Много раз я видел их на рыбном промысле, людей смелого, спокойного характера. Мне нравилось в них решительно все, что бы они ни говорили, что бы ни делали. Нравилась в их работе полная независимость, манеры в движении, скупой, но довольно понятный разговор с оканьем.
В августе мы выехали на промысел к Черным пескам Онежского озера. Черные пески — древнее название, теперь уже устаревшее. Пески совсем не черные, а самые обыкновенные — серые, и только по вечерам в тихую погоду полоса мелководья от тростниковых зарослей светится голубизной. Пески находятся между устьем Вытегры и устьем Мегры, почти напротив озер Великого и Котечного.
Мы с Григорием Ефимовичем сидели в лодке, которая стояла на якорях в полукилометре от берега, у густого тростника-пуховика. Терентий в этот раз сам забрасывал невод, а когда он был подтащен к берегу, то из него молодой рыбак, которого Терентий называл Васюхой, извлек крупную стерлядь и уже размахнулся ею, чтобы головой рыбины ударить о борт. Всегда тихий, спокойный Терентий вскипел, задрожал, кинулся с кулаками на Васюху, неистово закричал:
— Не смей рыбину бить! Кидай ее в воду! Немедленно…
Окрик Терентия и вся его напружиненная фигура остановили рыбака. Васюха не ослушался, но с сомнением кинул стерлядь обратно в воду, сказав:
— Может, я эту в воду? — В руках он держал крупного судака и, не дожидаясь ответа от Терентия, как бы в отместку за крик, бросил и судака за борт карбаса, и встал перед Терентием, как будто ждал удара. Но тот пожал плечами, независимо улыбнулся и с горечью проговорил:
— Дураки только для себя пишут законы и по-своему их исполняют.
Эту перепалку рыбаков мы с Григорием Ефимовичем слышали, и он сказал:
— Однако жаль, что еще не все люди отчетливо понимают, что добро и что худо, и делают иногда худое, относя его к добрым намерениям, а жаль…
После, когда рыбаки сели у костра пить чай, Григорий Ефимович, как будто ничего не зная о брошенных стерляди и судаке, начал такой разговор:
— Много лет назад на большом Онего побывал крупный ученый ихтиолог по фамилии Кесслер. Он тогда утверждал, что появление в Онего стерляди — явление совершенно случайное, что стерлядь в озере жить не может. А другой ученый — Поляков, вопреки утверждению Кесслера, заявлял, что стерлядь в Онего была, есть и будет. Но ведь у нас сохранились потомки старых рыбаков, и они утверждают, что стерлядь попала в озеро из разбитого суденышка с мальками. Во времена наместника Олонецкого Тутолмина появилась стерлядь. Вот как она попала в озеро. Его превосходительство пожелало около Логмозера вырыть пруд, и заселить его мальками стерляди, сома, осетров. Судно, на котором были мальки, вышло из Санкт-Петербурга, в Онего попало в большой шторм, и около Ивановских островов было разбито вдребезги. Такая же участь постигла и другое суденышко, которое доставляло стерлядь уже взрослую, в подарок сосланной в Олонец царице Марфе Иоанновне. Однако стерлядь прижилась и ее стали вылавливать. В 1784—1789 годах стерляди стало так много, что она в ученых книгах о рыбе числилась наравне с сигом, которого в Онего прорва. Особенно богатым был улов в 1786 году. Потом стерлядь исчезла невесть куда, а через полсотни лет снова объявилась в озерах Великое и Котечное. В 1882 году рыбак из деревни Кузры поймал стерлядь весом в двенадцать фунтов и самолично, в живом виде, доставил ее в Петергоф императору Александру Третьему. В августе 1885 года отец Терентия поймал двенадцать стерлядей в устье Мегры. После этого она опять куда-то исчезла. Куда? Многие пытались найти стерляжью тропинку, но безуспешно. До 1969 года стерлядь в Онего никто не вылавливал и не видывал. А ведь она жила, питалась, а где хоронилась — опять для нас, рыбаков, потемки, и ни один ученый не мог в этом разобраться. И вот в прошлом году, в Вытегорском водохранилище, во время подледного лова, в наш невод попало около полсотни стерлядок, некрупных, и мы их опустили обратно в воду. Это уже есть рыба, и, как видно, она пришла в наши воды не в гости, а на постоянное жительство прописалась. На этот раз стерлядь пришла не в суденышках, а прямым путем с матушки Волги. Пусть Василий не обижается на Терентия. Он правильно поступил. Если Василий сегодня кинул обратно в воду одну стерлядь, то годиков через пять возьмет не одну, а сотню. Богатство голубых вод надо оберегать, приумножая его, мы облагораживаем самих себя, создаем запас рыбы для себя же.
