— Слушаюсь, — скривил губы Юренич. — Дитерихс, секундантом.
— Хорошо, — хладнокровно отозвался из угла комнаты кирасир. — Я заеду к тебе завтра, ты мне расскажешь своими словами, с кем и за что.
Юренич кивнул трясущейся головой в мою сторону.
— Он назвал меня мерзавцем.
Дитерихс высоко поднял брови.
— Правильно: это стоит выстрела. Поезжай, я поутру буду. Ты остановился в «Европейской»? Кто вторым? Хочешь, Соловьев?
Ли, смеясь, закинула руки за голову и потянулась вся гибким, хищным движением; мех, шелестя, скатился на пол, обнажая смуглое тело.
— Он кокнет вас, как яйцо в смятку!
Юренич жадно поглядел на Ли. Он хотел сказать что-то, но только пошевелил губами и не совсем верными шагами, не прощаясь, пошел к двери. Ли потянула к себе Асю.
— Ася, ты на меня не сердись, что я его подвела. Ну, не говорил, конечно! Ну, придумала. Но верно придумала: не может быть, чтобы он не считал его мерзавцем, Сережа. Не сказал только потому, что не хотел тебе ужин портить. А мне можно, потому что на меня ты не будешь сердиться, Аська, и никто не будет сердиться... Правда, господа?
Дитерихс, щелкнув шпорами, почтительно поцеловал Ли руку.
— Сердиться, Лидия Карловна! — горячо сказал, наклоняясь в свою очередь к ее руке, Кама. — Если бы вы его не вызвали, я бы его вызвал...
— Прособирался, корнет, — потрепал его по затылку Оболенский. — Смотри, и там прособираешься.
— Карп! — крикнул Ася. — Убери этот стул и дай еще вина. Ты на чем будешь драться, Сережа?
— Все равно. Нет, пожалуй, на рапирах. Надежнее.
Ася присвистнул.
— Юренич не примет: на холодном ты сильнее его. Ты как думаешь, Дитерихс?
Дитерихс прищурился:
— Пожалуй, что и откажется. Да и вообще вопрос, будет ли он драться. Если бы в полку был — дело, конечно, было бы ясное. А так, — кто его знает. Проспится и...
— А вы на что? — блеснула глазами Ли. — Вы секундант или нет? Ваше дело — заставить.
— Вот кровопийца! — захохотал Ася. — Что он тебе такое?..
— Игра-ем! — крикнул из гостиной Урусов. — В банке — триста.
— Идем. Да, господа, не забудьте. Молчок до времени. Военное положение: за дуэль — взгреют втрое. Пока — молчать накрепко. А там видно будет.
— Вы не играйте, — шепнула Ли. — Перед дуэлью не дай бог выиграть. Примета.
— Не морочь ему голову, — Ася за плечи потянул меня к двери. — Это чей стакан пустой? Карп, чего смотришь? Поставлю под шашку на сутки.
ГЛАВА VIМАЭСТРО
Юренич от дуэли не отказался.
— Хитрее, чем мы думали, вице-губернатор, — рассказывал Ася, вернувшись с совещания секундантов. — Бой на рапирах, без перчаток, по форме... Запрет на четыре удара — ну, ты знаешь, те, что всегда запрещают. Первым секундантом у него Дитерихс — смекаешь в чем дело? Запрет есть — секунданты на барьере: отбивать запрещенные удары — верно? Значит, Дитерихс, если и даст, то только подранить: опасные будет перенимать сам. Доказывай, что удар был правильный — после отбива.
— А ты на что? Перенимай Дитерихса.
— Мне за ним не угнаться. Шутки шутишь? Призовик! Будьте уверены: сыграем вничью. Мы ведь, как водится, подписали: «до первой крови».
— Я могу еще и не согласиться на такие условия. Зачем вы допустили подмен?
— Ну, а что? Двинуть втемную? Ты тоже не о двух головах — мало ли что случается. Да и с ним... все-таки, в конце концов, бывший однополчанин, сейчас администратор, на виду: повредишь его — шуму будет много. А так — по-хорошему...
— Карусель! По-французски — перед выпивкой?
Ася бросил досадливо окурок в пепельницу и встал.
— Ты что же хочешь? Историю раздувать? Ерунда! В сущности что такое? Ну, сказал человек, спьяна, лишнее слово: пустить ему за это кровь в дозе! Другой раз будет осторожнее. Но — в дозе пустить, без членовредительства. Так дело и обставлено.
— Ну, ладно! Что тут толковать: сделано — сделано. Когда встреча?
— Завтра в семь.
— Место?
— В парке, за Поклонной горой.
— Чего ради? На рапирах? Ведь в городе можно, в любой квартире? А то ехать — нивесть куда. Волокита.
— Что значит волокита? — сухо сказал Ася. — На все есть свой порядок: дуэль есть дуэль. Нельзя по-домашнему: это уж будет не дуэль, а поножовщина. Урусов там, в парке, такую лужаечку знает — пальцы обсосешь. И от дороги далеко, и солнца нет, и ровно, — как на теннис-гроунде. Чудесно прокатимся.
— Ехать — свидетели лишние.
— Зачем? Мы — верхами. Юренич будет дожидаться за скаковыми конюшнями, у ипподрома. А мы, остальные, все вместе выедем. Я прикажу тебе Динору оседлать.
— Покорно благодарю! Она мне все руки отмотает, пока доедем.
Ася захохотал, довольный.
— Вот и Ли то же самое говорит. А что же тебе под седло: корову? Ведь не поедешь.
— Тоже не плохо придумано: кисть мне затупите — Юреничу лишний шанс.
Ася захохотал еще громче.
— Вот и Ли то же самое говорит: вы, говорит, гандикапируете.
— А она откуда знает?
