злой народ с вилами? Вопрос, что делал Мирон в Порхневичах, как-то не возник. Скорее всего, потому, что человеку в черном это было невыгодно. А ранение было выгодно. Гапан судорожно хлебнул теплого чая.
— Где твой сын? — спросил черный плащ.
— Перед домом на санях. Бредит.
Маслофф встал:
— Я отвезу его в госпиталь.
— Еще же только начали… — высказал сомнение Иван Иванович.
— Не во Дворец. Дальше, у аэродрома, есть санчасть, пустая сейчас.
Оксана Лавриновна настолько не могла поверить своему счастью, что даже не поблагодарила.
Человек в черном сделал ей знак: иди, я сейчас. Она вышла, больно зацепившись за косяк плечом.
— А как с нашим делом?
Иван Иванович молчал.
— Где твой мужик с мокрым носом?
— А он в чем виноват?
— Почти сорвана операция майора Виммера, кто-то должен за это ответить.
— Что же твой майор сам в лес не пошел разобраться?
— А там озверелые партизаны. Есть специальные части для того. А у мужиков в лесу не только вилы, думаю. Один у нас при смерти, тебе мало?
— Гунькевич тихо сидел под запором, он даже…
— Хватит. Кроме того, всем нужно показать, что мы тут не шуткуем. На серьезной службе и спрос серьезный.
Гапан мягко, расстроенно сел на свой стул. Вот оно как!
— Прошу прощения, Мирон все равно помрет, а Гунькевич — он хороший мужик, исполнительный. Давайте я ему шкуру на боку прострелю и вы заберете его в госпиталь.
— Обманывать командование?
Получившие приказание Мажейкис и Кайрявичус деловито освободили покорного Гунькевича от винтовки. Он с удивленной улыбочкой смотрел по сторонам, стараясь поймать взгляд Гапана. Тот стоял за спиной черного плаща и глядел в пол.
Отвели сопливого полицая недалеко, к ближайшей липе. Мало времени, сухо заметил главный; клацнули затворы, прозвучала команда. Не переставая удивляться, Гунькевич осел на подломившихся ногах и скромно завалился на бок.
Глава четвертая
Организованный в лесу лагерь представлял собой бредень, пролегавшие поблизости мелкие человеческие токи через Пущу оставляли в его ячеях разнообразный людской материал.
Почти в первые дни притулились к лагерю два советских солдатика — Вася Долженков и Толя Кукин, все лето они батрачили на каком-то уединенном хуторе у довольно добродушного, по их рассказам, старого поляка, но явилась пара мотоциклов, дом заполыхал, и мужички тихо рванули с пасеки, где обретались, в окружающий безбрежный лес. Наткнулись на бдительного Зенона, охотно сдались и были под конвоем препровождены на суд к Витольду Ромуальдовичу.
Были и еще.
Куда их было девать? Прогнать от своего и так необильного котла — выбредут рано или поздно на какую-нибудь власть злее Гапана и не скроют, что видели кое-кого в Далибукской Пуще. Пусть пока побудут здесь, под рукой. Запрягли их в непрерывные земляные работы — для коров, свиней и коз с овцами тоже нужны были укромные убежища.
Никто не мог упомнить, каким именно образом в расположении лагеря оказался и Слава Копытко. Двадцатипятилетний примерно комсомолец из Замостья, что по ту сторону Пущи, на автомобильной трассе у большой станции заготскота. Худой, нескладный, в танкистском немецком шлеме и длинной, почти до пяток, железнодорожной шинели, которую он фактически никогда не снимал. Этот не собирался отсиживаться, а все время, оскалив мелкие зубы и выпучив прозрачные глаза, требовал немедленных акций мщения. В Замостье немцы, по его словам, поглумились как нельзя отвратнее над населением. Расстреляли директора клуба и еще двух школьных учителей советской школы, сели по-наглому в домах и отбирают скот — куда-то отправлять, кажется прямо в Германию. Сам он пытался броситься на них с гранатой, но вышло плохо, потому и убежал в лес.
Витольд трижды выслушал его возбужденные речи, сначала кивал, потом молчал, не кивая, наконец велел заткнуться — мол, погляди, мил комсомолец, что у нас тут прямо под носом и вокруг делается, здесь у нас богадельня с яслями, а не партизанский отряд. Копытко не внял и стал талдычить о необходимости борьбы каждому, кто попадался под руку. Бродил худой, изможденной тенью по лагерю и вокруг него, а то сидел на кухне у Станиславы, грелся у костра. Она иногда пыталась его подкормить, но он, проявляя комсомольскую честность, отказывался от дополнительной ложки каши или корки хлеба, ибо то было бы нечестно по отношению к остальному лесному народу. Именно за эту жесткую неподкупность его и терпели, потому что во всех других отношениях он был невыносим. Где спал, было непонятно: то в одну нору сунется на ночь, то в другую.
Явились Касперович и Шукеть — те, гуриновичские.
Бывший полицай был очень осторожен и прибыл как бы на разведку — возьмут ли его в лесной отряд, и именно что со всем семейством? Жил он и так у родни в глухомани, но трясся: вдруг кто-нибудь приревнует и донесет, что он беглый от власти работник немецкого порядка, и его поставят, как Гунькевича, к стенке.
Витольд сказал, что они тут и так не жируют, полицайское прошлое его не смущает, только людишки могут в лагере оказаться всякие: взять хотя бы того же Копытку — у него к полицаям особый счет, и пистоль он под шинелью прячет заряженный.
— Ты его сдай, — велел Витольд комсомольцу.
Комсомолец занервничал, на щеках его росли кустики серой растительности; когда нервничал, он начинал их расцарапывать.
— Я его добыл в бою.
Витольд недоверчиво покачал головой:
— С трупа офицерского ты его снял.
Копытко был поражен внезапной проницательностью командира, взял свой парабеллум за ствол и положил перед ним.
— Михась, отнеси под замок.
Шукетя интересовало конкретно: боевая ли часть у Витольда или так, кучка испуганных человеков?
Разговор у него с Порхневичем получился неоткровенный, со смешками, прищурами. Шукеть косвенно, но упорно намекал, что просто так отсидеться невозможно, какую-то сторону принимать придется. Расчет на то, что сочтут невредным и неопасным, — глупый. Вернуться в веску и как-нибудь обустроиться — не выйдет. Раз уж спалили, так уж спалили, сожженное — вне закона.
Витольд резко ни от чего не отказывался, тоже говорил не в лоб. Пояснял: народ ведь тут, в лесу, у него мирный. Три охотничьих ружья на весь лагерь. Так что вопрос о стороне, на которую стать, праздный. Тут бы с голоду не помереть.