— Спасибо вам. — (Он меня благодарит, за что?) — Поступим так. Передайте директору школы, чтоб он больше этой особы не боялся и спокойно работал. Больше вам не будут мешать. Ну, а насчет этой Макаровой… Либо она действительно дура, либо здесь что-нибудь похуже.
— Да нет здесь ничего похуже! — воскликнула я с досадой. — И все-то вам мерещится… Просто она дуреха и, восприняв это поручение как знак некой власти над людьми, опьянела от сознания этой своей власти… Спасибо вам большое.
Я поднялась. Он проводил меня до дверей и еще раз заверил, что мы можем отныне работать спокойно.
О своем визите я рассказала всему педколлективу. Все ахали, охали и смеялись до слез. Галина стала тихоней. Педколлектив явно наблюдал друг за другом: нет ли замены. Но о нас как будто забыли.
Летом мы с Валей совершали далекие прогулки, много читали. Я написала несколько рассказов. Один рассказ о буровике, бывшем воре, я решила предложить в областную газету Караганды.
Редактор принял меня приветливо, прикинул, что рассказ подвала на два, тут же его прочел. Рассказ ему явно понравился.
Он поинтересовался, по какой статье я сидела. Я коротко рассказала о себе.
— В Караганде живет несколько хороших московских журналистов и писателей с «минус 39» в паспорте, — сказал редактор. — Мы их печатаем. Идем навстречу людям. Когда я даю свою фамилию, когда заместитель или секретарь редакции. Гонорар, конечно, пополам. Не обижаем их. Под ваш рассказ я могу дать свое имя.
Я с удовольствием разглядывала этого редкостного мерзавца. Потом встала и, вырвав, не без усилия, рассказ из его цепких пальцев, спрятала его в сумку.
— Те писатели, о которых вы говорили, мужчины? — поинтересовалась я.
— Да, вы первая женщина, и такая талантливая.
— Спасибо за комплимент. Если бы я была мужчиной, то набила бы вам морду. Желаю вам всего самого плохого!
И я ушла из редакции.
В Дагестане меня печатали под моим именем. В «Кировоградской правде» тоже, да им еще приходилось переводить на украинский язык. В Саратове, когда мы жили в селе Александров Гай — на границе с Казахстаном, саратовская газета «Коммунист» напечатала мой очерк «Степные табуны». Очерк удался. Понравился всем в области. Один из саратовских поэтов Тимохин долго раздумывал, откуда в Алгае взялась В. Петринская. Ой отправился к нашей соседке, вдове писателя, и от нее узнал, что Валентина Мухина замужем за В. Петринским и сейчас они живут в Алгае.
Тимохин сразу доложил редактору.
Уже набранный следующий очерк «Трактористы» рассыпали, и меня больше не печатали.
Рассказов у меня набралось бы на довольно увесистый томик, но… меня нигде не печатали.
Меня арестовали, когда я была, в сущности, начинающим писателем. Но теперь мне уже было сорок три года, а я, выходит, все еще начинающий писатель.
К осени от таких раздумий я впервые в жизни пала духом. В результате этой же осенью, кажется, в ноябре, пустяшный грипп — и температура-то всего 37,2 градуса — вызвал грозное осложнение — воспаление почек.
Болела я очень тяжко. Больница в Долинке не помогла. Муж отвез меня в Караганду, в клинику при мединституте.
Мне становилось все хуже и хуже. В марте 1953 года, когда муж в очередной раз навестил меня, врачи предупредили его:
— Ваша жена умирает.
— Неужели нельзя спасти?
— Медицина бессильна, почки отказываются работать.
Итак, я умирала. В день рождения моего, 7 февраля, мне исполнилось сорок четыре года… Жизнь не состоялась. Это ясно. Странная, страшная эпоха, в которую сначала у меня отняли человека, которого я любила. Затем у меня отняли радость творчества, возможную славу (известность, во всяком случае). Возложили на мои плечи на всю жизнь бремя нелюбимого труда. Я уже не говорю — тюрьма, десять лет заключения, последующие скитания. Спасибо, что у меня хоть есть мой добрый, ласковый муж. Без Валериана я давно бы умерла.
А писателем я, выходит, так и не стану? Меня остановили, когда я была начинающим писателем. Но не могу же я в сорок четыре года называться начинающим писателем. И вот я умирала потому, что мне не дали жить, как я хочу и могу. Только как могу.
Моим лечащим врачом была Нина Владимировна, двадцати восьми лет, умница большая.
О смерти Сталина сразу не объявили. Сначала сказали по радио, будто он болен тем-то и тем-то.
Меня словно молния ударила. Я схватила Нину Владимировну за руку:
— Доктор… Ради всего святого… при этом состоянии можно еще поправиться или… это уже… все? Она вырвала руку.
— Не смею сказать, — и убежала.
А затем мы узнали о его смерти.
Потрясение было такое, будто солнце внезапно осветило глубокую полярную ночь.
Радость? Разве бывает такая огромная, такая потрясающая, яркая, лучезарная, прекрасная радость. Я стремительно отвернулась к стене, натянула одеяло на голову. Мне надо было остаться одной. Обдумать, что будет дальше без этого тирана.
