Затем пили кофе и разговаривали, как и положено между добрыми родственниками и старыми знакомыми. После чего тесть пожелал отправиться на рыбалку. Он переоделся и вышел на публику в белой легкой одежде из кашемира, благодаря чему выглядел еще моложе. Брюки, вероятно, в свое время были частью его придворного костюма, потому что на них еще оставались следы золотого канта, но выглядело это очень симпатично. Он угостил зятя сигарой, которую получил от принца.
Этот статский советник отобедал при дворе, а теперь собирался на рыбалку с анархистом, и его несколько мучила совесть, ибо не так чтобы уж и давно он полагал, будто анархисты проявляют присущее им чувство стиля, лишь взрывая банковские сейфы. Просто смешно! Но старик так приятно рассуждал о современных идейных движениях и о скандинавской литературе вообще, да и деятельность зятя была ему вполне знакома, так что последнему нечего было смущаться. Однако более всего тесть приветствовал его взгляды относительно женского вопроса, что и сформулировал следующим образом:
— Ты написал все то, что и я сам бы хотел написать!
Конечно, это было сказано не вполне серьезно, но ведь все же было сказано.
Тем временем они поднялись на взгорок.
— Ты окуней когда-нибудь ловил? — спросил тесть.
— Нет.
— Вот и славно, значит, будешь помогать мне.
Помощь состояла в том, чтобы снимать пойманную рыбу с крючка, не повредив при этом искусственную муху. Поскольку все на свете требует сноровки, зять оказался поначалу весьма нерасторопным, за что несколько раз получил выговор. Но он до такой степени вошел в свою новую роль, что находил все это вполне естественным, как если бы сам рыбачил с собственными детьми.
С заходом солнца рыбалка завершилась, и тут на долю зятя выпала честь нести домой удочки, рыболовную сетку и даже самих рыб.
Вечер выдался очень приятный, тесть телеграфом перевел в Лондон деньги на дорогу и одновременно приказал молодой жене немедля приехать сюда.
— Это я все делаю для тебя, — сказал он зятю.
Иными словами, ее вовсе сюда не звали, а его заманили, как заманивают певчих птиц.
— Все сошло гладко, — сказал он перед сном теще, прощаясь с ней на ночь.
— Да, самое страшное уже позади, но это далеко не конец.
— Никак нам обоим предстоит взбучка?
Это и в самом деле был еще далеко не конец, поскольку на другое утро он получил письмо из Лондона, где она писала: «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай» (лорд Байрон вам кланялся), ибо, делая выбор между ней и ее родителями, он явно предпочел последних.
Но поскольку никакого выбора ему не предоставили, все это было просто глупостью, причем глупостью с каким-то скрытым подтекстом.
Другое письмо, адресованное матери, было написано в повелительном тоне и вроде как означало «желаю успеха!» Мать истолковала письмо следующим образом:
— Это просто-напросто ревность, она боится, что ты наговоришь про нее здесь всяких гадостей и встретишь поддержку, она ведь настолько властолюбива, что и собственным родителям не позволит собой командовать, а уж коли ты подружишься с ее отцом и матерью, то она станет ребенком и в твоих глазах.
Он счел такое объяснение вполне удовлетворительным, но не совсем понятным, поскольку ей вообще-то следовало бы радоваться, что он так быстро покорил ее родителей и тем самым добился примирения.
Отец сразу помрачнел, рассердился и отправил ей телеграмму с требованием немедленного ответа. Словом, на горизонте начали сверкать молнии и небосвод затянули тучи.
Опасаясь столкновения, которое может произойти в этом доме, он в свою очередь телеграфировал: «Я выезжаю в Копенгаген и, если ты не приедешь, начну хлопотать о разводе».
Но он никуда не уехал, так как надо было ждать ответа.
Всю эту ночь он не сомкнул глаз, потому что положение сложилось хуже некуда. Если она примет развод, то как прикажете в мгновение ока разорвать только что возникшие семейные узы? Кто он такой, недавно появившийся на правах родственника и завоевавший доверие семейства? И что подумают тесть с тещей? Ведь для такого поспешного разрыва должна быть серьезная причина.
На другое утро из Голландии пришла телеграмма от его молодой жены. Но раз уж все пошло наперекосяк, то и эта телеграмма была так странно составлена, что содержание ее в равной степени могло означать как: «Еду к вам», так и: «Уезжаю в Копенгаген и надеюсь там с тобой встретиться».
Эта телеграмма оказалась своего рода яблоком раздора, три дня подряд тесть, теща и зять толковали ее то так, то эдак, но никакая жена за это время не приехала. Все напряженно прислушивались к паровозным свисткам, ходили встречать каждый поезд, возвращались ни с чем и снова принимались обсуждать телеграмму. В семье больше не знали покоя, и ни один разговор не заводили без того, чтобы не оборвать его на середине и не прислушаться.
На вторые сутки терпение тестя иссякло, потому что в деле возникло весьма важное для него обстоятельство: скандал! Весь городок знал, что к ним приехал зять, а жена где-то «потерялась» и теперь ее даже разыскивают по телеграфу. Поэтому тесть целый день просидел у себя взаперти, а потом бесцеремонно приступил к обсуждению финансовых проблем.
