— По сути, — так однажды высказался он, — мы ненавидим друг друга именно потому, что любим. Мы боимся утратить свою личность из-за взаимопоглощающего воздействия любви, потому-то нам и необходимо время от времени пускаться в загул, чтобы лишний раз удостовериться, что я — это не ты, а ты — не я.
Она сочла его слова вполне справедливыми, но это не помогло подавить ее мятежный дух и прекратить борьбу за самоутверждение. Она любила его, как женщина может любить мужчину, она находила его красивым, хотя на самом деле он был отнюдь не красив. Он, со своей стороны, не искал ни уважения, ни восторга, а хотел всего лишь спокойного доверия и дружеского отношения, она же была игривой и жизнерадостной, мягкой и грациозной, не будучи притом раздражительной.
Когда он порой задумывался о множестве человеческих типов, которые ему доводилось наблюдать в ней в первые дни их знакомства, его охватывало изумление при мысли, что одна и та же женщина способна быть столь многоликой. Литературно независимая дама с бойким язычком а-ля мадам де Сталь бесследно исчезла, популярная светская дама с претензиями, трагическая Сафо и представительница fin de siècle[46], наделенная кокетством и юмором висельницы на эшафоте, сгинули без следа. Она поняла, насколько непритязателен он сам, и сделалась точно такой же.
В апреле окончательно наступила весна. Жизнь его тем временем налаживалась: пьесы были приняты к постановке, роман продан за весьма значительную сумму, а одну из его пьес и вовсе поставили в Париже.
Кругами расходились слухи о том, что они теперь вообще проживают вместе. Но это была неправда. Обитавшие в Оденсе родители крайне взволновались и потребовали незамедлительной свадьбы.
— Ты что, хочешь сейчас жениться? — спрашивала она.
— Само собой, хочу!
На том и порешили.
Но тут возникли затруднения. Она принадлежала к католической вере и поэтому не имела права выйти за разведенного человека, покуда жива его первая жена. Была лишь одна возможность обойти это препятствие: обвенчаться в Англии. Так они и сделали. За свидетельницу у них была приехавшая специально для этого сестра. Та была замужем за известным артистом, сама писала и потому умела ценить талант, даже не осыпанный земными благами.
Итак, они отправились венчаться.
На просторном английском побережье стояло майское утро. Он бродил с нею по самой кромке, там, где скалы круто обрываются в море. Он хотел поговорить с нею кое о чем без свидетелей. Хотел, но не осмеливался, вот почему они стояли молча, глядя в голубую пустоту и отыскивая зацепку для взгляда.
Они прожили здесь уже шесть дней, но так до сих пор и не обвенчались, поскольку свидетельство о его разводе было по недосмотру составлено лишь спустя несколько месяцев после вынесенного решения и, стало быть, датировано так, что после развода еще не подошел к концу положенный срок. Произошел обмен телеграммами с властями; недопонимание и суета, отсрочки, сестра уже начинала терять терпение.
— Ты в меня веришь? — спрашивал он.
— Да, я верю в твою порядочность, но вообще-то ты невезучий.
— А твоя сестра?
— Ну что ей прикажешь думать? Она ведь тебя не знает, ей просто кажется, что все твои заверения касательно законности бумаг ничего не стоили.
— Она права, но только я не виноват. Что она намерена делать?
— Она хочет завтра утром вернуться домой, и я поеду с ней.
— Словом, нам надо разойтись, еще не поженившись, и вернуться к номерам в гостинице, трактирам, ночным кафе.
— Нет, только не это! — И, после небольшой паузы: — Давай бросимся в море!
Он крепко ее обнял.
— Ты когда-нибудь встречала мужчину с такой судьбой, как моя? Куда бы я ни пришел, я несу за собой пагубу и несчастье. Ты только подумай про своих родителей!
— Не говори так! Терпением мы одолеем и эту напасть!
— Чтобы тотчас угодить в очередную.
— Идем, я подую на все это!
И она дунула на облако, ими снова овладело божественное легкомыслие, и они вприпрыжку помчались домой, по прибрежным укреплениям и рытвинам.
Вечером наконец-то пришла долгожданная телеграмма, стало быть, венчание могло состояться уже на другое утро.
Оно и состоялось, сперва в канцелярии у бургомистра. И вдруг, когда они приносили клятву, невеста разразилась истерическим хохотом, способным обратить всю церемонию в фарс, а серьезный бургомистр решительно не понимал, как ему следует толковать такое, граничащее с безумием поведение невесты. И когда они вечером собрались у пастора, это меньше всего напоминало ликующий свадебный поезд. Кроме сестры свидетелями клятвы верности «перед Богом» выступили четыре абсолютно посторонних лоцмана.
Прошло две недели мая. Оба сидели перед домом и глядели, как стая перелетных птиц опустилась передохнуть у них в саду, прежде чем продолжить свой путь к северу.
— Какая тишина!
— А надолго ли?
