Минут через десять слышу — трепещут крылья. К чучелкам подсела тетерка и сразу стала с почками обряжаться. Я сидел, смотрел на нее, а не стрелял. Самок в нашей родовой никто никогда не убивал, считали это превеликим грехом.
На веселый говорок тетерки сразу прилетел косач-черныш. Одет он был в черную куртку и только кое-где по его бокам были понатыканы белые перышки. Он подсел к тетерке, с нею поздоровался и тоже стал березовые почки шелушить.
Я поднял ружье, взял прицел и хотел было нажать на спусковой крючок. Но в это время чуть пониже черныша села белая птица.
Осмотрел я ее внимательно. Она спокойно, как и черныш, срывала почки да клювом дробила и никого не опасалась.
Засмотрелся я на такую беляночку, ружье положил на колени, на предохранитель спуск поставил, стал внимательней и зорче рассматривать птицу. Она была вся белая, что первая пороша осени, голова тоже белая, глаза малинкой поблескивают, вокруг глаз полукруг бровей красного цвета, подгузок чуть-чуть с помаринкой просизи.
«Так кто же ты есть?» — Сижу в шалаше, смотрю и думу думаю: — Куропеть? Нет, не она. Та на деревья никогда не садится, всегда с землей роднится. Курица? Может, из деревни пришла в лес, подружилась о чернышами и летать научилась? Нет, нисколько не похожа.
Долго я думал, а придумать так ничего и не мог. В это время около шалаша пробежала лисица. Завидев ее, птицы снялись с березки. Я беляночку глазами проводил до лесной чащи. Вместе с чернышом и тетеркой она улетела, на макушку большой сосенки села, оттуда свой голосок подала:
— Чуюу-фышь!..
СТАРИК И ОЗЕРО
Было это давно, лет двадцать пять тому назад. В озерное устье реки Андома мы изладились вдвоем, я и старик из Сорочьего поля, Митрофан Прокопович. Рыбацкая изба, которая по праву принадлежала ему, стояла в шаровой березовой рощице и была поистине местом отдыха. Двумя небольшими оконцами она глядела на возвышающуюся над озером Онего деревню Андомская Гора. Казалось, что эта деревенька раскинулась над озером прямо на отвесных скалах его берегов и обмывается с трех сторон. Гора, будто маяк, далеко видна из лесной проседи и с озера. В деревне всегда сухо. Ни слякоть, ни дождь не растворяли песок в грязь, и только на ветру над деревней поднимался песок, застилая собою крыши домов, утоптанные дорожки, палисадники с худенькими черемушками. Когда выглянет солнышко, деревня оживает, дарит и людям и озеру ненаписанную красоту, от которой порой трудно отвести глаза.
Другие два окна смотрелись на Бесов мыс. Об этом мыске, небольшом, будто всунутом в воды Онего, рассказано много легенд, поверий, сказаний, а самое примечательное в нем то, что до нашего времени дошли изображения на каменных плитах одиннадцатого столетия. Когда проходишь мимо этих глыб, не можешь не видеть красивых лошадок, рыцарей с копьями, маленьких человечков в панцирях, щиты спартанцев и разную письменность, и пока никто еще не мог разгадать тайны этой письменности и рисунков. А ведь не природа же их нарисовала! Нарисовали их люди, заселявшие эти места Бесова мыса. Может быть, по причудам, созданным здесь из каменных глыб, наши предки и назвали этот маленький мирок: Бесов мыс? Может быть. Интересно было бы произвести тут раскопки, посмотреть, что лежит на глубине мыска. Мне кажется, что все сказания об этом чудном месте, все каменные плиты — живые наследники прошлого, рассказывающие о том, когда и кто пришел впервые в эти места и создал первое поселение.
В избе у рыбака было опрятно. Тесовый пол покрыт мешковиной, на нарах постланы тюфяки. Чашки, ложки, судки и прочая кухонная утварь сложена в небольшой самодельный шкафчик. Один стол в избе был добротный, из карельской березы, резной. На нем белая скатерть с петухами. Рядом с ним стоял другой — небольшой, грубовато сколоченный. Рыбаки, по-видимому, редко садились за круглый стол, а предпочитали чай пить или обедать за дощатым столом.
Над дверями избы, на доске написано:
«Добро пожаловать, дорогой охотник и рыболов! Входи! Это твой дом. Береги его».
Далее следовали правила, указывающие, как надо пользоваться рыбацким и охотничьим домом: все держать в исправности, беречь имущество, осторожнее обращаться с огнем и т. д.
Митрофан Прокопович не был похож на древнего старичка, хотя ему уже перевалило за восемьдесят. На его лице не заметно ни одной морщинки. Может быть, волосы и борода скрывали их? Глаза у него острые, большие, под полукруглыми дугами седых бровей. Зубы белы, что турнепс. Подружился я с ним лет десять тому назад, и еще тогда он рассказал мне историю этой избы.
— В конце четырнадцатого года меня вызвали в Петрозаводск, к воинскому начальнику. Направили к докторам здоровье проверить. Ну, прошел я всех медиков и думаю, что меня в артиллерию запихают, пушки подкатывать, потому как был здоров и силен. Но ошибся. Воинский начальник такой щуплый старичок был, а полковничьи погоны носил. Сидит за столом, щурит на меня подслеповатые глаза да и говорит: «Ты, Митрофан Тулупов, призван в армию защищать царя, веру и отечество». — «Так точно», — отвечаю я ему. А он улыбается: «Тебя, солдат Тулупов, я назначаю младшим унтер-офицером»… Я тогда ужимаю плечи, говорю ему: «Ваше высокоблагородие, да какой из меня унтер? Я и в строю-то еще не бывал, поучиться надо». А он, шельма, опять-таки глядит на меня и говорит сердито: «Не ваше дело разбираться в назначениях, а мое». «Как изволите, — опять нее отвечаю я. — Куды пошлете, туда и пойду». А он: «Поедете с десятью солдатами в Озерное Устье, там построите для себя барак, будете ловить форель и поставлять ее во дворец Его императорского высочества Николая Второго. Это есть высочайший указ и выполнять оный возлагаю на вас». «Слушаюсь, ваше высокоблагородие!» — ответил я, и на этом мы расстались.
Наутро мне привели десять солдат: один вепс, три карела, два финна, ну а остальные русские. Ознакомил я их с указом императора, нагрузились мы провизией, получили солдатское обмундирование и выехали в Озерное. Сначала хотели обосноваться в деревне Андомская Гора, а потом отдумали и начали для себя строить дом, вот этот самый.
Митрофан улыбнулся, посмотрел на избу, продолжил: — Ну вот, за зиму построили. Лес-то рядом, возить не надо. Срубишь сосну — и под дубинушку к месту. Все сладилось. Новоселье справили. Весной стали ловить форель. Много ловили. Сами досыта ели, мужикам деревенским давали и царю посылали. Сами в Питер не ездили, петрозаводский исправник за рыбой нарочного посылал. Ну тот, конечно, парень свой, бывало, что и водочки привезет, так вечером кутили. Хоть и сладко жилось, парень, но тоскливо. Как так, думал я: наш солдат в окопах вшей кормит, умирает за Русь святую, а мы тут как на празднике, кажинный день у нас и свежак, и копченая рыба, и всего в достатке. Не хватало одного — общего языка. Всяк говорил по-своему. Сперва мы чурались друг друга, а через годик свыклись, и зажили одной семьей. Сначала я рапорты воинскому начальству писал, чтоб, значит, меня отсюда убрали, да рапорты остались без ответа.
В гражданскую войну Митрофан воевал за советскую власть. В бою за Благовещенск был ранен, вылечился, вернулся домой, женился и снова стал заниматься рыбной ловлей. Была у него семья: жена, трое сыновей и дочь. Сейчас он живет один. Жена умерла лет пять тому назад, трое сынов погибли в Великую Отечественную войну, дочь Анна утонула в озере, попала в шторм, когда возвращалась с рыбалки, и нашли ее у Насонова: волны выбросили тело на берег. Есть, правда, у старого внучка, живет она сейчас в Деревягино и часто навещает деда.
…Набежал ветерок, и стало немного прохладней. Старик после сытного обеда лежал на сыпучем песке, подставив волосатую грудь лучам теплого солнца. Вода плескалась у его ног.
— Добро стало жить-то? Как думаешь, паря? — спросил Митрофан.
— Может, и добро, кому как, — ответил я.
— Нет, ты, паря говори прямо, без всяких половинок.
— Конечно, — отозвался я, — каждому человеку дано свое, и если это свое он уважает, то и жизнь у него хорошая, а ежели не уважает, то и горе его частенько навещает. А в общем-то жизнь после войны наладилась.
— Вот, вот, наладилась, — он почесал волосатую грудь, чуть приподняв голову от песка: — А кто ее ладил? Мы, старики, ее ладили. А как? Работой ладили, не боялись ни бога, ни черта, ни самого дьявола. Вот как.
Он замолчал, посмотрел на солнце. Оно стояло уже в зените и намеревалось перевалить к западу. В небольшой роще, разросшейся вокруг избы, было единственное спасение от жары, и старик перешел в тень березки, достал из кармана серебряный портсигар, взял сигаретку и прикурил от зажигалки:
— Портсигар этот подарил мне наш летчик в июне сорок второго. Подле Бесова мыса, в малой излучине Андомы-реки, я в ту пору сети осматривал и слышу шум, а потом вижу — кувыркается самолет, и над ним что-то белое висит. Это белое тоже к земле приблизилось — парашют, а под ним — человек. Когда подошел я к нему, он был без сознания, раненный в грудь. Я кое-как остановил кровь, перевязал рану своей нательной рубахой, взвалил его на плечо и шестнадцать километров до больницы нес.
К нему в больницу много раз наведывался. Выжил он, а как стал уезжать, мне вот этот портсигар и подарил. Сказал большое спасибо, расцеловал, а потом мне за него медаль боевую выдали.
Густой дымок от сигареты путался в листьях и рассеивался. Старик закрыл глаза, видно, его одолела дремота, а я взялся за удочки.
Солнце будто от натуги стало алым. Оно скатывалось за широкую зубчатку лесного кряжа. Воздух все еще был теплый и духота одолевала меня. Выудив из озера несколько мелких лещей, я уже собирался выехать на лодке в озерное устье реки, как услышал голос старика. Он подошел ко мне посвежевший после сна:
— Идем-ка, парень, чаевничать да зорьку подтягивать. Может, на вечеринке-то и будет удача.
После чая Митрофан Прокопович сказал:
— Ты, паря, поезжай в самое устье, в бухточку от протоки Ялеги-речки. Становись и лови с богом, сколь тебе надо. Клев будет. А я с блесной поезжу на лодке, может, крупная рыбина позадорится.