Уве вздыхает, поворачивается, чтобы уйти, но замирает.
– А что ты читаешь?
Я накрываю бумаги руками, но слишком поздно. Уве уже успел заметить мое замешательство и инстинктивную попытку скрыть от него документы.
– Ничего особенного, – отвечаю я, но он уже подходит ко мне. Я смотрю на его силуэт в отблесках огня в камине. Муж нагибается и разводит мои руки.
– Что это, черт возьми, такое?
Мне в ноздри бьет его запах, кислый запах табака, пота и еще чего-то, что напоминает запах вареной капусты.
– Это полицейский протокол.
– Это я и сам прекрасно вижу, – говорит он уже на повышенных тонах. – Я спрашиваю, что он делает здесь, у нас дома? Ты же сказала, что больше не будешь работать на полицию?
– Я ничего такого не говорила. Это твои слова. Он хватает бумаги и швыряет через всю комнату.
Краем глаза я вижу, как Фрида поджимает хвост и бежит в прихожую.
– Черт возьми, Ханне. Мы уже это обсуждали и решили, что это плохая идея. Ты не в том состоянии, чтобы работать. И тем не менее связалась с ними за моей спиной. Как ты могла?
И когда он это произносит таким тоном и при этом возвышается надо мной, что-то внутри меня трескается. Трещины стремительно растут и ширятся, и вот уже весь дом рушится и оседает. Ощущение такое, словно внутри меня происходят тысячи взрывов, и весь гнев, который копился внутри столько лет, вырывается наружу. Я вскакиваю и набрасываюсь на него с кулаками. Я молочу его сжатыми кулаками, правда, без особого результата. Я не целюсь, слепо бью, изливая свое отчаяние, выражая то, что не могу выразить словами. Мой приступ агрессии его явно обескураживает.
– Придурок, – кричу я. – Ничего такого мы не решали. Это ты сказал, что я не могу работать. Ты всё за меня решил. Как обычно. Ты, ты, ты. И мне надоело, что ты все время говоришь, что мне нужно делать. Муж ловит мои руки и крепко сжимает их.
– Успокойся. Ты совсем из ума выжила. Это тоже признак болезни, понимаешь? Приступы агрессии, подавленное настроение. Это все болезнь.
Для меня не новость, что Уве списывает поведение на болезнь. Он уже не раз предлагал мне начать принимать антидепрессивные препараты. Но эти лекарства меня пугают еще больше, чем сама болезнь.
– Хватит валить все на болезнь. Болезнь тут ни при чем. Дело в тебе. Я устала от тебя и твоего постоянного контроля!
Я замолкаю. В комнате сразу становится тихо. Слышен только треск поленьев в камине и мое напряженное дыхание. Рукам больно от его железной хватки.
– Отпусти меня! – кричу я.
Он повинуется. Я собираю бумаги с пола и выбегаю из комнаты.
– Ханне, милая, что случилось?
– Я его бросила, – говорю я, опуская тяжелую сумку на пол перед дверью.
– Боже мой, входи же.
Гунилла помогает мне затащить сумку в квартиру.
– Боже милостивый, что у тебя в сумке?
– Береги спину. Это книги. О Гренландии. Я взяла только самое важное.
Гунилла качает головой.
Фрида вбегает вперед меня в прихожую Гуниллы. Я захожу за ней, сбиваю снег с ботинок, снимаю куртку и вешаю на один из разноцветных крючков на стене. В гостиной я опускаюсь на белый диван Гуниллы.
– Рассказывай! – приказывает она. Я рассказываю. О встрече с полицейскими, о Петере, о деле десятилетней давности, которое снова стало актуальным, о том, как я мечтаю потратить свои последние годы на то, что мне по-настоящему важно. Будет жаль не использовать все те знания и опыт, которые я собрала за годы работы. Я рассказываю об Уве, о его попытках все время меня контролировать, об его эгоизме и о его запахе, который меня страшно бесит. О том, что я столько времени сдерживалась и что теперь вся эта злость вырвалась наружу и стремительно распространилась, как лесной пожар, и выжгла все подчистую, оставив после себя полное опустошение. И что у меня больше нет сил тянуть эту лямку.
– Тогда ты правильно сделала, что бросила его, – говорит она, дослушав мой монолог.
Вопрос, который я ждала, она задает позже, после того как мы выпили по паре бокалов вина и доели сыр, который был у Гуниллы в холодильнике.
– Но разумно ли бросать его сейчас, когда ты не знаешь, в каком состоянии будешь через месяц или через год?
Возникает пауза. Я поднимаю глаза и отвечаю:
– Разумно. Я не хочу провести то немногое время, которое мне осталось, с ним.
На следующее утро меня будит яркий солнечный свет. Впервые за много недель показалось солнце. Все окно в мокрых разводах от тающего снега. Я воспринимаю это как знак. Я чувствую себя легкой и невесомой. Чувство свободы – как наркотик, оно несет меня, как серфингиста волна, оставляя все проблемы и горести позади.
Все будет хорошо, думаю я и тянусь за книгой Луи-Жака Доре о языке и культуре инуитов. Рассеянно листаю книгу, слушаю, как подтаявший снег падает с крыши и глухо приземляется на карниз. Это миф, что у инуитов много названий для снега. Это все придумали западные европейцы, которые романтизировали отношение примитивных народов к природе. У инуитов не больше слов для снега, чем в других «северных» языках. К тому же не существует единого языка инуитов. В арктических частях Аляски, Канады, Сибири и Гренландии говорят на множестве языков и диалектов.
Но у людей есть потребность все упрощать, так им проще воспринимать действительность. Тем же самым мы занимаемся и в полиции. Упрощаем, пытаемся понять, ищем связи и закономерности в запутанных материалах дела. И совершаем одни и те же ошибки. Приписываем людям несвойственные им черты, подгоняем действия под привычные нам модели поведения только потому, что это вписывается в наши рамки мировосприятия.
Я снова думаю об убийстве Кальдерона десятилетней давности. Что мы тогда упустили? Как наши предубеждения помешали нам разглядеть истину?
Робкий стук в дверь прерывает ход моих мыслей.
– Завтрак? – спрашивает Гунилла.
– С огромным удовольствием. Я умираю с голоду, – искренне отвечаю я. Впервые за несколько месяцев я испытываю настоящий голод.
Эмма
Я еду на работу на метро и пытаюсь свыкнуться с мыслью о беременности. Ребенок Йеспера, наш ребенок, у меня в утробе. Глубоко внутри в темноте прячется маленький головастик и ждет, когда превратится в человека. Это просто уму непостижимо.
Я никак не могу поверить, что беременна и что речь идет теперь не только обо мне и Йеспере. Теперь мне придется решать, оставить ребенка или нет. И это означает, что нельзя будет просто так забыть отношения с Йеспером и идти дальше. Он имеет право знать, что у него будет ребенок. Даже последний негодяй и подлец имеет на это право.
Мне нужно его отыскать и рассказать, что я беременна. Придя на работу, я нахожу Манур и Ольгу в подсобке. Они пьют кофе. Бьёрне не видно, магазин открывается только через двадцать минут, – лучшее время для завтрака.
– Кофе? – спрашивает Манур.
– С удовольствием.
Я стягиваю куртку и сажусь за стол. Манур осторожно ставит передо мной горячую чашку. Когда она наклоняется, волосы закрывают лицо, как занавес. У нее такие красивые волосы. Им можно позавидовать.
– Где Бьёрне? – интересуюсь я.
– Понятия не имею, – отвечает Ольга. – Наверно, опаздывает.
– Опаздывает? Он никогда не опаздывает. Может, заболел? – предполагаю я.
– Что-то я сомневаюсь, – бормочет Манур. – У него не было ни одного отгула за шесть месяцев.
Становится тихо. Я пью горячий кофе и пытаюсь прогнать прочь тошноту. Стараюсь не думать о незваном госте у меня внутри.
– А у Эммы десять дней по болезни в этом месяце, – строго говорит Ольга и смотрит на Манур. В ее голосе нет ни сочувствия, ни раздражения, она просто констатирует факты. Таким же голосом она могла бы сообщать покупателю цену трусов, которые ему приглянулись.
– Ничего страшного, – говорит Манур и легко касается моей руки.
– Ничего страшного? Её могут уволить, – возражает Ольга.
– Я болела, – отвечаю я.
– Им на это наплевать, – продолжает Ольга, как будто я сама этого не знаю. Вид у нее такой, словно она говорит что-то само собой разумеющееся неразумному ребенку. Ногти, которыми она постукивает по крышке стола, словно живут собственной жизнью. Они такие длинные, что ими можно пользоваться как холодным оружием.
– Работу нужно бояться. И даже если болеешь, все равно выходить. Прикладывать усилия, – произносит Ольга, выделяя тоном каждое слово.
– Ты хочешь сказать «бояться потерять»? – поправляет Манур, но Ольга ее не слушает.
– Нужно во всем прикладывать усилия. Порой приходится делать вещи, которые тебе не нравятся, ради спокойствия в доме. Например, чтобы Алекс был в хорошем настроении, я первым делом по возвращении с работы делаю ему минет.
– Разве эти вещи можно сравнивать? – возражает Манур.
– По моему мнению, нужно прикладывать усилия – и дома, и на работе.
Манур ее слова явно разозлили. Она поднимается, резко ставит кружку в раковину, расплескивая кофе.
– Ты совсем из ума выжила? Тут тебе не Россия, – заявляет она и выходит из комнаты, оставив после себя шлейф душного парфюма.
– Что это она так завелась? – недоумевает Ольга.
– Не знаю.
– Может, потому что она мусульманка?
– Может.
Мы обдумываем реакцию коллеги. Звонит телефон. Манур успевает первой взять трубку. Видимо, она была рядом с кассой.
– Будешь просить прощения? – спрашиваю я.
– Прощения? С какой стати? Это она неправая.
– Не права, – поправляю я.
– Не важно. Она считает себя лучше других, потому что учится в университете.
Ольга сжимает губы и скрещивает руки на груди. Шаги за дверью. Это Манур. По ее виду я понимаю: что-то случилось.
– Это Бьёрне, – выдыхает она. – Он попал под автобус. Он жив, но проведет в больнице не меньше месяца.
Мы с Ольгой молчим. Мы ненавидим Бьёрне, но зла ему не желаем. При мысли о его тощем теле под колесами автобуса меня снова тошнит.
– Бедный Бьёрне, – шепчет Ольга.