— Я заключенная, Сережа, с 1937 года. Срок десять.
— Тебя! Тебя! О Боже! С ума можно сойти. Валя! Он был потрясен, но наконец справился с собой, обнял меня, и мы поцеловались…
Плевать он хотел на то, что люди смотрят.
— Что угодно я мог ждать, но чтоб такое… арестовали тебя… Это уже чересчур. Но что мы здесь стоим? Пойдем ко мне в мастерскую. Я работаю в театре художником.
Сережа провел меня в свою мастерскую (в театре был выходной день и никого не было), закрыл дверь на крючок, помог мне снять бушлат, будто это было дорогое манто, и я очутилась в его объятиях.
— Я думал… что тебя никогда не… увижу, — шептал он между поцелуями. — И вот встретил… Родная, любимая.
— Ты меня еще любишь?
— Я никогда не переставал тебя любить, я всегда тебя помнил. Но лучше я никогда бы тебя не увидел, чем видеть в этом бушлате… Иди посмотри, это моя работа… как говорится, для души.
Он прошел к закрытому мольберту в углу и откинул полотно. Там был мой портрет. И похоже и не похоже. Красивее, чем я была на самом деле. Называлась картина «Русская студентка».
— Теперь ты больше похожа на этот портрет, — сказал Сергей, вглядываясь в меня. — У тебя стало еще более одухотворенное лицо… С режиссером мы друзья, — продолжал он, — он умный, сердечный человек, я поговорю с ним, может, он сумеет что-либо сделать для тебя. У нас половина артистов заключенные. Работают в театре, имеют отдельные комнаты, а вместо лагеря ходят раз в месяц отмечаться в НКВД. Вместе мы непременно придумаем что-нибудь для тебя.
Я вздохнула.
— Сережа, дорогой, ничего не надо придумывать. У меня отменен приговор. С первым пароходом, в конце мая, я уезжаю на переследствие в Саратов.
— О-о!.. Хотя я рад, что переследствие. Поздравляю… Ты когда узнала, что я в Магадане?
— Месяца полтора назад, но все не решалась прийти к тебе…
— Но почему? Сколько времени потеряно!
— Я знала, что ты снова женился на Шуре и не хотела омрачать ее, да и твою, жизнь.
— Эх ты! К твоему сведению, мы не женаты. Раз возник о ней разговор, давай я тебе все объясню, чтоб потом о ней не упоминать больше.
Шура… Ею владела ложная идея: стать достойной меня. То, что она меня дико переоценивала, — это факт, разуверять ее было бесполезно.
Окончив рабфак, она поступила в медицинский институт. Училась там отлично, была оставлена в ординатуре. Блестяще защитила диссертацию, стала кандидатом наук, давно переросла меня, но все мечтала стать достойной Сергея. Писала мне аккуратно, связующей нитью у нас была Олечка…
На фактории я выдержал шесть лет. Затем перебрался в город на Чукотке — Анадырь.
— Сережа, прости, что перебиваю, но только скажи мне: Филипп Мальшет жив?
— Жив и здоров. Это он и перетащил меня именно в Магадан. Еще работает. Был в числе первых геологов, высадившихся на этот берег. Ты его увидишь. Представляю, как он будет рад этой встрече. Но как огорчится, узнав…
— Что я здесь… Пора привыкнуть, ведь Магадан строят заключенные, Сережа.
— Да, я знаю.
— Так вот, случилась беда. Оленька в каникулы поехала с семьей подруги на Байкал. Оля утонула. Тела не нашли. Байкал не вернул даже тела.
Шура чуть с ума не сошла и… до сих пор не может себе простить, что первой мыслью при известии о гибели дочери была такая: порвалась единственная ниточка, связывающая нас.
Это потом уже осталось одно горе и чуть не убило ее.
— Ладно, Сережа, я всё понимаю. Как ты мог при такой беде не вернуться к ней?
— Я переехал в Магадан, она взяла сюда назначение — требовались квалифицированные врачи. Она терапевт и кардиолог… И последнее, мы не регистрировались, но она при разводе оставила мою фамилию. Так что для всех мы — супруги Неклонские… А сейчас идем ко мне.
— Хочешь познакомить с супругой?
— Я забыл тебе сказать, она в Москве. На курсах повышения квалификации кардиологов. Проходит стажировку в какой-то клинике.
Мне не очень хотелось идти к ним на квартиру, видеть следы присутствия Шуры. Но, как это ни странно, именно этого я там не увидела. Ни малейшего следа ее индивидуальности, словно Сергей жил один. Чисто, аккуратно, но на всем отпечаток личности Сергея Неклонского. Словно она там и не жила, даже книги по медицине не бросались в глаза, они были сложены на самых нижних полках стеллажей.
— Она тебя боится?
— Боится, что я уеду.
— О господи, живет, как на вулкане! Да успокой ты ее раз и навсегда.
— Я не знал, что тебя встречу, и сказал ей, что теперь вряд ли куда уеду, но я не могу лгать, что я люблю ее, да в этом женщину и не обманешь. Я ее никогда не любил и никогда не полюблю… Ты, наверное, проголодалась? — вдруг спросил он. — Подожди минут десять, я принесу обед из ресторана, это у нас близко — на углу….
Он быстро сходил за обедом, и мы поели, потом сварили себе кофе и выпили по стакану кофе со сливками. Потом уселись рядом на диван, держась за руки.
— Теперь рассказывай о себе, а я буду слушать, — сказал Сергей.
Я рассказала об аресте, о допросах, как я рассказывала женщинам в бараке. И он невольно улыбнулся.
— Чувство юмора тебя не оставило. Пожалуй, даже возросло. В твоем изложении жизнь — это есть трагикомедия.
— Так ведь так и есть.
Я была у него допоздна, и он проводил меня до ворот лагеря.
Начались белые ночи. Стоял месяц май.
К провожаниям здесь привыкли. Впускал меня солдат и подмигнул в сторону уходящего Сережи.
— Вот и правильно — молодая, а сидите одна с бабами.
Ни в одном лагере не творилось того, что в «Женской командировке» в Магадане. Что ж, на сто мужчин здесь была одна женщина. Отсюда — мужской сговор.
Мне лично не раз предлагали сожительство, обещали отдельную комнатку в городе, легкую работу вместо лагеря — отмечаться раз в месяц в НКВД. И так как я упорно не соглашалась, добавляли: четыреста рублей посылать маме в Саратов, ну и, конечно, помогать мне самой.
Многие не выдерживали — соглашались. Даже те, у кого мужья страдали без права переписки на золотых приисках Колымы. Грустно!..
Мы виделись с Сережей ежедневно. Мы говорили, говорили, не могли наговориться.
Шесть лет жизни в фактории на берегу Ледовитого океана стоили ему огромных душевных сил. Но в то же время они много дали ему как художнику.
Можно смело сказать, что эти годы сделали из любителя подлинного художника, и это радовало меня. Сережа мечтал об участии в выставке. Я от души пожелала ему добиться успеха.
Навестили мы с ним Мальшета.
Узнав, что я здесь, что у меня срок десять лет, а обвинение — попытка реставрации капитализма методом террора и диверсии, Филипп Мальшет выругался беззвучно и стал просить у меня прощения.
— За что? — поразилась я.
— Как старший друг, я должен был добиться, чтоб Сергей взял тебя с собою, или помочь тебе добраться до этой фактории. Вы оба были бы счастливы, ты не попала бы в тюрьму.
— Не добивай меня, Филипп, — сказал Сергей. — Я сделал в жизни четыре огромные ошибки, так вот именно эта — самая большая, самая огромная.
Я не спросила, какие именно эти ошибки, я и так знала какие.
— Не надо об этом думать, Сережа, — сказала я, — мы прожили меньшую половину жизни, нам еще жить долго-долго, надо прожить хоть теперь по возможности без ошибок. Честно, чисто и серьезно работая по призванию, как Филипп Мальшет.
Я спросила Мальшета: как его семья?
Он рассказал: жена умерла, а дети выросли, окончили среднюю школу и разъехались кто куда. Один — матрос, другой — оленевод, третий учится в Новосибирске на геологическом, а дочка фельдшер, вышла замуж и уехала с мужем во Владивосток. Муж у нее военный.
А у Филиппа Мальшета остался теперь только один Сережа.
Договорились, что, если меня после переследствия освободят, я напишу и Сереже и Филиппу. Если, паче чаяния, меня не освободят — я ничего им писать не буду. Они оба просили меня написать в любом случае, но я наотрез отказалась.
Как мало подарила нам судьба после десятилетней разлуки.
23 мая утром мне сообщили, что я могу не идти ни на какую работу, так как завтра, 24 мая 1940 года, уезжаю на переследствие в Саратов первым пароходом.
— Собирайся…
— Так бухта Нагаева еще затянута льдом! — удивилась я.
— Это забота капитана. Пароход отойдет в два часа дня. Не опоздай смотри.
— Не опоздаю.
В эту ночь я осталась у Сережи, мы совсем не ложились спать, не тушили света, не сводили глаз друг с друга.
— Неужели я тебя никогда больше не увижу? — с отчаянием сказал Сергей утром, когда пили мы кофе.
«Я тебя никогда не увижу», — подумала я, но вслух сказала:
— Не знаю, Сережа. Возможно, никогда… а вдруг, снова встретимся?
— Позвони в лагерь, может, не сегодня… Может, отложили отъезд, ведь льды?
Я позвонила, мне ответили, что сегодня.
Мы с Сережей простились у него дома, затем он проводил меня до лагеря.
Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. Не знаю, о чем думал он в этот час, но я хотела запомнить его лицо, его серые глаза.
— Прощай! — еле выговорила я.
— До свидания, — сказал он.
«До свидания, любимый, я тебя никогда не увижу!» — билась в голове удручающая мысль.
Я пошла, поминутно оглядываясь, он смотрел мне вслед, держась за решетчатые железные лагерные ворота.
Я вдруг вернулась, побежала к воротам, протянула ему обе руки, он поцеловал их.
— Жду письма, — сказал он.
— Если освобожусь.
Я пошла, ноги были как ватные — хоть бы не упасть.
Когда оглянулась, Сережи уже не было.
— А он тебя любит… этот старик, — сказал солдат, который довел меня до самого барака.
— Почему старик? Ему только тридцать девять лет.
— Виски седые… Вот я и подумал… Тяжело расставаться?.. Но ведь ты, я слыхал, едешь на освобождение, должна радоваться.
К двум часам нас отвезли в бухту Нагаева и посадили на пароход.
Девять женщин (нам дали десятиместную каюту) в две тысячи мужчин, едущих на переследствие.