— Слушайте, батенька. Что-то мне ваши глаза не нравятся. По ночам-то спите?
— Сплю. Что мне делается.
Он покачал головой.
— А чертяк не видите? Эдаких... женоподобных, рогатеньких?
Он поймал-таки сандвич, повертел, выбирая с какого конца положить в рот.
— Заезжайте-ка ко мне в клинику как-нибудь. Поговорим по душам. И, во всяком случае, дайте себе отдых...
Он погрозил пальцем.
— Шалун...
И посторонился — сандвич в руке, — пропуская Магду.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Клиника Чеччота — нервные и душевнобольные. Обошлось без нее. В октябре приехал, наконец, Иван Николаевич. Мы свиделись у Мигулина. Деньги запасены. В Финляндии оборудованы две динамитных лаборатории. Еще месяц, другой — можно начинать.
Люда? Полоса провалов тяжело прошла по партии. Но кое-что удалось опять восстановить. — О Выборгской группе он говорил уже, да? Штифтарь, Химера... Эти уже рвутся, как вы... В Москве — действует доктор. Сообщал: успешно. На юг — организовывать, уехала Муся.
— Муся! Цела?
Иван Николаевич усмехнулся.
— Что ей сделается? Я ей рассказал наш план.
— Приняла?
Он поежился.
— Как сказать. Она ведь скрытная.
— Муся?
— Ну да. А вы как думали... она так — нараспашку? Эге... Не-ет. Лукавит... Она умница, как следует, Муся.
— Надолго в от’езд?
— Я в декабре думаю как-нибудь, в Питере или лучше в Финляндии, собрать перед приступом к делу всю основную группу. Своих и тех, что вы соберете здесь. Если Муся к этому времени не приедет, вызовем. Вы теперь действуйте во-всю. Кого вы припасли, рассказывайте.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С этого вечера недели шли быстро. В ноябре, 16‑го, я в первый раз собрал будущий штаб. От Ивана Николаевича шли регулярные — через четыре дня — эстафеты. В работе — кошмары отошли без следа: люди опять стали людьми.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
К Рождеству у Орловых решили поставить «Принцессу Грезу». Мне навязали Бертрана. Репетиции шли через четыре дня — в дни эстафет Ивана Николаевича. Репетиции надоедали. Моей партнершей была Багратион, «княгиня Марфинька», по заслугам стяжавшая славу самой взбалмошной женщины в свете. Петербургском, я разумею.
Взбалмошность сказалась уже в том, что она — маленькая, круглоплечая — играет «Принцессу». — «На зло всем». Роль ей не по фигуре, хотя она очень красива. Она передает Ростана в тонах крыловского «Девичьего переполоха». И странно, — чем-то захватывает зрителей; но капризничает на репетициях несосветимо.
Режиссер — из Александринских знаменитостей — разводит руками, но покорен: пленен. Мне, естественно, достается от нее больше всех: ведь весь второй акт и третий — на нас с нею. Несчастье моей жизни!
К тому же, с первой репетиции она стала смотреть на меня, как на свою неот’емлемую собственность: она таскает меня за собой повсюду. Это тоже в ее стиле. И в расписание ее дня — я включен твердо и неизменно. Это скучно, хотя, в сущности, она водит меня как раз по тем выставкам, обедам и спектаклям, на которых все равно пришлось бы быть, так как бывают «все».
На той неделе она сказала за обедом мужу.
— Жан-Поль (он — Иван Павлович), почему вы с ним (кивок на меня) не на ты?
Жан-Поль поднял лысые брови с недоумением.
— А в самом деле? Как же это мы до сих пор не на ты. Предлог выпить флакон шампанского.
Мы поцеловались трижды. У него скверно пахнет изо рта. В «свете» — это редкий случай.
Противно становится. Кончить?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я ехал с Выборгской. Кронштадт опять начинает шевелиться: сегодня оттуда были два делегата. Свидание прошло не очень благополучно. Когда я вышел, у водосточной, обмерзшей трубы юлил, забрав голову в обсаленный барашковый воротник, скрюченный, в замазанном ватном пальтишке шпик. Не ко времени. Сегодня вечером на Гесслеровском у Маргариты будет Иван Николаевич. Я увел филера за собой. Нарочно. Весь путь до Английской набережной он трусил за мной следом на извозчике. Обертываясь по временам, я видел напруженное, из-за извозчичьей спины — кивающее на ухабах отмороженным ухом, — глупое, мокроусое лицо. Я привел его прямым трактом к под’езду Орловского особняка.
Швейцар в графской ливрее торопливо стукнул высокою дверью, делая вид, будто торопится отстегнуть уже отстегнутую дежурившим у под’езда дворником полость. Шпик об’ехал, раскатом саней, выпучив глаза. Через час он будет виниться в охранном, что угнался по ложному следу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Репетиция в восемь. Сейчас — десять: поздно — даже для опоздавших.
В гостиной графиня Орлова — сухая, седая, в низко вырезанном платье — покачала головой, протягивая мне для поцелуя руку. Она сидела с Акимовым и Лауницем. Из-за портьеры, за дверью зала — переливчатым гулом звучал смех. Кто-то выглянул на секунду, пролопотал шпорой и скрылся.
