И тут на свет всплыло одно обстоятельство, державшееся в секрете, дабы отвести всякое подозрение. Вильма, как сказала синьора Монтези, в день своей фатальной морской прогулки была «нерасположена». Подробность, свидетельствовавшая в пользу версии о «недомогании», которое постигло дочь столяра в море, должна была начисто опровергнуть клеветнические слухи. В наши дни, когда женщины уже не считают свои месячные циклы препятствием ни для работы, ни для любви, и когда «недомогания» стали столь же редким явлением, как и обмороки графинь давно минувших эпох, тебе будет трудно понять, что это признание матери могло поставить окончательную точку в расследовании. В то время в Италии еще правили законы непреложной крестьянской морали, в соответствии с которой периодическое нерасположение женщин объяснялось волей Божьей. В течение трех дней каждого месяца Господь настрого запрещал им всякие сексуальные отношения. В наказание, посланное роду Евы, которую навеки заклеймили грешницей и нечестивицей. Я сам видел в Понте Маммоло, как девушки из Ракальмуто или Пьетранеры повязывали на три дня вокруг своей лодыжки черную ленточку: пережиток древнего сицилийского обычая, вроде трещотки, которой в Средние века оповещали издалека о прокаженном или человеке, которого признали неприкасаемым.
Конец 53-го: правая газета публикует сатирический рисунок, изображающий отца семейства, который нежно обнимает жену и детей со слезами на глазах. «Прощайте, дорогие мои, прощайте навеки, я иду принимать ножную ванну». Еще более интригующей представляется виньетка, появившаяся вскоре после этого в одном еженедельнике, тоже правого толка, с изображением летящей птички с подвязкой в клювике. Окончательно этот ребус сбивает с толку читателя своей подписью: I piccioni[39] viaggiatori sono ormai volati via. «Голубки все упорхнули». Намек этот мог понять только тот, кто был способен увязать эту птичку с омонимичной фамилией сенатора Аттилио Пиччони, министра иностранных дел, исторического лидера христианских демократов, одного из самых уважаемых и влиятельных политиков. Кроме того нужно было знать, что один из его сыночков, Пьеро, джазовый композитор, был завсегдатаем всех модных светских раутов. И что он участвовал в вечеринках, которые устраивал маркиз Уго Монтанья, важный казначейский чиновник, в своем поместье Капокотта неподалеку от Торваяники — информация, которую неожиданно выдала одна фотомодель в отместку за то, что ей не подписали контракт в Чинечитта, и которая сразу повлекла за собой повторное расследование.
Через открывшуюся брешь мгновенно хлынул поток грязи. Выяснилось, что Вильма умерла от передозировки наркотиков во время одной из этих оргий, на которых подвязки от чулок были не единственным предметом нижнего белья, воспринимавшимся как излишество; что в этих развратных вечеринках участвовали крупные политики, финансисты и медиа-магнаты; что префект полиции Саверио Полито, притом что сам он никогда не значился среди тех, кто почитал эти вечеринки своим присутствием, покрыл виновных и спешно закрыл дело.
Ты и представить не можешь, какой разразился скандал, хотя сегодня хроника регулярно выдает новости о преступлениях совершенно иного масштаба. Миллиарды Кальтаджироне или взятки в деле «Локхид» далеко потеснили в истории коррупции тот случай с передозировкой, которая была скорее следствием глупой оплошности, нежели порочного умысла. В 1954 году страна едва успела оправиться от великих потрясений в борьбе с Муссолини. Внезапное открытие того, что управлявший нами класс, все эти министры, дети министров, банкиры, владельцы газет, крупные чиновники, высшие чины в госбезопасности, что все они были замешаны в коррупции, глубоко шокировало общественное мнение. Маркиза, префекта и композитора арестовали; в качестве обвиняемых фигурировали десятки человек. Аттилио Пиччони подал в отставку.
(Суд, если тебе интересно, чем закончилось дело, начался в январе 1957 года и длился три месяца, в течение которых все обвиняемые были полностью оправданы. Прошло еще много лет, прежде чем выяснилось, что в ходе следствия все данные, полученные при вскрытии Вильмы, были сфальсифицированы путем подмены ее внутренних органов. И до сих пор неизвестно, через кого просочилась информация; возможно, скандал был спровоцирован внутри самих христианских демократов, поскольку ее левое крыло, представленное Аттилио Пиччони, должно было лишиться в его лице портфеля министра иностранных дел в соответствии с вполне кровожадной и хорошо усвоенной за предыдущую четверть века тактикой, которая стоила не только карьеры, но и жизни Альдо Моро, тоже весьма «продвинутому» политику, приверженцу «исторического компромисса», вызывавшего ненависть у консервативных представителей своей партии.)
Но не меньше в этой истории, а, может, даже больше, чем эта мерзкая зараза, поразившая государственный механизм, удручало двуличие юной белошвейки. Если и был какой-то социальный слой, на который еще хрупкая итальянская Республика могла опереться, то это был как раз слой ремесленников, рабочих мелких предприятий, домохозяек, крепких супружеских пар, молодежи, влюбленной в церковно-приходскую идиллию мелодраматического кинематографа, но в то же время ведущих светскую жизнь, на эту армию сознательных мелкобуржуазных индивидуумов, образцовой моделью которых являлась семья Монтези. Желтая юбка в зеленый горошек и медальон с изображением Мадонны были восприняты как пощечина. Позволить себе появиться среди этих подонков в Капокотта, мог кто угодно, но только не это воплощение среднестатистической добродетели. Позорная история Вильмы, уже не воспринимавшаяся как частный случай, стала символом национальной катастрофы. Оплакивая ее тело, страна хоронила десять лет надежд и иллюзий. После того, как стало известно, куда направлялась дочь столяра, выйдя из родительского дома, из мастерской своего отца, напоенной ароматом стружек и опилок, кто еще верил в наследие Грамши и дона Стурдзо, Маттеотти и Амендолы? Миф о трудолюбивой и честной Италии, возрождающейся в демократических реформах, рухнул в одночасье.
Вот уж кто праздновал победу, так это мой отец. Сомневаясь поначалу, стоит ли ему донимать нас своими причитаниями о «падении нравов» и «упадке» страны, он вскоре сменил свой настрой и перешел к сарказму. «Ах! Как процветала Италия с тех пор, как она решила, что может обойтись без дуче! Вот мы их и посмотрели в деле, этих антифашистов! Браво, Республика!» Констатировав с разочарованием, что его глумление нас нисколько не трогает, он погрузился в созерцание своего идеализированного прошлого. Его сентенции неизменно начинались фразой «во времена Муссолини…», а вскоре еще проще: «при Нем…» Согласись, требовалась определенная храбрость, чтобы при встрече с верными фашистами, обитавшими в нашем квартале, вскидывать по-римски руку в знак приветствия, ведь большинство их поспешило на следующий же день после Освобождения заделаться кто в компартию, а кто в христианские демократы.
Наш бывший офицер, дабы морально возвыситься до своих убеждений, сократил свой ежедневный рацион вина, стал нормально одеваться и бриться каждый день. Он выходил на улицу, покупал «Боргезе», присоединялся в кафе к другим ностальгирующим типам и воображал с ними, какие славные свершения ожидали бы Империю, если бы Дуче, щедрая и доверчивая душа, не стал бы покровительствовать своему зятю, которого «слава Тебе, Господи, пустили в расход».
У мамы гора с плеч свалилась: и не только потому, что вместо того, чтобы изводить ее как в Понте Маммоло, он теперь жил своей химерой. Ему было плевать, что она кладет нам на тарелки, даже когда в конце месяца она экономила на ветчине, чтобы купить побольше чечевицы. Ему было не до нее, он бы даже одни консервы с удовольствием жрал, в память о своих похождениях в Эфиопии. Она видела, как к нему возвращается вкус к жизни, и ей становилось легче на сердце. Как бы далека она ни была от его жизни, она все равно была рада, что он нашел увлечение, друзей и силы, чтобы не деградировать и не отупеть.
Однажды мы возвращались с ней с рынка, и она удивленно и взволнованно заметила, что я только что в разговоре с ней назвал «папой» того, от кого она меня родила на свет тридцать три года назад. И тут мы, не сговариваясь, остановились, как вкопанные, перед переливавшейся на солнце витриной парфюмерного магазина. И оба молча посмотрели на электрическую бритву. Нам завернули ее в подарочную бумагу, и я сам взял ее из рук продавщицы и нес ее до самого дома, с непринужденным видом держа за золотистую ленточку этот совместный плод наших скромных сбережений.
28
Мы продолжали видеться с Серджо. Меня по-прежнему поражали его деструктивные способности и та ярость, с которой он изнашивал свои кроссовки. Даже «Пирелли», которые выдерживали, когда мы познакомились, три недели, теперь капитулировали вдвое быстрее. «Ты прикинь!» — говорил он мне, с гордостью демонстрируя новые дырки, и его совсем не задевало, что я встречаюсь с ним не только по дружбе, но и для того, чтобы завершить свой лингвистический практикум. Я заканчивал свой роман — теперь, когда у меня была отдельная комната, я каждое утро проводил за столом по три-четыре часа. Писал о своей жизни в Понте Маммоло. Плюс некоторые сцены, в которых я сам не принимал участия: кражи автомобилей, налеты, вооруженные нападения. Что было крайне неосторожно с моей стороны, поскольку эти истории, записанные с чужих слов, вскоре послужат почвой для обвинений в адрес их автора.
Эту книгу я писал не только из вкуса к литературному труду. Позже она засвидетельствует, что я остался верен своим друзьям из боргатов. Серджо, Альдуччо, Аньоло, никто из нашей компании не осмелился бы зайти в один из этих магазинов, чьими витринами я восхищался, спускаясь по авеню Донна Олимпия. Свитера из натуральной шерсти, двубортные пиджаки, свежие овощи, красная рыба, кухонные стенки, канцелярские товары, сумки, транзисторы, проигрыватели красовались на них в неоновом свете. Я сравнивал их жизнь на берегу грязной реки со своей жизнью в этом квартале с его тротуарами и водостоками. Я думал о Главко. Его не преданное земле тело неумолимо плыло к морю. Думал о Сантино, который не сумел спасти своего товарища. Он женился и жил со своим тестем в полной зави