Я бы успел перебежать к Зенону, но как я оттуда вернусь? А откладывать семейное свидание сил, братка, нет никаких.
Все потом.
Потом будет разговор с Витольдом, которому будет донесено, потом крики Шукетя о трибунале.
Я шел быстро, параллельно подвывающей в ночи колонне, стараясь держаться все же на достаточном от нее расстоянии. Если это те самые охотники за партизанами, с такими лучше не шутить. Рассказов об этих командах ходило много, и рассказы эти не способствовали расслабленности.
Впрочем, никакого Зенона уже и нет на помосте. Нас с ним зачем сюда послали? Сообщить, когда появится специализированный немец.
Вот и он.
Исполнительный, шустрый Зенон сейчас бежит параллельно колонне, только с другой стороны. Сейчас нырнет в лес, перемахнет по бобровым запрудам Чару и в лагерь.
А я предатель!
Нет, неправильно — дезертир.
Но прямо сейчас немец в лес не сунется, карательные дела — они утренние. Как бы они мне не помешали с моим семейным делом. Только, наверно, не помешают. Не станут они заворачивать во Дворец: что им госпиталь пугать! По объездной дороге в Гуриновичи, а там и заночуют.
Начиная от этих елей я хорошо усвоил: надо было остерегаться не только ползущей колонны, но и собственно госпитальной охраны. Посты стоят довольно грамотно, почти начисто перекрывая все открытые пути из округи на территорию госпитального комплекса, к тому же тут полно собак — как говорят, просто-таки натасканных на запахи нас, лесовиков. Может, и сказки. Слабость этой системы была в том, что слишком много гражданского люда было задействовано в обслуге военно-лечебного учреждения. Многие жили на территории бывшего имения: Сивенков с семейством, какие-то его родичи беглые из города, еще несколько семейств с Тройного хутора; по утрам приходили истопники, лошадники и другие всякие. Им были выправлены, конечно, аусвайсы, но с ними и у немецкой охраны прижилось ощущение, что вид бредущего от флигеля к флигелю гражданского мужичка не есть повод для беспокойства. Но будем все равно стеречься, на глаза не попадаться.
Флигель фельдшера как будто специально был так построен, чтобы мне было удобно незаметно навестить мою матушку, не беспокоя партизанской личностью охрану и собак. Минут двадцать я стоял меж двумя соснами, держа перед собой только что вырубленную, развесистую орешину, и внимательно всматривался в картину вечернего имения. Тут светомаскировки особой не было. То там, то там горели окошки, открывались двери, кто-то выбегал в прохладный вечер, разгоряченный заботой или поручением. У малой конюшенки специальный конюший голос разговаривал с лошадью, ни слова было не понять, но сильно чувствовалась любовь к животному.
Я все ждал, что откроется дверь в торце нужного мне строения или, может быть… Открылась, с шумом вышли три смутно различимые женщины и сразу же завернули за угол. Прошли медленно, тихо переговариваясь, два немца, один держал на плече винтовку, другой — на груди автомат.
Ладно, теперь можно было рассчитывать, что ближайшие секунд сто никакие вооруженные люди между моим ореховым кустом и торцом флигелька не окажутся.
Внутри все, естественно, грохотало. Говорят, сердце в груди, но если так, то не только с левой стороны, и вообще, их, сердец, может статься, и не одно. От чего я больше трясся — от нежелания столкнуться с неожиданным фрицем или от болезненного предвкушения встречи?..
Быстро, резко и, кажется, бесшумно, хорошо выверенным зигзагом, ведущим из одной древесной тени в другую, я добежал до низенькой двустворчатой двери. Потянул.
Не заперто.
Напоследок оглянулся.
Кажись, кто-то намеревается выйти из-за угла.
Дернул дверь, нырнул внутрь, в сумрак коридорчика, закрыл за собой створку. Отдышимся. Дверь «ее» комнаты — вон она, как и описывал старик. Лишнее доказательство, что он здесь бывал, и не раз.
За ручку створки, только что мной закрытой, дернули.
Это еще зачем!
Я не отпустил, пусть думают — заперта.
Дернули еще раз. Опять, понятно, зря.
Там выматерились, видимо от неожиданности возникшего препятствия.
Кто-то из местных, по делу.
Так, где «ее» дверь?
Отпустив дверь внешнюю, я скользнул туда. Здесь было не заперто.
У меня уже не было времени на глубокие вздохи — скользнул внутрь. Не успел ничего подумать, обнаружил — внутри никого. Пенальчик, кровать, на подоконнике чуть светящаяся керосиновая лампа.
— Лизка! — раздался крик снаружи.
Какой-то хахаль пришел к своей девахе, надо понимать. Он отошел от якобы запертой внешней двери, подошел к ней опять, пнул злой ногой. Створка от этого должна была бы отойти. Слышно было, как ее распахнули.
Я быстро сунул «шмайссер» под кровать, сам сел на нее, стараясь выглядеть как-нибудь побеспечнее. Что я делаю тут, в этой комнате?
По коридору раздались шумные шаги.
— Лизка!
Не куда-нибудь идет, гад, — сюда! Дерг за ручку — и застыл в проеме.
— Ты кто?
Я потупился. Я узнал его: Гришка Сивенков, старший сын гражданского коменданта. Он меня узнал вряд ли. Просто, когда я его видел и имел возможность рассмотреть эту хамоватую личность, он меня рассмотреть не имел возможности. Или все же имел. Если он меня совсем не знает — не захочет ли поднять тревогу? Лучше мне предъявиться, это избавит молодого негодника от ненужных сомнений.
И я сказал ему, кто я.
Гришка не сильно удивился и, правда, совсем не обрадовался. Мой визит был ему ни к чему.
— Ты к отцу?
— Нет.
Он замолчал и напрягся. Конечно, Сивенковы теперь обеими лапами за советскую власть и Красную армию, но живут в логове и живы только потому, что выполняют существующие в логове правила. Мой визит — это нарушение всяких и всяческих правил. Не предупредил, зашел не с той стороны.
— У меня дело, — сказал я, потому что уже надо было что-то сказать.
— Ко мне? К кому?
Не давая ему понять, что приперт к стене самыми простыми его вопросами, я перешел в наступление:
— А тебе не все равно?
— Да все равно, да все же…
Понятно, чего он боится: вовсе не странности моего поведения, а того, что Витольд начал какую-то игру тут, во Дворце, в обход Сивенковых. И вот он случайно меня застукал на обходном маневре.
— У меня дело к хозяйке этой комнаты.
Он остолбенел:
— К Лизке?
Вот тут я остолбенел. Оказывается, Лизка…
— Ну, да.
Он расплылся вдруг в широкой, одновременно наглой и дружественной улыбке:
— Я сам эту дуру ищу. Там отжим полетел, надо вручную, а она бродит незнамо где. Прачки они…
Я продолжал узнавать все новые подробности из жизни моей графинюшки.
Гришка снова расплылся:
— А ты как — по личному делу или задание из леса?
Совершенно не представляя, что в данной ситуации ответить, я молчал. И тут началось что-то для моего сознания невообразимое. Гришка Сивенков стал распространяться о том, как принято было раньше и как можно по сю пору попользоваться прачкой Лизкой. И углубился в прошлые свои мальчишеские годы, когда все подобное осуществлялось с лихостью и нередко. Очевидно, он очень ценил в себе свойство жеребячьего молодечества, любил им прихвастнуть и радовался любой ситуации, когда с этим можно было показаться перед новым человеком.
Я молчал, каждое новое сообщение меня как будто опутывало, хотя я все время порывался к тому, чтобы как-то физически прекратить непрошеную речь. Сивенков же мое покачивание на койке, полувставания и закатывающиеся глаза принимал, видимо, за реакцию наслаждения похабством и только все более развязывал язычище своего баснословия.
Это могло бы продолжаться сколько угодно, но тут он сам вдруг заорал:
— А-а! ты здесь!
Он сдвинулся, и я увидел, что за его спиной в коридоре стоит, и неизвестно, как долго, невысокая, похожая на бочонок женщина в сером платье и мужских башмаках, с бессмысленными, улыбающимися глазками на круглой голове, в лучах морщин. Выражение лица не до конца идиотическое, но с явным уклоном в эту сторону.
— Лизка, скажи, Лизка, а! — хотел Григорий Сивенков принудить женщину к вечеру совместных воспоминаний.
Я нырнул рукой под кровать и вынырнул, как можно догадаться, с автоматом в ней.
Это почему-то не удивило и не расстроило говоруна.
Я встал.
Вот тут только он что-то заподозрил.
Держа «шмайссер» магазином кверху, я ударил его в лоб.
Убить его мне бы не составило труда, но надо было подумать о «Лизке».
Промелькнул в голове план — забрать ее с собой, и прямо сейчас, в отряд, но это было настолько невыполнимо, что я сел на кровать.
Мама подошла и села рядом.
Глава семнадцатая
— Пошли, скорее! Ты что, не поняла, что это было?! А может, и хорошо, что не поняла.
Янина шла быстро, одной рукой держала руку Сары, другой поправляла все сползающий с плеча рюкзак.
Собирались быстро, пока он не очнулся. Она не будет против, если он вообще не очнется.
Чего-то подобного надо было ожидать. Склизкий он, Коля-Николай. Разжалобить пытался разговорами. С матерью жил, так немец, видишь ли, прикладом сломал ей ключицу, когда дом обыскивал. Так и не зажило у нее, мучилась старушка, маялась, пока месяц назад не прибрал ее Господь. Господу, может, и есть дело до нее, и он несчастной старушкой займется, а ей его, сынка мразного, жалеть не хочется.
Да и врал, наверно, про мать.
А если и не врал — какая разница!
Шли быстро, Янина несколько раз оглядывалась, — боялась, что из-за стираных простыней, которые вечно висели перед бараком, — такой вот чистоплотный барак железнодорожный, — появится, шатаясь, корявая фигура Николая, а по физиономии кровь течет, и он ее размазывает страшными руками.
Он часто не ночевал дома, работал с разгонами, и в те вечера, когда они оставались одни, Янина отправлялась подработать, а то и украсть какую-нибудь корку, потому что слишком уж впроголодь жилось им на холостяцкой квартирке. Бабка Юстина, та толстая, с бельем, пару раз приносила тарелку пустоватого супа. Одну на двоих; было понятно, что и это отрывает от ртов своей мелюзги. Спасибо, добрая полечка.