Ася прикусил губу.
— Признаться, я после совещания заехал на секунду домой.
Мы помолчали.
— Доктора возьмем нашего, полкового. Во-первых — человек он надежный, очень порядочный человек, хотя и форменный клистир; во-вторых, — хоть он на лошади, как собака на заборе, а все-таки ездит.
— А если случится что... как назад?
Ася искоса поглядел на меня и покачал головой.
— А что может случиться? Вот ерунда. Или... — он понизил голос, — у тебя... предчувствие? Ты скажи.
— Никакого предчувствия.
— Ну, тогда чего же ты: если да если... Сам себе под руку говоришь!
Он надел фуражку и стал застегивать перчатки.
— Ты, все-таки, сегодня в фехтовальный обязательно зайди, поразмяться: по-моему, ты рапиры что-то давно уже в руки не брал. Напорешься еще, — что, в самом деле...
Прощаясь, он задержал мою руку в своей.
— Скажи по совести: нет предчувствия? А то мы дело замнем — единым духом...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В фехтовальный клуб я не пошел, а пошел к бывшему своему учителю фехтования, Ригельману. Когда я учился у него, меня, смеясь, звали его Беньямином: действительно, «маэстро» питал ко мне доподлинно отеческую нежность.
Старик и сейчас встретил меня радостно, подымая седые, редкие брови над стальной оправой очков. Я рассказал, в чем дело, не называя имен. Он довольно потер руки:
— Ну, что же, — парочку ударов?
Мы прошли в зал. И, стоя на туго натянутом, от стены до стены, слегка увлажненном мате, ощущая в руке гибкую, живую, жалящую сталь, я почувствовал радостно, как поднялась к мозгу, к мышцам веселым потоком кровь.
Через полчаса Ригельман опустил рапиру и снял маску.
— Благодарю вас: достаточно. Вы вполне в форме. И все удары с coupé — попрежнему: очень опасно. Ухудшение есть, конечно, с тех пор как мы с вами работали регулярно. Но без этого нельзя: рапира — как виолончель, все на кисти, требует упражнения. Но главное у вас сохранилось: нерв. Вы «чувствуете», попрежнему, клинок. Я за вас абсолютно спокоен.
Он вздохнул, насупился и прибавил:
— Если, конечно, не будет случайности... чего не дай бог ни вам... ни ему.
— Ни ему?
— Конечно. Случайность лишает всякого смысла искусство. Стакан чаю? Или вы торопитесь?
Итти было некуда. Старик будет рад. Я остался.
Говорили о фехтовании, о войне.
— Русские не могли ее не проиграть: видали вы когда-нибудь японские клинки? Кто может выковать такое оружие, как мечи самураев, разбит быть не может. Здесь, у вас в России, не умеют выковать и косы. И никогда не умели.
— Вот странно. У нас ведь, в самом деле — нет ни одного предания о мече.
— Вот видите, видите, — обрадовался старик. — Это ведь очень важно. У нас, французов, и у германцев тоже, в легендах оружие такое же живое, как человек. Что я! Еще более живое. Меч имеет имя.
Я засмеялся.
— У нас другое: у нас — люди не имеют имен.
Он бросил на меня быстрый взгляд.
— Что вы хотите сказать?
— Ничего особенного: я просто развиваю вашу мысль. Наши предания, то есть подлинная наша история... не все эти «столбцы», и «разряды», и летописи, из которых историки выматывают толстейшие темы мертвечины, а живая история наша — вся, в сущности, безымянная. Сохранившиеся в ней имена годны только напосмех: наши богатыри — или обломы, или жулики; наши князья и цари — пьяницы или святые: что хуже?
— Не говорите вольтерьянски! — помахал рукой Ригельман. — Зараза времени. Это вам не к лицу.
— Нет, серьезно: наш эпос — безымянный. Я о настоящем эпосе говорю. «Слово о полку Игореве»... Ни одной отдельной фигуры, если всмотреться... Ни одного лица, несмотря на обилие имен. Вся мощь поэмы — в неназванных. Без имени! Как может их оружие иметь имена? Вы знаете, как они ходили на врага, наши настоящие предки? «Без звонких щитов, с одними ножами засапожными.
Старик упрямо потряс головою.
— Вы приняли ваш герб не от этих предков. Прекрасный герб, я помню: Самсон, разрывающий льва.
— Дорогой маэстро, геральдика, я знаю, ваша страсть. И она чудесно сочетается с вашими клинками, конечно... Но именно как знаток геральдики вы должны бы знать, что наши русские гербы не сошли на дворянские грамоты со щитов, как на Западе. Они не взяты с бою: они жалованы. Их прозаичнейшим образом сочиняли в соответствующем департаменте. Мы — безымянный народ, маэстро, примиритесь с этим.
— Вы говорите так нарочно, чтобы меня подразнить, — ворчливо сказал Ригельман. — Я никогда не поверю вам, именно вам. У вас — чувство клинка: это дается только породой, дается именем. В буржуазии вы не найдете этого — никогда!
— В таком случае — ваше искусство обречено: дворянство уступает дорогу купечеству и мещанству по всей линии.
— Обречено, конечно. Оно и теперь падает. Говоря откровенно, занятия с моими учениками уже не доставляют мне той радости, что прежде. Это становится гимнастикой, комнатным спортом, не больше. Мышцы, но не душа. Ко мне приходят люди, которым не нужно оружия, вы меня понимаете: люди, у которых не представить себе на поясе меча... Это чудесный способ определить человека: представить его себе опоясанным сталью, — он станет сейчас же виден весь. Теперешних не представишь себе опоясанными, даже военных: шашка, да палаш, сабля — но не меч, даже не шпага... Жить становится трудно. Если революция удастся, жить станет совсем невозможно.