Вот и овечий загон. Здесь среди пастухов у него были друзья. Он так и шел к ним: руки за спиной и цветок, во рту.
Необычно рано возвращались в тот день стада.
После дойки, пока еще не стемнело, овец отпустили попастись возле загона. И они пошли, неторопливо пощипывая траву, в сторону темных и глубоких оврагов.
Бандиты следили за отцом Горбатого. Они держали загон под наблюдением. Наконец наступила ночь — время, когда бандиты любили сводить счеты.
Загон окружен. Пальцы на спусковых крючках. Несколько человек вошли в хижину и увидели… связанных пастухов с кляпами во рту. Откуда чабанам знать, куда девался тот мерзавец-чужак? Вот пусть только попадется! Ответит за то, что связал их и поиздевался над ними. Он должен быть где-то рядом, он не мог далеко уйти. Это хорошо знали и бандиты: здесь и птица не могла пролететь незамеченной. Но где он мог спрятаться? На всякий случай они подожгли хижину…
Овцы идут в загон для дойки. Бандиты ощупывают их одну за другой, так как только среди них мог спрятаться тот, кого они ищут. Но дело идет медленно. Сонные и ленивые животные не понимают, зачем понадобилось доить их еще раз. Блеют, пытаются стать поперек выхода, натыкаясь друг на друга. Бандитам это начинает надоедать, и они, теряя терпение, то зевают, то шлют проклятия, пиная овец ногами, как мячи. Наконец одному в голову приходит, что можно действовать по-другому. И он дает на всякий случай очередь из автомата. Так-то будет быстрее. Какое имеет значение, что враг не попадет им в руки живым?! Может, быть, так и лучше: пусть подыхает, втоптанный овцами в навоз. Автоматы бьют перекрестным огнем… Прыгают на высоту человеческого роста бараны и выгибаются в воздухе с огненными глазами. Мечутся одуревшие овцы. Пахнет паленой шерстью и порохом.
Но земля начинает гореть под ногами бандитов от сухих разрывов.
— Мины! По нас бьют минами!
Это все так неожиданно. Как они, черт возьми, приблизились, ведь всюду часовые?! Они бы дали знать.
— Нас будут держать под заградительным огнем мин, а затем вытащат, как из горшка. Что будем делать, капитан?
Капитан приказывает бандитам разделиться на две группы и попытаться вырваться из кольца. Может, хоть одной группе удастся спастись. Назначаются командиры.
— А ты, капитан?
— Я остаюсь, чтобы прикрывать вас огнем.
— Чепуха, капитан. Хочешь отвлечь их огонь на нас, а когда с нами будет покончено, сам смоешься. Дураков нет!
Они вжимаются в землю, сливаясь с травой и кротовыми холмиками. Земля грохочет под ними, как будто мчатся табуны лошадей, взрывая ее копытами.
— Если вы не выполните приказ, я вас всех перестреляю, — предупреждает капитан.
— Пристрели себя, а нас укокошат они!
На мгновение наступает тишина, затем слышится голос неизвестного:
— Бросайте оружие! Собирайтесь у колодца. Руки за голову!
Один пытается скрыться, но расплачивается за это — утыкается лицом в землю. Остальные теснятся у колодезного сруба.
— Ты представляешь, как он это сделал? — спрашивает меня Горбатый, этот Горбатый, младший, завернувшись в военную шинель на еще теплой крыше сарая. — Отец спрятался, набросив себе на спину крестьянскую бурку, среди овец, когда тех отпустили пастись рядом с загоном, и расставил повсюду взрыватели. А когда стадо достигло края оврага, он там и остался с бобиной и детонирующим шнуром. Что касается пастухов, то они сами себя связали, чтобы их не заподозрили в соучастии.
Я был ошеломлен. Подумать только, ничего похожего я даже не мог вообразить. Мне даже не верилось, что он мог спастись. Горбатый-старший, Горбатый-младший — все равно, для меня они были как один человек. И этот человек находится здесь, рядом со мной, закутанный в военную шинель.
— Однажды вечером мы остались дома одни. Отец редко бывал вечерами дома. А на этот раз мы были вдвоем… Мама, к счастью или к несчастью своему, ушла к тетке, которая была при смерти.
Отец стоял у печки, курил и дул на огонь. Он был в рубахе и кальсонах, а на плечи почему-то набросил свитер. Не знаю почему, но ему нравилось именно так. Пижаму он надевал только под нажимом мамы. Он оправдывался обычно перед мамой, что в таком виде ему быстрее собираться в дорогу, если вдруг потребуется. Последняя его дорога… в рубахе и кальсонах, с босыми ногами… На этот раз мама ушла к умирающей тетке, и мы были вольны делать что хотели. Мы играли, переворачивая все вверх дном. Сейчас он выкурит папиросу, и мы продолжим игру. Ему нравилось подолгу смотреть на огонь в печи. Это создавало ощущение покоя и напоминало о крестьянской семье, где отец вырос. Неожиданно, сорванная с петель, распахнулась дверь и ворвались двое с пистолетами наготове.
— Бросай оружие!
— У меня его нет.
Обыскали. При нем действительно не было оружия. Один из незнакомцев снял фуражку и положил ее на стол. У него был большой лоб и пышные седые волосы, а вид усталый, даже какой-то печальный.
Поразительно, как я мог сохранить в памяти такие подробности. Если бы я был художником, думаю, что и сейчас мог бы передать в точности увиденное тогда. У меня эта сцена всегда перед глазами. Второй был лысым верзилой с густыми бровями и перекошенным ртом, как будто ел кислое яблоко.
— Ты приговорен к смерти, — сказал лысый.
— Кем приговорен?
— Нами. И мы пришли привести приговор в исполнение.
Он говорил усталым, скучным, казенным голосом собирающегося на пенсию нотариуса… Это сравнение пришло мне на ум, конечно, только сейчас. Я точно помню не только о чем говорили, но и тембр голосов.
— Если у вас есть свои трибуналы, почему бы нам не иметь свои? Единственное, что мы не можем себе позволить, — это держать заключенных. Обстоятельства заставляют нас быть более оперативными. «Пуф-пуф» — и готово.
А я засмеялся. Я был маленьким и глупым. Только несколько минут назад отец рассказывал сказку о козе и семерых козлятах. Он был то козой, то волком, то каждым козленком в отдельности. У него был невероятный дар импровизации. Отец обещал мне, что после того, как выкурит сигарету, мы сыграем еще в одну сказку. Я думал, что все происходящее и есть та сказка, о которой говорил отец. Знаешь, если ребенок очень глупый или слишком умный, он может вообразить что угодно, в то время как обычный просто испугается. Мне кажется, что и со взрослыми происходит то же самое. Так что для меня это было невиданное развлечение.
— Тебе не страшно? — спросил отца тот, с высоким лбом и седыми волосами.
— Нет.
— Почему тебе не страшно? — спросил широкоплечий бандюга со сросшимися бровями.
— Потому что вы тупицы. Через четверть часа вас схватят.
— Капитан, позволь мне куснуть его разочек! — Глаза детины с нависшими бровями налились кровью.
Тот, кого назвали капитаном, сделал знак своему спутнику, и лысый успокоился, злобно рыча, как овчарка.
— Мы этой ночью все равно умрем, — сказал бесцветным голосом, но решительно капитан с высоким и бледным лбом. — Мы остались одни. Я болен, очень болен, мой дьявол, похоже, выходит из-под контроля.
— Если вы пришли предложить мне торг, то знайте, мне нечем откупаться.
— Да нет, мы отправили слишком много ваших на тот свет… Я не сожалею… Мы ничего не можем предложить тебе, кроме горсти свинцового гороха, и без всякого торга.
Ну как же тут не лопнуть от смеха? Тот, здоровый, хотел казаться страшным и поводил усами, как будто ему кто-то щекотал ноздри.
— Кусну его разочек.
И голос у него был такой, что мне хотелось, как в сказке о козе и козлятах, послать его к кузнецу, чтобы тот выковал ему голос, язык, зубы.
— Тебе не любопытно будет узнать, почему я пришел лично? Конечно, обычно я избегаю этого, но сейчас мне некого послать. Большинство наших вы выловили, а те, кто остались, не хотят уже мне подчиняться, некоторые даже пытались меня связать и выдать. Кое-кого мы заставили замолчать, так мы поступаем только в исключительных случаях, другим удалось скрыться. Со мной остался только этот кретин, которого я повысил в звании и наградил… Это во-первых. Во-вторых, очень хотелось посмотреть, как же выглядит сверхчеловек, который уничтожил мой отборный отряд. И так как мне уже нечего терять, я пришел лично, чтобы получить удовольствие. Последнее удовольствие…
Глаза мужчины с седыми волосами и высоким бледным лбом горели лихорадочным огнем.
— Выйдем во двор, — сказал отец. — Нельзя на глазах у ребенка.
— Ну уж нет! — закричал я в отчаянии, считая, что меня хотят лишить самой увлекательной части спектакля.
— Любимчик его, — скривился человек-горилла. — Шеф, дай-ка мне куснуть его!
Только позже я понял, что он не притворялся грозным, а на самом деде был страшным человеком.
Отца сейчас можно было не бояться. Но был еще и большой страх.
— Любимчик его… Отправим его первым же поездом… Встречайте на следующей станции…
— Тебя волнует ребенок? Могу сделать так, чтобы он вылетел в окно.
Это было уже совсем необычно. Вылетать в окно — такое представляется не каждый день. Я сгорал от любопытства и нетерпения. Горилла подхватил меня и понес к окну. — Ну что же ты, делай что-нибудь! Бросайся на меня, вцепись в горло быстрее! Ты не хочешь спасти ребенка?.. Ты что, черт побери, не понимаешь, что мне тяжело, неинтересно стрелять в тебя просто так, как в мумию?! Нападай же на меня! Предпринимай что-то!
— Все напрасно, сегодня вы сильнее. Но ты кончишь только как трус. Знаю, вам хотелось хотя бы в собственных глазах выглядеть героями. Но я сказал тебе: торг не состоится.
— А как же ребенок?
— Неужели вы до такой степени звери?
— Есть немного.
— Что он вам сделал?
— Он? Ничего. Но мы хотим немного поразвлечься. Развлечение для Брынковяну. Пусть потешится и господин адъютант. Иначе не знаю, смогу ли сделать то, ради чего пришел. Господин адъютант, сделайте так, чтобы ребенок вспорхнул как птица!
… Бандит выбил оконную раму прикладом автомата. Не знаю, бросился ли отец мне на помощь: я был отвлечен звоном битого стекла и оглянулся, когда услышал автоматную очередь. Отец корчился на полу. Только тогда я понял, что это была не игра…