— А ведь правда, — отозвался Петрович. — Раньше-то мы рыбу оберегали, мелочь совсем не брали.
— А теперь берут всякую. Поглядите, что делается вечером у Вытегорского водосброса. Сколько рыбаков, и все с сачками, а что они ловят? Тьфу, мелочишку. И зачем бы так-то, ведь крупной хватает! — добавил Василий. — Мне жаль снетка, который идет к нам из Белого озера, сколько его в пути истребляют. Задержать бы. Пусть в Онего идет и размножается.
Поднялся легкий ветерок, и Онего задышало глубже, стало сердиться. Косые волны обдавали карбас синими брызгами, и он качался на воде, словно детская зыбка.
Последняя тоня была тощая. Южный ветер гнал рыбицу к северному берегу. Однако это не напугало рыбаков. Терентий знал, что Онего не Волга, не Дон, не Днепр, где в штормы рыба жмется к берегам и ее легко вылавливают. Здесь она в ненастье уходит на глубинку, к островам, которых полно в Онего.
На этот раз мы рано возвратились с промысла. В избе у Терентия было тепло и приветливо. Хозяин, раздевшись, прошел в комнату к кровати, где спали его дети, поправил упавшее с них одеяло, улыбнулся с плохо скрытой радостью, а выйдя из горенки, не без гордости проговорил:
— Будущие рыбак и рыбачка, — снова улыбнулся. — У нас в семье уж так повелось: мой прадед, дед, отец были рыбаками, ну и я, стало быть, тоже в них удался. А мои дети? Тут, брат, понять надо! У них образование по рыбной части будет настоящее, не доморощенное. И рыбицу они будут вылавливать не сетками из «китайских ниток», из которых еще мой отец вязал снасти и в наследство оставил, а капроновой сетью будут ловить. В это я верю.
До чего хорошо, когда над тобой ясное солнышко греет, тело в истому кидает, и коль спрячется оно за вуалью небольших облаков, то сразу повеет прохладой, ароматом лесных цветов, да и певчие птицы веселей запоют.
После сытного завтрака, что сготовила жена Терентия, мы с Григорием Ефимовичем идем на улицу, садимся под березку, долго молча курим, думаем, мысленно выясняем, что пропустили во время путины, чего не доделали. Потом дремота одолевает нас, и мы растягиваемся на шелковой траве. Легко дышится, спокойно сердце бьется.
На обводном канале стрекочут моторы, шумит вода. Рыбаки, любители природы едут в мегринскую веселую бухту на отдых. Едут порыбачить, сварить уху на берегу и с удовольствием сесть в большое застолье с ложкой-долбленкой. В эти выходные дни маленькая Мегра Онежская попадает в полное окружение лодок с подвесными моторами разных конструкций.
Сколько это несет радости мегровчанам, сколько прелести увидят тысячи вытегорцев, вознесенцев в большом и тихом Онего.
Проснулся я раньше Григория Ефимовича, он еще крепко спал, разметав руки на мягкой траве, и, по всей вероятности, снились ему добрые сны. Солнце уже полыхало за голубым полушалком западной зубчатки лесного кряжа. Я сходил к каналу, помылся его водой и добрым вернулся к месту нашего отдыха. Григорий Ефимович, уже одетый, сидел на свежесрубленном пеньке большой ольшанины, доедал оставшуюся с вечера копченую форель.
— Не хочешь погрызть? — спросил он меня.
— Нет, не хочу.
— Тогда думай, где будем вечерять да зорьку встречать.
Я ему ничего на это не ответил, а он спросил:
— Видал ли ты, Григорий, весенний танец журавлей?
— Нет, не видывал.
Григорий Ефимович усмехнулся:
— Ты ж, парень, охотник, и не увидеть такое диво — стыдно.
— Нисколько не стыдно, ведь такие дива не каждому кажутся, — ответил я.
— Хочешь поглядеть?
— Очень.
Григорий Ефимович посмотрел на часы, на закат солнышка, заторопился, закричал:
— Скорей едем, едем!
— Куда?
— На танцы.
Я расхохотался от всей души, а он рассердился:
— Чудик ты вольнодумный, разве над таким дивом можно смеяться. Это ж кладезь ума и разума. Поехали!
Мы круто обрядили лодку, свалили в нее своя пожитки, взяли на пироги у Терентия крупной рыбы и отчалили от берега Мегры Онежской. А когда мотор взревел, я спросил Григория Ефимовича:
— До места танцплощадки далеко?
— Нет, туточки за перекатом, рукой подать.
Но перекат оказался в тридцать километров. Мы ехали по обводному каналу в направлении Вытегры, и я все ждал, когда капитан свернет лодку в кусточки, остановит мотор и скажет: «Приехали». Больше часа, на полном газу он гнал лодку, и только тогда, когда стал виден малый маяк, Григорий Ефимович сбавил ход, завернул в протоку, соединяющую канал с озером Котечное, повернулся ко мне, шепотом проговорил:
— Здесь, парень, здесь их танцплощадка.
С большими потугами мы добрались на веслах до Котечного и в густых зарослях ивняка правого берега остановились.
— Посидим, поглядим, как птица танцует, — сказал Григорий Ефимович, улыбнулся, погрозил мне пальцем: — Смотри, с птицей не заигрывай, ружье оставь в покое да и сам не вздумай вместе с ними вытанцовывать, — а потом, закурив, с ехидцей добавил: — Такое тебе еще не осмыслить, ты в таких делах не осведомлен.
Над протокой да и над тростником озера поднялся легкий туман, прикрывая собою водную гладь, как кисейной занавеской. Прямо перед нашими глазами была небольшая лужайка, да такая, что если корова ляжет на нее, то ей хвост протянуть некуда, в кусты угодит.
— Вот тут, на этой лужайке они будут вытанцовывать, — тихо проронил Григорий Ефимович.
— Гопака? — спросил я.
Косо посмотрел на меня старый рыбак, но промолчал, не уколол.
Рядом с нами на свободной от тресты водной глади, спокойно, не чувствуя постороннего взгляда, купалась стая уток, разговаривая на своем языке, ведомом только им одним. Григорий Ефимович был не охотник, в жизни ружья не имел, не стрелял из него, и теперь с безразличием смотрел на утиные забавы. А я? С детства с ружьем не расставался. Еще в девятьсот десятом году дед подарил мне ружье «Стромберг», которое я заряжал всегда со стула, а в лесу с кочки или с пенька, и стрелял с подставки из ольшанины. Сейчас рядом со мной, в лодке, стояло ружье полукрупповской стали «Ястреб», и, завидя уток, я, точно гончая собака, душой взлаивал, но для друга молчал. Он видел все это по моему лицу, подразнивал меня: мол, чего видишь, какого лешего не стрельнешь — утки-то к тебе на ствол вешаются и в кошевку сами просятся. И в самом деле, утки безбоязненно подплывали к нашей скрытой в кустах лодке.