Партия слишком дорого, лучшими сынами заплатила за то, что не послушалась Ленина и допустила этого мерзавца к власти. Значит, теперь НИКОГДА такую ошибку уже не повторят.
Будет всё по-иному. Конечно, жаль, что Сталин умер своей смертью, а не судили его всенародно и не повесили на Красной площади, как мне хотелось. Но… слишком много я хотела от своих сограждан.
Счастье в том, что его уже нет.
Я стала представлять, как же теперь будет, после его смерти, всё перестроят.
Будет, конечно, свобода слова (так я называла гласность). Вообще я всё представила, как при Горбачеве, но не в восьмидесятых годах, когда только начинали, а примерно год 2000–2010-й, как я потом описала в «Планете Харис».
Дальше начались поразительные вещи: я стала поправляться не по дням, а по часам. Потрясенная Нина Владимировна просила у меня разрешения брать анализы каждый час. Каждый анализ показывал явное, стремительное улучшение.
Через десять дней это были анализы совершенно здорового человека.
Прощаясь при выписке со мной, Нина Владимировна сказала:
— Я мечтаю написать диссертацию о влиянии радостных эмоций на излечение человека. Буду собирать материал на эту тему.
Комиссия ВТЭК дала мне освобождение от работы на полгода и посоветовала непременно уехать из Казахстана, так как этот климат не для меня. Мы уехали обратно в Саратов.
Назначение в облоно получили сразу…
Сутки побыли у мамы и сестры и выехали на автобусе в наш район. Пока Валериан оформлялся в районе, я зашла в райком переговорить с секретарем. Первый был на курорте, говорила со вторым. И неожиданно получила назначение завклубом в то же самое село.
Нас заверили, что квартира имеется. Однако по прибытии в село (располагалось оно среди дивно прекрасной природы) я от этой «квартиры» наотрез отказалась. Мы должны были жить в одной комнате с колхозницей и ее тремя малолетними детьми. Квартиру я нашла сама у секретаря сельсовета, которая отродясь к себе никого не пускала, даже командировочных на одни-двое суток, но нас она почему-то пустила. И мы даже очень подружились.
Валериан, как всегда, пошел знакомиться с директором школы, а я — представляться как завклубом председателю сельсовета товарищу Рыжову. При виде моего назначения Рыжов застонал и стал дико скрести себе затылок.
— Что с вами? — обеспокоилась я.
— Да вы знаете, что значит наше село Табурище? Это же бандитское село! Первое по преступности в Саратовской области, теперешний заведующий избой-читальней…
— Клубом?
— Пусть клубом, если вам так больше нравится, лежит в больнице, избитый бандитами за то, что попытался… почитать им газеты. Подал заявление об увольнении по собственному желанию. А они вас, женщину… о боже! Бан-ди-ты, понимаете? Не советую браться за эту работу.
— И бандиты, и воры, вообще все уголовники очень хорошо ко мне относились, — возразила я. Рыжов опять застонал:
— Боже праведный! Ох! Ах!..
— Покажите мне избу-читальню, — потребовала я. Клуб оказался настолько запущенным, настолько грязным, что я всецело одобрила избиение избача.
Никакая не изба! Самый настоящий, довольно большой клуб, на высоком фундаменте.
— А девушки тоже у вас бывают? — полюбопытствовала я.
— И девушки такие же.
— Кто же у них лидер?
— Клава Дезкова.
— Спасибо. Где она живет?
— Ребятишки отведут.
С помощью этой Клавы и ее подружек мы отмыли до чистоты клуб, затем я украсила его.
В чемодане у меня были отрезы на тюлевые гардины — повесила их в клубе. Из «Огонька» (пересмотрела его за несколько лет) вырезала репродукции картин лучших русских художников. Купила на свои деньги толстую цветную бумагу, наклеила на нее репродукции, развесила по стенам. Для начала выпустила стенгазету, которую пришлось делать от начала до конца самой, так как пока никто участвовать в этом не захотел.
На открытие клуба пригласила гармониста, парторганизацию и всю молодежь села. Собрались аккуратно в назначенное время.
Парни явно с бандитскими лицами, выпущенным из-под фуражек чубом, заходя, удивлялись:
— У нас отродясь не было так чисто и уютно, хорошо!
Молодежь, к великому удивлению парторга, встретила нового избача овациями. Они уже все знали, что я отсидела девять лет, что были в моей жизни и Колыма, и лесоповал.
— Начала она хорошо, посмотрим, как будет работать, — решил парторг.
На другой день утром я съездила в райцентр. Серьезно поговорила со вторым секретарем райкома и директором школы.
— Хватит поставлять преступников на целую область, надо приохотить их, может быть, к науке.
Табурище от райцентра было километров тридцать. Туда я добиралась где пешком, где на попутных грузовиках. Оттуда возвращалась на райкомовской машине, рядом сидел пожилой мужчина, физик. Мы везли несколько интересных приборов для демонстрации лекции «Физика в науке и в быту». Восхищенные парни вопили: «Вот это фокусы! Вот это у нас избач!» Физика чуть не оглушили аплодисментами.
Затем приехал молодой историк и прочел лекцию о допетровской Руси. Упор я попросила сделать на Ивана Четвертого. Парни вопили: «Вот гад! Повесить бы его, подлюгу, на Красной площади!»