— Ты прав до определенных пределов. Но и я прав.
— Как, оказывается, все просто. Разделить правоту. Каждому по половине — и будем ждать у моря погоды. А остальное все в порядке.
— А ты что, из тех, кто не допускает чужих мнений? Я же пытаюсь тебя понять.
— Ну, братишка, я не знаю, кто вбил тебе эту дурь в голову. Если ты все это не сам выдумал, то вычитал в каком-то журнале. Старомодное сейчас уже не носят. Давай поиграем во что-нибудь другое — в наседку с цыплятами, золотыми цыплятами, бархатными цыплятами, восковыми цыплятами, в птицу с компьютером в животе, черт тебя побери!
… Вверх-вниз, вверх-вниз, хоп-хоп, сначала, хоп-хоп, вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.
Это армия. Это нечто большее, чем просто зарядка. Во всяком случае, это не то, что я надеялся увидеть. Думал о жестком распорядке, о том, что мною целыми днями будут командовать, а мне останется только исполнять эти команды.
Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз… И так до бесконечности. И ты спасен от той мельницы, которая перемалывает в мозгу вопросы без ответов: кто я такой в этом мире? Что смогу сделать в будущем, если до сих пор ничего стоящего не сделал? Почему я бездельничаю?
Я наивно верил, что, войдя в ворота казармы, надев кирзовые сапоги и получив солдатский паек, сразу же стану другим человеком. Совершенно другим человеком, оставившим за воротами казармы свои проклятые комплексы.
Вначале мне показалось, что я действительно оставил там, за воротами казармы, свое прошлое, со всеми его вопросительными знаками, которые так и лезли из меня, раздирая меня на клочья. Несколько дней я был спокоен.
Первое, чему я научился в армии, — это спать по ночам. Чуть позже я понял, что это неотъемлемая часть армейских условий жизни: солдат должен уметь эффективно использовать время для отдыха, чтобы быть в бодром состоянии, когда в этом есть необходимость, быть способным на усилия, выходящие за рамки обычных.
Я засыпал не потому, что звучала команда «отбой», а потому, что засыпали все, потому что пешие марши на учебное поле, занятия на свежем воздухе, ветер, солнце, дождь и всё остальное, вместе взятое, моя боязнь не заснуть в том числе, способствовали хорошему сну. Я «чуял» кровать, как только входил в спальное помещение, как животное чует свое логово.
И не успевал сержант закончить фразу: «Отбой. Всем спать», — как я уже переносился в мир сновидений.
Но так продолжалось всего около двух недель. Прошлое все-таки нельзя сбросить с плеч, как вещевой мешок, или снять, как одежду, и, пронафталиненное, запереть в каптерке.
Мое прошлое меня преследовало. Оно выло, как бездомная собака, там, за забором. Ночь. Время, когда собаки воют на луну, когда кричат совы, когда привидения гуляют по пустым домам, когда сатана отнимает детей от материнской груди. Но это все в сказках, а есть и невыдуманное.
Я притворялся, что меня не беспокоит больше, не преследует мое прошлое. Я засовывал голову под подушку, чтобы не слышать его. Натягивал одеяло на голову. Сжимал виски ладонями. Все было напрасно, все, что я ни предпринимал. И так целую ночь, всю ночь…
Застрелите эту маленькую бестию! Застрелите ее. Не смотрите на меня так. Разумеется, я не имею права приказывать вам. Я не более чем солдат, который прошел всего лишь курс молодого бойца. У меня еще не все ладится с экипировкой по утрам, стойка «смирно» не очень мне удается. Но, я думаю, у меня есть право просить защиты. Прицельтесь в это животное и стреляйте. Нет, не пытайтесь поймать его. Оно дикое и, возможно, больное. Оно злое и может укусить. Зачем ловить его? Чтобы посадить в клетку? Но оно же не пьет, не ест и не умирает от истощения. У него девять жизней, и воет оно так, что у вас волосы встают дыбом. Стреляйте! Это единственный выход. Ну, давайте, ребята, ставлю на кон все свое жалованье. Я понимаю: конечно, без приказа нельзя. Но как ты поступаешь, когда стоишь на посту, а на тебя надвигается такое чудовище? Стой! Кто идет?! Конечно, оно тебе не ответит.
Стой, стрелять буду! Даешь предупредительный выстрел. Твоя обязанность — никого не пропустить. Стой, стреляю! Стреляешь — и… в пустоту.
Я мог бы, конечно, обратиться с рапортом. Попросить защиты у лейтенанта или капитана. Но кто способен защитить тебя от твоего собственного прошлого? Ты служишь в армии для того, чтобы защищать страну, а не для того, чтобы армия защищала тебя.
Я не стал писать рапорт. Но как-то командир взвода сам отвел меня в сторону во время одного из перерывов между занятиями. Прикурил от моей сигареты. Уселся на край учебной траншеи и предложил мне сесть рядом. Скорее, приказал, увидев, что я колеблюсь.
Траншея была настолько узкой, что завитки дыма от наших сигарет в этот холодный день переплетались, словно в одном очаге горели два полена.
— Что с тобой, Вишан Михаил?
Я прекрасно понимал, о чем он спрашивает, но какое это имело значение?
Мой командир взвода — с тех пор как он командир взвода — считает, что он вправе бесцеремонно вваливаться и категорично требовать: ну-ка открой мне свою душу, я устрою там проверку.
