Все же пани Лучковская на следующее утро отдала приказ Хаврону запрячь Жужку и поставить с телегой перед воротами, а сама взялась собирать и увязывать в простыни вещи этих троих. К себе в комнату они ее не пустили, поэтому она опустошала свои шкафы и брала вещи Янины, которая не возражала. Два белых, бесстыдно выглядящих тюка были брошены в телегу.
Эстер и Гедеон сидели на скамейке у стены и безучастно глядели на происходящее. Сара стояла рядом, старшая сестра обнимала ее выше талии. Хаврон ходил вокруг экипажа, потрагивал упряжь, покуривал, отчего один глаз у него был со стороны папироски прищурен, а может, он просто усмехался. Пани Лучковская очень нервничала. Она не смотрела на троицу и делала суровый, непреклонный вид, но внутри ее трясло, она не представляла, как будет к вещам присоединять детей. Они явно не собираются этого делать самостоятельно. Янина стояла на крыльце дома. Она помогала увязывать вещи, но дальше как бы то ни было участвовать в этом деле ей не хотелось. Она бы с удовольствием ушла, но это было бы предательством по отношению к доброй экономке.
Дед Хаврон вдруг остановил свое описывание кругов вокруг телеги и пошел к воротам. Услыхал что-то оттуда. Янина в тот же момент поняла, что и до ее слуха долетает неопределенный шум, движущийся с той стороны за оградой. В то же мгновение она поняла, что дети тоже его слышат, и поняла, что это такое. Только она не знала слова, каким бы это обозначить. Слова не понадобилось. Хаврон спешно отступил к косяку воротной рамы, и в образовавшемся широком проеме быстро накопилась группа мужчин. Посередине и впереди стоял сам Франтишек Апанель. Он был бы красивый мужик, если бы так не раздобрел. Чуть одутловатый, толстоногий, с пухлыми красными губами и очень белым лицом, к тому же бледным от решимости.
На секунду-другую все остановилось. Сидевшие сидели, стоявшие стояли. Двигался только дымок из папироски Хаврона. Нарушил равновесие тот, кому и было положено.
— А-а! — закричал Апанель, показывая толстым пальцем на телегу, на тюки в ней. Он понял, что значат эти приготовления. И это его обрадовало. В глубине души он тоже хотел, чтобы все кончилось простой отправкой этой троицы в Голынку. Все просто и аккуратно. Дело закрыто. Кроме того, приятно было узнать, что и остальные из здесь присутствующих думают сходно с ним: евреям нужно ехать в еврейское гетто. Это усиливало степень его правоты.
Он решительно шагнул внутрь двора. За ним шли трое, за тремя — еще человек восемь. Все одинаково молчаливые, и от этого особенно тревожащие. Лучше бы они кричали что-нибудь обыкновенно оскорбительное.
Апанель скользнул взглядом по Янине, он ее хорошо знал — сколько раз сталкивались на базаре, Эстер и Гедеон никто туда не отправлял, чтобы не раздражать народ. Даже при живом Волотовском. Под его взглядом пани Лучковская почувствовала слабость в ногах и схватилась одной рукой за сердце, другой за телегу.
— А-а! — опять, но уже совсем с другой интонацией произнес Апанель.
Его свита тоже разразилась какими-то звуками. Все они хотели сказать одно: вот вы где!
Сара села на краешек скамейки рядом с сестрой.
Пан Франтишек сделал недвусмысленный жест рукой, ткнул пальцем в сидящих, а потом показал на телегу. Немедленно выполнять! Раз уж так, то пусть так: отпускаем вас, катитесь, все готово!
Трудно сказать, почему Эстер и Гедеон не подчинились. Они остались сидеть в абсолютной неподвижности, как будто выполняли давно и детально продуманный план.
Дед Хаврон хмыкнул.
Апанель остолбенел. Такого продолжения он не ждал. Нет, он был готов и к жестким действиям, но нельзя сказать, что он любил именно расправу, — ему хотелось просто порядка, как он его себе представлял. И если бы порядок образовался сам собой и эти трое ехали вместе с двумя тюками, он бы ограничился проклятиями в их адрес.
Теперь же надо было что-то делать. Но положение было не таким уж плохим. Было понятно, что делать. Наличие снаряженной телеги все упрощало. Апанель, не торопясь, чтобы выглядеть страшнее, направился к скамейке. Безошибочно выбрал самую сильную часть этой протестной композиции — Эстер. Медленно, как ленивец, о котором он ничего не мог знать, вытянул руку, палец его точно уперся в лоб девушки. Он не остановился и нажал на этот палец, так что под этим напором голова Эстер отклонилась назад.
— Вста-авай!
Так он сделал раза три, расшатывая ее, как молочный зуб. После третьего качка Эстер действительно стала приподниматься, а потом вдруг молниеносно укусила толстый палец — как-то сбоку, за сустав.
— А-а! — отскочил Апанель. Размышлял какие-то мгновения, но что тут было размышлять. Теперь не предпринять чего-то существенного уже было нельзя. Он спрятал раненую руку под мышку. Потом достал. Укус, видимо, был поверхностный. Он пару раз взмахнул, охлаждая рану, а потом схватил левой рукой Эстер за волосы — а там было за что схватить, — рванул на себя, она рухнула на колени, и он потащил ее к телеге. Она извивалась, вцепившись обеими руками в рукав Апанеля.
Гедеон рванулся было, но его взяли двое за руки, как-то очень споро развернули и шарахнули лицом в каменный забор. Эстер досталось сапогом.