— А у тебя есть надежные источники существования? — спросил он.
— Нет, они не более надежны, чем у любого другого писателя.
— Господи! Тогда поступай, как другие, и пиши для газет.
— Да мои статьи ни одна газета не хочет печатать.
— А ты пиши так, чтоб хотели.
Это было много больше, чем способен вытерпеть скептик и пиетист, и все же он терпел, терпел и молчал, твердо решив, что уж чем продавать свою душу, лучше взять в руки гитару и бродить с ней от дома к дому, как безголосый уличный певец.
Тесть, который в молодости и сам писал романы и стихи, но сдался в борьбе за хлеб насущный для семьи, имел, казалось бы, право сказать: поступай так, как поступил в свое время я. Но с другой стороны, старик по собственному опыту знал, до чего мучительна подобная распря, его охватило сострадание, и он завершил разговор дружескими, подбадривающими словами. Однако уже в следующее мгновение вновь проснулась его не лишенная оснований подозрительность, и воспоминание о принесенной им некогда жертве наполнило горечью его душу. Выходит, он должен растоптать несчастного, который подвернулся ему под ноги. И поскольку тот молчал и безропотно слушал, злой гений, должно быть, нашептал ему, что человек, способный так терпеть, наверно, лишь потому и терпит, чтобы когда-нибудь войти в этот дом законным наследником. Далее он перевел речь на неблагодарных дочерей короля Лира, которые забросили семидесятилетнего старца, дожидаясь, когда тот умрет, а заодно растоптали и честь своего отца.
Так прошел день, но, едва зять удалился к себе, за ним снова послали, чтобы продолжить разговор.
Умея разделять чужое горе, как свое, он даже и не пробовал защищаться, на мгновение вообразив себя старым и обесчещенным, презираемым и заброшенным родными детьми.
— Ты прав, — сказал он, — и тем не менее я не вижу за собой никакой вины.
Вечером третьего дня, после того как в Лондон была отправлена очередная телеграмма, к нему пришла теща:
— Уезжай завтра же, и чем раньше, тем лучше. Он тебя больше не желает видеть.
— Ладно, уеду.
— А если Мария приедет, ее все равно здесь не примут.
— Ты когда-нибудь видела человека в такой дурацкой ситуации, в какой нахожусь я?
— Нет, и муж мой тоже так считает. Просто он глубоко страдает, видя столь достойного человека, как ты, в таком унизительном положении. Короче, он страдает из-за тебя, а страдать он не любит. Мое мнение тебе известно, здесь виноваты не человек и не обстоятельства, ты борешься против чего-то другого, что преследует тебя и будет преследовать, пока ты не утомишься до такой степени, что начнешь искать покой в том единственном месте, где его только и можно найти. На мою дружбу ты всегда можешь рассчитывать, даже если расстанешься с моей дочерью, а мои молитвы и добрые пожелания неизменно будут сопутствовать тебе.
Оставшись один в своей комнате, он почувствовал себя несколько бодрее при мысли, что завтра утром кончится это унизительное положение, самое скверное из всех, в какие ему когда-либо доводилось попадать.
Чтобы отвлечься, он взял газету, это была газета официальная или, так сказать, придворная.
Пробежал глазами первую полосу до рубрики «Фельетон», где его внимание привлекла одна статья. Он начал читать, предполагая, что ее написал тесть, и сразу обнаружил широкий кругозор, уверенные оценки, изысканный стиль. Впрочем, вот, что его удивило: в статье звучала ненависть ко всему современному, включая все скандинавское, при том, что немецкая литература (которой в ту пору почти и не существовало) всячески превозносилась как ведущая, как задающая тон в цивилизованном мире. Германия, Германия всегда и везде.
Но, дочитав до конца, он увидел внизу подпись своей жены!
Значит, так: он пообещал ей никогда не читать ее статей и держал слово, чтобы избегнуть литературных дискуссий в семье. То, что она, выходит, придерживалась совершенно иных мнений нежели те, которые высказывала в беседах с ним, могло объясняться тем, что писать ей приходилось так, «чтобы напечатали».
До чего же двойную жизнь вела, оказывается, эта женщина, выступая в кругах радикалов отъявленной анархисткой, а в придворной газете — по-стариковски консервативной. Он просто не понимал, как можно до такой степени лихо перепрыгивать из поколения в поколение, и слишком устал, чтобы попытаться все-таки понять. Зато это объясняло, почему она даже не пытается понять, как можно сидеть без дела, когда под рукой есть бумага и перо.
И эдакая рутина, эдакая житейская мудрость, стариковский стиль, являющий миру плешь и застывшие глаза, а вовсе не красивую девушку с задорным смехом, ту, что могла, раскинувшись на диване, словно одалиска, поедать конфеты!
— Подумать только, что люди могут быть такими противоречивыми! — пробормотал он. — Оч-очень интересно. При случае напомню!