— Еще на восемь дней. Вот уж не думала, что брак — это такое отличное дело.
— Пусть даже меня называли раньше женоненавистником, я всегда любил женщин, пусть даже меня и считали воплощением непостоянства, я всегда высоко ставил брак.
— Ты можешь теперь себе представить, что опять живешь в одиночестве?
— Нет, одна только мысль об этом меня убивает.
— А знаешь, я сейчас так счастлива, что мне даже становится страшно.
— Вот и со мной то же самое. Мне так и чудится, будто кто-то затаился и подкарауливает нас. Ее зовут Немезида, и она преследует не только преступных людей, но и счастливых тоже.
— Чего ты больше всего боишься?
— Что мы разлучимся!
— Но ведь это зависит только от нас.
— Ах, если бы! Но непокой приходит извне, с ветром, с росой, с жарким солнцем, с дождем. Попробуй-ка угадать, кто из нас был повинен в нашей последней ссоре.
— Да никто.
— Никто из нас двоих? Значит, кто-то третий. И зовется он недопонимание, если это можно так назвать, но мы оба находились в здравом уме и твердой памяти и были преисполнены понимания.
— Не пугай меня!
— Не стану. Просто будь готова к тому, что все это может повториться и что в конце концов мы начнем обвинять друг друга.
— Может, пойдем и попробуем писать? — предложила она.
— Не могу я писать.
— Да и я тоже, но мой редактор злится, что ничего не получал от меня вот уже два месяца.
— А у меня так и вовсе целый год не было в голове ни одной идеи. Чем это только кончится?
Получилось так, что они как бы нейтрализовали друг друга, и ни один из них ни на что больше не реагировал. Их совместное пребывание протекало теперь в тихом и блаженном молчании. А потребность находиться в обществе друг друга была столь велика, что один не мог выйти из дверей, прежде чем другой за ним последует.
Они попробовали оставаться в одиночестве — каждый у себя в комнате, чтобы работать, но всего через четверть часа в его дверь постучали.
— Знаешь, все это великолепно, но я стала совершенной идиоткой, — пожаловалась она.
— Ты, оказывается, тоже?
— Да! Я не могу больше ни читать, ни думать, ни писать, да и говорить, пожалуй, тоже.
— Это все от чрезмерного счастья. Надо нам общаться с другими людьми, не то мы оба станем идиотами!
Проблема заключалась в том, что теперь они даже разговаривать перестали. Судя по всему, они были до того едины во всех вопросах и мыслях, до того знали мысли другого, что обмениваться было решительно нечем. Одинаковые вкусы, одинаковые привычки, одинаковые недостатки, одинаковый легкий скепсис свели их вместе, и они просто сплавились, как сплавляются две частицы одного и того же металла.
Они утратили себя, утратили свою форму, они слились воедино. Но память о некоем самостоятельном существе, о собственной форме существования сохранялась, и война за освобождение была уже не за горами. Проснулось стремление индивидуума к самосохранению, и, когда каждый захотел вернуть свое, завязалось сражение за отдельные частицы.
— Ты почему это не пишешь? — спрашивал он.
— Я пробовала, но у меня получается только про тебя.
— Ну я ли, кто ли другой, все равно это может выйти неплохо.
— Ты полагаешь, что за душой у меня нет ничего своего?
— Ты слишком молода, чтобы иметь за душой что-то свое. Ты пока выражаешь других, так почему бы тебе и не выражать меня?
Ох, лучше бы ему не говорить этого, потому что его слова пробудили ее.
Пришел очередной номер газеты с заметкой о том, что как раз в эти дни в Лондоне подготовлен к печати одним издателем сборник его стихотворений.
— Может, съездим в Лондон? — спросила она.
— С удовольствием, хотя, по правде говоря, я не слишком верю подобным заметкам, мне уже часто доводилось их читать. При всем при том получится презанятная поездка, которая вполне может окупиться.
Решение о поездке было принято и осуществлено. Они наблюдали, как уходит из глаз маленький остров, с той же радостью, как в свое время наблюдали его появление из тумана.
В Дувре им пришлось заночевать в отеле.
Возвратясь с прогулки, он увидел, что его жена запечатывает шесть одинаковых конвертов.
— Это что у тебя такое? — спросил он.
— Это твоя американская поездка, которую я рассылаю в известные датские газеты.
— Но ведь ее нельзя делить на части. Ты же знаешь, что это единое целое. Ты хоть читала ее?
— Нет. Я просто перелистала. А это может принести какие-то деньги.
— Никаких денег это не принесет, потому что никто не захочет это печатать, да и вся работа представляет ценность только в целом виде.
Однако она не обратила внимания на его слова.
— Пошли теперь на почту, — сказала она повелительным тоном.
Разумеется, она хотела как лучше, но все-таки поступала неумно, и, хотя прежний опыт научил его, сколь рискованно внимать ее советам, он не стал возражать и пошел вместе с ней.