Пани Лучковская села на землю с открытым ртом. Хаврон поводил головой, как и его лошадь. Сара рванулась через двор к дому, вцепилась в юбку Янины. Та единственно, на что была способна, — это запихнуть ребенка себе за спину, хотя было понятно, чего стоила эта защита.
Молодые люди явились на этот праздник не с пустыми руками, у нескольких появились в руках небольшие ломики, которыми биндюжники закручивают узлы на упряжи, и понадобилась всего пара решительных движений, чтобы кончить дело.
Эстер лежала у телеги, рядом с сидящей экономкой. Гедеон у стены располагался в странной позе, как будто хотел заглянуть под нее.
Апанель медленно развернулся. Ему явно было как-то не по себе. Но он старался держать себя в руках. Дело есть дело. Остальные тоже остановились, работа кончилась, теперь надо было решать — что дальше. Ну надо же довести начатое до конца. Апанель медленно двинулся к крыльцу с окаменевшей Яниной. Были видны руки девочки, держащейся сзади за полы юбки. Апанель встал перед Яниной, потирая пухлые ладони и облизывая еще более пухлые губы. Чем бы это закончилось, неизвестно, но в проеме ворот появился младший Тыщ и резко, негромко свистнул. Весь двор ожил. Сбиваясь в гурьбу, команда Апанеля рванула вон.
Глава пятая
Смешное слово «братка»: потерпи, братка, потерпи! На плечах меня тащат, прицепили плащ-палатку к двум жердям и тащат вчетвером. А мне не лежится — тошнит, вернее, меленько так подташнивает, а в голове круговое пение, как будто крестный ход внутри передвигается. Потом вдруг — тишина, и тогда кажется, что где-то далеко стучит пулемет — бой не закончился. Дурак дятел заработал. И запахи — лесные сильные запахи, — в другое время не обращаешь на них внимания, а здесь они подпирают тошноту — грибами, гнилью какой-то пахнет, и вообще тепло. Если меня ранило, — а меня ранило, — то я должен бы дрожать от потери крови, а тут теплынь. Я переваливаюсь на правый бок — там ноги в сыромятных постолах из коровьей шкуры месят воду, перемешанную с осокой, — вот, значит, что это хлюпало, это не у меня в голове хлюпы. Болотистый, однако, край Беларусь. Меня вырвало вниз, и я спокойно отвалился на спину под матюки Анатоля, ему попало на колено моими выбросами. Но это ничего, это не с головой, так что потерпи.
Сразу после этого я заснул — слабость от потери крови, — и приснилось мне то, что снится часто: стоя на четвереньках, я отодвигаю круглую тяжелую решетку в полу, пропускаю тело вниз и, держась снизу за склизкие прутья, болтаясь телом, как отвесом, заставляю решетку встать на место. После этого прыгаю в котел, до половины налитый горячей водой.
На мое счастье, в варочном цеху никого тогда не было. Оскальзываясь на жирном полу, двигаюсь к выходу и незаметно выбираюсь в холодную темноту. Слышу движение за спиной, но оно не имеет отношения ко мне.
Интересно даже, как сыскари доложили по начальству о моем невозможном исчезновении. Они дотащили меня, меняясь по ходу, а это верст не менее семи-восьми. А что делать, осколками меня посекло «очень приблизительно», как сказал доктор Старовойтов, — везение на грани фантастики. Контузия тоже без осложнений. Лечение — просто лежать, так это я пожалуйста. За героизм прикрепили меня к штабному котлу. Раньше, говорят, всем племенем Порхневичи питались из одной варильни — первобытный коммунизм. Теперь партизанское братство перешло в эру классового расслоения. И главное — никто не бурчит, как будто так и надо. Я лично возражать не собираюсь — супа с мясом похлебать и хлеба три куска, а не один — поди плохо? А может, я и правда герой? С чего это я вдруг кинулся поджигать тот перебитый шнур? Что руководило мной? Как ни разбирай, ни раскладывай на составные части психическое состояние — отчетливо можно говорить только о какой-то профессиональной досаде: шли, вылеживали у железки чуть не сутки, копали, обламывая ногти, заложили, дождались очень перспективного тягника, вот он уже наползает, рельсы ноют, и какая-то идиотская очередь перебивает бикфорд. Надо уходить, засекли, поливают пульками, но так досадно! Недоделанная работа — кол в печень. Вот и сунулся. Не рассуждая, не взвешивая шансы. Но Анатоль с Михальчиком и Петром тоже ведь. Логично было меня там бросить: зачем две жизни класть за надежду вытащить одного явно раненного?
Внутренний лес человеческий темнее Далибукской Пущи.
Супешник мне и кашу таскает Макарка, дружок у него есть еще, Коська. Макарка болтун забавный, Коська молчун и мастер вердиктов. Макар что-нибудь наврет, накрутит про лагерную нашу жизнь, про то, как опять напился капитан Портупеев со старым Мишкой и заснул, спалил подметки в костре, а Коська только вздыхает и режет одним словом — «дурень».
Никогда бы не подумал, что у Витольда тут какая-то боеспособная часть. Первое впечатление — сплошь бабы, детишки, старики, коровы, лошади, пекарня, — ей-богу, просто лесное племя. Берендеи. Как сначала казалось, так и теперь кажется — обуза, ведь никакой мобильности, в случае облавы не уйти, не раствориться мелкими группами. Если резко и аккуратн