— Вы шутите с огнем! Там уже отрепетировали два акта. Что вы скажете Марфиньке?
Лауниц всплеснул руками.
— Malheureux! Я предпочел бы иметь дело с двумя террористическими организациями в полном составе, чем с двумя ее очаровательными глазами, когда они в гневе. Это бьет на смерть, и против этого нет оружия. Над вами опасность смертного приговора. Бегите, пока есть время.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я взялся за портьеру. Но она взметнулась вихрем, я оказался лицом к лицу с Марфинькой.
— Наконец. Соблаговолили! Отчего не прямо к ужину? Позор! Если это повторится еще раз, я вас брошу!
— Вы сорвете спектакль, княгиня. Мое опоздание не в счет. Я знаю роль и помню mise en scén’ы. Хоть сейчас к рампе.
Она спрятала руки за спину и прищурилась насмешливо:
— Не доказано. Вы не держите тона.
— Я?
О да, конечно... Бык влюблен Тристан
В свою Изольду, деву ирских стран.
Пылала Ода страстию к Роланду,
А юный Флор к прелестной Бланшефьор...
Но не любил никто до этих пор,
Как принц Рюдель — принцессу Мелиссанду.
— Лгун! — но глаза затуманились, стали детскими и ласковыми. — Если вы и сегодня будете вести любовную сцену в третьем акте, как маринованная рыба, и держать меня, словно у вас в об’ятиях не я, а чурбан, — я устрою вам такую сцену, что Жан-Полю придется вызвать вас на дуэль.
— Дуэль! sacré coeur! — блеснули над обнаженным плечом княгини чьи-то белые, неестественной белизной, зубы. — Между кем и кем?
— Между Жан-Полем и им.
— Ma très chère, вы издеваетесь. Это было бы дурным тоном.
Марфинька сердито дрогнула плечом.
— На! Он только на дурной тон и годится, Жан-Поль. И потом — надо же когда-нибудь побыть вдовой: я уже шестой год замужем!
В зале нетерпеливо хлопали в ладоши.
— Репетируем мы или нет? Княгиня, кончайте ваш à parte.
Мы об руку ступили на гладкий лощеный паркет. Режиссер, во фраке, в белом галстуке, расставлял стулья для третьего акта, с назначенным ему в помощники рыжим уланом, смешно раскатывавшимся кривыми кавалерийскими ногами. — Здесь аркада, окно на террасу... Диван.
Вдоль стен пестрой цепью — участники. Ася помахал лапищей — с того конца зала. Вот дикость! Я только сейчас заметил, как он постарел за год.
Марфинька быстро оглядела меня.
— Вы сегодня какой-то особенный.
— У меня — неотложное дело сегодня, княгиня.
По лбу, вверх от бровей, змейкой скользнула под пудрой глубокая морщинка.
— Любовь?
— Нет.
— Вы хотите ехать?
— Мы отрепетируем. Но ужинать я не останусь.
— Я не буду вас задерживать... почему-то. Но завтра рано утром.
— Рано утром?
Она кивнула.
— Принц Александр Петрович... Вы ведь знаете, какой этот старик полоумный... прислал мне записку и два билета. Завтра в десять он открывает что-то... где-то... Почем я знаю! Наверное, что-нибудь неприличное: он ведь вечно возится с медициной. Но надо быть обязательно. — Она опустила ресницы и улыбнулась краем пунцовых губ. — Он на меня дуется, нельзя обострять отношения... Из-за Жан-Поля.
— Да, но...
— Программа на завтра, — не слушая продолжала она, — принцевское открытие, завтрак. Будем надеяться, он не затянется... на этих торжествах кормят чем попало. Оттуда маленький тур за город, да? У меня новая машина. Вы знаете, сто сил! Это вам — не Государственная дума! Потом к Лоре Тизенгаузен: у нее играют завтра, с двух. Там обедаем. Вечером — в моей ложе, в опере. Ужинаем с Жан-Полем и Бетти, partie carrée. Запомнили: в половину десятого у меня. Не возражайте, это до меня не доходит, вы знаете, mon très cher. Говорите это другим. Да, да, да. Что вы так на меня смотрите? Дайте мне сумочку. Он не видит! Да вон же там, на окне.
Она выдернула из сумочки платок. Серебряный флакон, конверт, две скомканных записки веером рассыпались по паркету. Я поднял.
— Merçi. Конверт оставьте у себя, там билеты на утро: мой и ваш. Это будет залогом, что вы явитесь во-время. С вас всего станет. Но вы не пойдете на то, чтобы меня подвести.
— Если бы я даже не приехал, я не подведу вас. Билеты! Вам! Когда вас знает весь Петербург.
— Во-первых, я не знаю даже куда ехать. Не смейте смотреть! Спрячьте конверт сейчас же. И... отчего вы тут стоите, я не понимаю. Надя давным-давно уже ждет у аркады... Вы уже забыли. Вы начинаете акт — с Соризмондой. Это он называет: знать роль!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На Петербургской стороне, по проулкам, темнели уже сном окна. Здесь, как в провинции: тихо. Рано ложатся спать. Я выехал на Гесслеровский почти в полночь.
В окне Маргариты — свет. На опущенной ровным раскатом шторе лежала спокойная и большая тень фикуса: фикус не отодвинут — все благополучно. Ждут.