Вскочив на ноги, несмотря на протестующие жесты лейтенанта, я принял стойку «смирно», — конечно, насколько позволял уровень моей подготовки.
— Докладываю: со мной ничего не происходит!
Лейтенант, который по уставу не мог принимать рапорт сидя, поднялся, недовольный тем, что не получилось разговора по душам.
— Так уж ничего?
Он улыбнулся как человек, который уверен, что многое знает. Но он так молод. Парень в военной форме…
— В отношении этого вам не следует беспокоиться.
— А в отношении чего «этого»?
Он снова улыбнулся, так, будто я играл с ним на пустыре в тряпичный мяч. Было достаточно проблем, которые могли привлечь внимание командира взвода. Например, эта проклятая стойка «смирно». Верзила-сержант заставил меня упражняться перед зеркалом. В конце коридора у нас висело зеркало в рост человека. Я позировал перед ним, как перед объективом фотоаппарата, но у меня ничего не выходило.
А еще повороты на месте — налево, направо, налево кругом. Их так много!
— Хорошо-хорошо, поговорим еще, — отеческим тоном проговорил лейтенант, этот юноша в военной форме, всего на год-два старше меня. Он подал команду: — Взвод, строиться!
Я бросился занять свое место в строю.
Не закрывая за собой дверь, я кричу еще из прихожей:
— Давай убежим!
Девушка выглядывает из своей комнаты. В холле полутьма, свет падает лишь из-под розово-оранжевого абажура торшера и придает предметам какие-то причудливые формы, очертания. Как обаятельны молодые женщины, когда они еще окончательно не проснулись, с неприбранными волосами, в одеяниях тонких, как паутина.
— Убежим?
— Убежим!
— Боже упаси, в этот час?! — Это моя тетя, Софья. Она на кухне, руки ее опущены до локоть в таз с тестом.
— Убежим, — решается коротко Зина. — А ты принес магнитофон, или потанцуем после того, как убежим?
Однажды я пришел с магнитофоном и мы танцевали вдвоем, танцевали до изнеможения, точнее, дергались и тряслись один возле другого, так, без всякого смысла. Хи-ла-хо-хи, хи-хи, хали-гали, пингвин-мам-бо, ай-йа-йа. Возможно, и тогда мы хотели убежать куда-нибудь.
— Но у нас только пластинки с народной музыкой и музыкой лэутаров [6], — вступает в разговор тетя Софья. — Или вы можете убежать и так?
В конце концов для того, что я хотел сделать, вполне подходит музыка лэутаров. Сырба [7] в повозке, сырба поповская, сырба «все на месте», сырба сумасшедших — сколько этих сырб, в которых можно кружиться, пока не потеряешь голову, если, конечно, есть что терять. А можно и без всякой музыки.
Зина появляется в дверях:
— Брать с собой что-нибудь?
Не знаю, что и сказать. В действительности я и сам-то толком не знал, чего хочу, и у меня не было никакого плана.
— Не беру ничего с собой, — решает сама девушка. Через несколько секунд она готова.
— Я пошла с Рэзваном, — бросает она на ходу.
— Почему вы не убегаете сюда, в дом? Сдвинем ковер в сторону, и места будет больше чем достаточно! Вы никого не беспокоите, вам никто не мешает! — вздыхает тетя Софья.
Хула-хоп, хи-хи-хи… Хали-гали. Пингвин-мамбо… Ах, тетушка Софья…
— Что это взбрело вам в голову убегать куда-то, как будто для вас недостаточно места дома.
Мы бросаемся в первый подошедший автобус — нас даже не интересует его номер — и берем билеты до конца. Молчим. Что мы можем сказать друг другу? Висим на поручнях, как белье, развешанное для сушки. Постепенно, особенно возле рынка, в автобус набиваются женщины с корзинами овощей и бидонами молока. Крестьяне волокут мешки с хлебом, бутылки с маслом и кульки с сахаром. Лезут со всех сторон, толкают так, что Зина буквально прилипает ко мне. Чувствую, как стучит мое сердце — «тук-тук-тук» — на ее лопатке. А может, это ее сердце стучит?
Девушка защищает грудь руками. Какое-то время все энергично работают локтями, чтобы освободить себе место, после чего устанавливается удовлетворенная тишина. У девушки красивая длинная шея с золотым пушком, волосы собраны в пучок. Мое сердце бьется на ее лопатке. Зина — моя молочная сестра, по крови — двоюродная. Когда я рядом с ней, меня преследует смущение моего далекого детства, от которого не могу избавиться…
Автобус оставляет нас где-то в поле, на обочине шоссе, покрытого смолой.
Машина поворачивает к городу, и мы остаемся одни — словно на краю света.
— А сейчас куда?
Откуда мне знать? Должен ответить, но не знаю, что сказать. Беру Зину за руку и, увлекая за собой, бегу что есть сил. Ей трудно бежать в таком темпе, волосы падают на глаза, но она смеется, радуется, как ребенок, ее теплая ладонь в моей руке. Неожиданно окружающий мир перестает для меня существовать. Только очень смутно, как будто издалека, слышу Зинин голос; он становится тише, все тише: «Оставь меня, не могу больше». Я бегу, как робот, словно во мне работает какой-то механизм. Не знаю, когда потерял Зину, когда выскользнула ее рука из моей. Останавливаюсь чуть не плача и оказываюсь лицом к лицу с Зиной. Она берет меня за руки повыше локтей и встряхивает: