А еще, узнав, что я умею стенографировать – (на свою голову научилась этому в старших классах), – Владимир Иванович попросил фиксировать все, помня про тепло-ветер-облака. По возвращении я прочитала ему:
«Сегодня в три часа пятнадцать минут прилетела в село Молчары на самолете Ан-2, фамилия пилота – Антонов. Почему мы летели три часа с лишним, а не полтора? По пути в Молчары находится деревня Половат, в которой живет теща пилота и вся ее родня, поэтому пилот Антонов приземлился, ничего не сказал, даже не сослался на погоду, как обычно врут пилоты в наших условиях, а просто направился чай пить. Мы, одиннадцать пассажиров, тоже вышли и стали бродить по полю, которое нам послужило взлетной полосой. Вернулся пилот не один, а еще с каким-то мальчиком, которого нужно «подбросить» до Молчар. Тут же откуда ни возьмись появились трое мужчин, которых тоже надо «подбросить» сначала до Молчар, а потом до районного центра. Прямо при нас они стали торговаться с пилотом. Антонов пробовал отказать, мол, и так у него пассажир лишний, но не взять его он не имеет права, потому что матери обещал. Мужчины сказали, что никому ничего не скажут – имеется в виду начальство, – но и мы, законные пассажиры, среди которых двое солдат, тоже должны молчать. Пилот психованно махнул рукой. Он торопился, потому что начал дуть сильный ветер и песком било в глаза. В любой момент могла измениться погода. Взял всех – и мальчика, и мужчин. Мальчик сидел в его кабине, мужчины на мешках. Мы полетели. Хотя слово «полетели» про Ан-2 – это большой комплимент, просто пошлепали по небу. А поскольку погода уже испортилась, то почти всех начало рвать, меня же невыносимо тошнило – я перед полетом не ела.
После невыносимой тряски мы все-таки приземлились. Я первой выпала из самолета, идти не было сил. Меня встретил председатель сельского совета Иван Михайлович Воронов. Прямо на мотоцикле «ИЖ-Юпитер» он подъехал к самолету и бережно помог мне сесть в люльку, сказав при этом другим пассажирам: «Корреспондент приехала». В следующие два часа я возненавидела эти слова, он возил меня по селу и всем показывал, как заклинание повторяя: корреспондент приехала, корреспондент приехала, корреспондент приехала… А на меня смотрели кто с любопытством, кто с презрением, кто с равнодушием».
Перед очередным мотопредставлением я попросила Воронова заглушить мотор, вылезла из люльки, опустилась на колени и начала блевать желудочным соком. Он внимательно посмотрел на меня и тут же поставил диагноз моему страданию.
– А ты, оказывается, голодная! Ну это мы сейчас исправим, залезай обратно, поедем ко мне домой, там хозяйка нас чем-нибудь покормит.
Я отрицательно покачала головой и попросила отвезти меня в гостиницу. Но поскольку гостиницы в Молчарах никогда не было, то начальник села повез меня к бабе Гале, у которой обычно командированные останавливаются. У нее большая, прибранная изба-пятисте2нок.
Баба Галя мне сразу понравилась, она хотела со мной поговорить, а я спать завалилась.
Утром меня разбудил Иван Михайлович, баба Галя приготовила завтрак. Я умылась и направилась к столу. Хозяйка сказала:
– Обожди-ко.
Я встала в недоумении, она на стул положила вязаный коврик, чтобы мне уютно сидеть. На столе пыхтел старый самовар, в вазочках-корзинках налито ягодное варенье, рядом магазинное печенье, кренделя. А мне хотелось яичницы, или каши, или молочного супа…
У Ивана Михайловича появился свой взгляд на мою командировку. Он решил во что бы то ни стало показывать мне только то, что может быть одобрено у районного начальства. Я не знала, как мне быть? Сказать: нет? Тогда он может рассердиться и запретить общаться со мной селянам. И я с командировки ни одного материала не привезу…
А пока, не зная, что делать, я села на вчерашнее место в люльке, и мы поехали по плану Воронова. Первым делом он решил показать новый дом культуры. Недавно вырубленное из сосновых бревен здание, по форме напоминающее барак, виднелось издалека. Я несмело предположила: а почему такая убогая архитектура? Воронов, по-моему, обиделся, он сник и сказал, что все одобрено «наверху», показывая глазами на небо, имелось в виду руководство района. Во мне разыгралась фантазия, дом культуры мог быть в стиле русской избы или корабля…
Под термин «молодежь» в поселке Молчары подходили четырнадцать девушек и восемь юношей, но если прекрасный пол наличествовал полностью, то юноши, наоборот, родные края навещали редко, кто работал в районном центре, а кто учился в городе, кто-то был в армии, а кто-то в местах заключения. Но их места с успехом восполняли старшие, женатые, разведенные, безработные, одним словом, разные мужчины.
Я воскликнула:
– Какой диссонанс!
Воронов, очевидно, не зная значения этого слова, но не желая перед молоденькой журналисткой лицом в грязь ударить, сказал:
– Ничо, держимся! Приходится мне этих проституток высокой нравственности учить!
Видя мое удивленное лицо, он, как бы сам с собой рассуждая, дополнил:
– По-другому нельзя, иначе молодежь упустим. А за это в районе, сами понимаете, спасибо не скажут.
На ступеньках дома культуры я обратила внимание, что там валяется много женских волос. Красивые золотистые волосы, причем разного размера. Казалось, кто-то разобрал шиньоны и их нечаянно рассыпал.
Иван Михайлович тут же пояснил:
– Не обращайте внимания, так, ерунда. Вчера двое наших дембельнулись, так девки из-за них дрались.
Дом культуры мне наказано было сфотографировать, а также записать восторженные отклики молодежи, которая наконец его дождалась…
Вторым важным пунктом программы был рыболовный кооператив. Начальник села сказал про него: «Там все в полном порядке, что надо, я на магнитофон расскажу и фотки рыбы и рыбаков дам. Уже готовые». Я сделала вывод, что там работает кто-то из его родственников, и не ошиблась. Кооперативом руководит его жена. Мне пришлось на диктофон записать бойкий отчет о достижениях в области рыбной ловли.
Обедать мы поехали к бабе Гале. А после обеда я отпросилась у Ивана Михайловича сходить в семью ханты и написать о них, на что он брезгливо поморщился. Оказывается, семья, о которой я хотела рассказать, принадлежит к титульной национальности только на бумаге, на деле обычные славяне. Но баба Галя велела их не осуждать, пояснила, люди выживают, как могут. И не их вина, что обычным людям денег на жизнь не хватает, а работы нет. Вот и записываются в коренные народы, чтобы получить льготы…
Баба Галя – бесценный источник информации. Она, по собственному выражению, давно знает «всю политику села». Во время войны с родственниками приехала из Украины да так и осталась здесь. Дом, когда-то полный народу, теперь служит приютом для редких командированных. В разговоре две важных составляющих: «теперь» и «раньше». «Теперь» – это временной отрезок в последние два-три года, «раньше» – намного больше, целых семьдесят пять лет. Тогда по талонам честно отоваривали, зарплаты на семью хватало, зверья в тайге много водилось, песни вживую пели, коров держали, газеты во всех домах выписывали, шуму такого не было…
Мы просидели почти до вечера. Неожиданно начальник села вспомнил, что в детском саду с минуты на минуту должен начаться концерт. «А вам, корреспондентка, просто необходимо его увидеть. Наши сельские дети в отличие от ваших городских намного чище и это… талантливей». Деваться некуда, пришлось снова собираться и влезать в люльку.
В детском саду «Брусничка» было оживленно, в коридоре толкались не только родители, но деревенская молодежь. Белокурая молоденькая воспитательница оживленно беседовала с одним из солдат – моих недавних попутчиков. Нас почетно пропустили вперед, и мы с Иваном Михайловичем сели на первые, главные места. Заведующая детским садом была очень польщена посещением «высоких гостей», она так и сказала, когда торжественно объявила начало концерта.
На импровизированную сцену вышли нарядные девочки старшей группы и стали по очереди читать стихи. Кто-то говорил уверенно, кто-то стеснялся, и воспитательнице приходилось подсказывать. Дети есть дети. Объявили песню, я прослушала название. На сцену вышли два мальчика и две девочки и под одобрительные возгласы публики стали петь:
– Уронили Мишку на пол…
Оторвали пару жил.
Чтобы лишнего не лапал,
кучеряво так не жил…
Я застыла в недоумении. «Что это?» – спрашиваю у Воронова, он бодро отвечает: песня. Показывает пальцем на сцену. Ему кажется странным, что я задаю такой неуместный вопрос, ведь все вокруг видят и СЛЫШАТ, что песня. Дети поют! И сам им задорно подпевает:
– Он когтями пол царапал,
кляп ему мешал дышать.
Уронили Мишку на пол —
и оставили лежать…
Я побежала к выходу. У коридора возле детских шкафчиков спорили две девочки. Одна, наряженная в китайское тюлевое платье с кокетливыми бретельками как у взрослых, говорила другой, скромно одетой: «Маша, когда мы с тобой выйдем на сцену, ты отойди от меня подальше. Пусть все видят, какая я красивая».
Баба Галя мое решение уйти с концерта не одобрила, вздохнула, что теперь Воронов ей житья не даст, мол, неправильно приглядывала за командированной прессой. Так и сказала! Но внезапно черты ее лица просветлели, как стратег, «знающий всю политику села», она мне предложила пойти в поселковую баню, там как раз сегодня женский день, а начальнику села она объяснит мой уход из концерта так: я обнаружила у себя начало простуды, но поскольку не пью, то надо срочно в баню.
Признаться, я не очень люблю общественные бани, но деваться некуда, пришлось собираться и идти. Быстро собрала белье, мыло, шампунь, ополаскиватели, мочалку, зубные принадлежности. Баба Галя мне участливо протянула полотенце, сказала, свое побереги, тебе еще домой добираться, мало ли что. Хотелось отказаться, но вспомнила вынужденную остановку в Половате, взяла. Провожая меня у калитки, неожиданно спросила: