а горлышко.
— Петух твой — всем петухам петух! — развивал свою мысль дядя Вася. — Гвардеец!
Стрелки «часов с кукушкой» продолжали двигаться.
— Да что там гвардеец — генерал! Рокоссо-о-ов-ский!
Но слишком дрожали руки от нетерпения у дяди Баси и поспешил он — малость не рассчитал. Нет, в отношении психологического удара все было верно. Но чтоб нанести его сильнее в разомлевшую Петрухину душу, он при выкрике «Рокоссо-о-овский!» яростно взмахнул молотком и… пронес его мимо зубила. Удар пришелся на собственный палец.
Взвыл дядя Вася, подпрыгнул выше Петрухиной головы и, точно молодой бычок, выпущенный на волю, поскакал по двору, размахивая окровавленным пальцем. От неожиданности подскочил и Лешка, прыснули по сторонам куры…
— Убери этого гада с глаз моих! — носился по двору дядя Вася…
— Это мой петух — гад?! — взъярился Петруха и кинулся отвязывать козла. Козел, неожиданно ощутив желанную свободу, ошалел от радости и, не раздумывая, поддел рогами под зад собственного хозяина. Громко заплакал ребенок.
Дядя Вася подбежал к куче металлолома. Выхватил стальной палец от гусеницы:
— Убью!..
И замер: в проеме двери стояла знакомая Лешке старуха. Ее взгляд и настиг дядю Васю в критический момент. И все успокоились: Петруха с козлом, потом петух, потом Лешка. Дядя Вася присел на тракторную раму, но отходил медленно. Лицо дергалось, руки дрожали. Из рассеченного пальца сочилась густая кровь:
— А он, гад, все норовит в глаз клюнуть… Тряпочку бы какую — палец перетянуть?
Старуха прошагала к ребенку, подхватила его на руки и молча удалилась в дом.
Глядя на дядю Васю, на его сутулую спину, на выпирающие из промасленных брюк костлявые коленки, Лешка вдруг поразился несоответствию между воинственным духом дяди Васи и тщедушным его телом. Словно короткий электрический разряд, ударила Лешку жалость: а ведь у дяди Васи никогда не будет ни Лешкиной молодости, ни его надежд и ожиданий. Он прожил свое будущее но не понимает еще этого и воюет…
Лешка не мыслил себя без будущего, и потому торопился прожить каждый день как-нибудь, лишь бы он скорее прошел и приблизил его к манящему будущему. В нем Лешка не мог быть таким же старым, морщинистым, ничего не достигнувшим в жизни нескладнем, как дядя Вася. Жалость к нему была искренней.
Вскоре дядя Вася с Петрухой великодушно простили друг друга, ударили по рукам и ушли в столовую к Насте — требовалась бутылка портвейна для закрепления мировой. Лешка расположился на капоте и загляделся в прозрачное небо: а что интересного там, за призрачной пустотой? Какие миры?
И понеслась Лешкина мысль по далеким галактикам, заглядывая в самые тайные уголки вселенной, в самые «черные ее дыры». Воображение незаметно подменилось дремой.
— Пляжики, значит, разводим! — над головой громыхнул голос. — На Гавайские острова прибыл?! — Теперь громыхнула жесть — это бригадир рванул из-под Лешки капот, да с такой силой, что Лешка кувыркнулся через голову и, успев подхватить свитер, метнулся с испугу в степь.
— Я тебе такую характеристику нарисую! — догнал его тот же громыхающий голос. — Я тебе таких пару ласковых влеплю — навек запомнишь!
Лешке совсем ни к чему «пару ласковых» в характеристике. Он побаивался дирекции училища и потому хочешь не хочешь вернулся к бригадиру.
— Значит, так, — решительно перекинул тот на губах папиросу. — Для начала сволокешь в кучу во-о-он те разобранные гусеничные катки, потом всю территорию, до шайбочки, до шплинтика подчистишь. Проверю сам. И запомни, обедать не будешь до тех пор, пока не сделаешь нормы. Так и накажу Насте, чтобы без моего ведома ни сухарика, ни крошки! Каждому по труду, понял?!
— Понял, товарищ Добрик, — пролепетал Лешка. А понял он, что бригадир — поистине Врангель. Разве в силах он вообразить, какими высокими стремлениями, какой жаждой великих свершений переполнен Лешка? Разве может он, грубый человек, понять тонкую, чувствительную натуру? Ни сухарика… Ни крошки… Подумаешь, испугал!
Тяжело вздохнулось ему, будто все гусеничные катки уже перетаскал, но что делать? Характеристика — дело серьезное.
Опять появились Петруха с дядей Васей, опять мирно, с обновленной жизнедеятельностью затюкали молотками. Лешка запутался в свитере — никак не попадал в рукава, а те о чем-то таинственно перешептывались, наконец окликнули его:
— Эй, школяр, послушай сюда.
Лешка вскинул глаза на Петруху.
— Давай меняться. Ружье на козла?
Не от предложения меняться, а от самого варианта обмена Лешка возмутился. Потом решил, что это одна из «тонких» шуток, и, чтобы не обижать Петруху, неестественно захихикал. Но как раз на это хихиканье Петруха и обиделся:
— Я не шуткую. Тебе ружье — ворон пугать, а нам с дядей Васей для стратегии. Понимать надо.
— Стратеги! Ха-ха-ха! — развеселился Лешка.
— Вот несмышленыш, — по-доброму удивился дядя Вася. — Петрухе жену воспитывать надо. В послушании чтоб была, значит.
— Но мне-то козел зачем?
— Как зачем? — подскочили оба на чурбаках.
— Да с таким козлом… — загорелся дядя Вася.
— Да с таким козлом, — перебил его Петруха, — ты в любом райцентре гоголем ходить будешь. Это же заступник!
— Не надо мне вашего заступника, — Лешка припомнил недавнее козлиное «заступничество» и машинально почесал себя сзади. Друзья нахмурились, замолчали. Видно, обдумывали другой вариант обмена.
Лешка понимал, что они морочат ему голову своим козлом и будут морочить еще, но ружья он не отдаст. Заявить об этом категорично он не решался. Все-таки с ними работать, пусть недолго, но работать.
Он часто слышал выражение «проявлять гибкость в отношениях» и понимал, что ее надо проявлять, а как — не знал. Гибкость его выражалась подчас в нерешительности, податливости, а то и в обыкновенной бесхарактерности. Во всяком случае, таким он выглядел в глазах других. Замечая, что его гибкость понимают не так, он злился и грубил. А вообще Лешка мало разбирался в своем характере, еще зыбком и неустойчивом. Но мнил себя парнем сильным, смелым, на многое способным. Сказать откровенно, он мнил себя личностью, по сравнению с которой и бригадир, и дядя Вася с Петрухой, и все окружающие были народцем так себе. Здесь его не поймут и не могут понять. Зато у него все впереди — за ним будущее.
Непонятный шум, навалившийся вдруг, словно перенес Лешку из чистого полюшка в дремучий лес. И крепкий ветер забередил листву. Петруха с дядей Васей лукаво переглянулись.
— А вон еще козел скачет, — кивнул дядя Вася в сторону косогора. Лешка взглянул туда же…
Век живи, век удивляйся! С покатого склона, высоко задирая ноги, бежал человек. На его спине был прилажен ремнями какой-то механизм, над головой вращался пропеллер…
— Жора вертолет по новой испытывает, — ответил Петруха на недоуменный Лешкин взгляд.
Жора меж тем попрыгал немного, как прыгает раскормленный к осени домашний гусь, пытаясь взлететь, и перешел на шаг. С гусем все ясно, это Лешка понимал, в нем таится инстинкт, унаследованный от диких предков, которых с первыми холодами тянуло в поднебесье. А какой инстинкт и куда тянет Жору — неизвестно.
Меж тем Жора, крепко сбитый мужчина, подошел к Лешке. Отдышался и стянул с себя аппарат. Уселся на раму, закурил:
— Новенький? — И не дожидаясь ответа: — Как зовут? — И вновь не дожидаясь ответа: — Меня Жорой, можно и Гошей — на выбор.
— Изобретатель, — уважительно добавил дядя Вася.
— Гордость бригадира, — ехидно пополнил сведения о Жоре Петруха.
— Ну, пьянь… Ну, пьянь… — снисходительно укорил их Жора и вытер грязным рукавом пот со лба. Грязь размазалась по лицу, что привело «пьянь» в полный восторг. Но Жора не удосужил их вниманием.
— Не тянет, холера, — он пнул ногой «вертолет». — Нет подъемной силы. Придется находить новое решение конструкции, вникаешь?
Лешка пока не вникал и потому многозначительно промолчал, с любопытством разглядывая Жорину конструкцию.
— Тут главное — в идею вникнуть.
Лешка утвердительно кивнул: да, мол, в идею вникнуть — это хорошо, и придал лицу глубокомысленное выражение. Жоре «понимающий» слушатель явно симпатизировал.
— А идея моя простая, как все великое. Да, да! Вот какая, скажи, может быть идея у этой пьяни? — он кивнул на дядю Васю с Петрухой. — Да никакой! Потому что пьянь! А у пьяницы в голове не идеи, а бестолочь. Вот и мытарят Настюху с утра до вечера, а зальют глазки — буянят. Бестолочь тоже выхода требует.
— Идейный какой, — обиделся дядя Вася.
— Может, трибуну притащить с красным сукном? — обозлился Петруха. Но было заметно, что оба сознают внутреннее превосходство Жоры, а куражатся лишь потому, что есть свидетель — Лешка. Ни дяде Васе, ни Петрухе не хотелось быть посрамленными в его глазах. Но Жора щадить их не собирался:
— Вот, скажем, приедет сюда американский журналист, так? Увидит вас и что напишет о нашей стране?
— Пусть клевещет, — обреченно вздохнул дядя Вася.
— Пусть, — согласился с ним Петруха. — Мы выдюжим.
Но Жора их не слушал. Он слушал себя:
— А я ему — пожалуйста, господин хороший! Во-первых, я идеальный муж и незаменимый в бригаде человек. Во-вторых, во мне живет идея. А идея такая, что взлететь хочется без помощи других. Вот так-то!
Жора вновь вытер рукавом пот со лба:
— Летел я самолетом в Москву и не почувствовал, что лечу. Сидишь как баран, привязанный ремнем, точно на убой тебя везут, и таращишь глаза на соседскую лысину. И такая взяла тоска, аж захотелось плюнуть на эту лысину, только забоялся. Вот, думаю, столько я мечтал взлететь, во сне видел себя в небе: и ветер в лицо, и высота — жуть. А тут на тебе — вроде лечу, а вроде сижу…
Вылез из того самолета, плюнул с досады. Тут она и зацепила меня — идея. Крепко пригрел ее, родимую. Мотоцикл «Юпитер» для дела купил. Колеса к тележке сгодятся, а движочек — вот он! Ничего, еще потянет, дай срок!
…Давно все разошлись, а Лешка все раздумывал над увиденным и услышанным. Жора его поразил «идеей». Расскажи он о таком чудаке в училище — засмеют или почтут за неудачную «мюнхаузенскую» шутку. В наш космический век человек изобретает велосипед? Но Жора сидел рядом и взахлеб делился идеей. И Лешка понимал его. Теперь, ему казалось, он понимал и того парижского портного, который на матерчатых крыльях сиганул с Эйфелевой башни и разбился. Он, как и Жора, был одержим.