— Тш-ш-ш-ш… — Услышал я шепот Григория Ефимовича. — Кажется, гости появляются.
Я посмотрел в небо и увидел девять крупных птиц. Это были журавли. Они без крика летали над луговиной и, очевидно, высматривали, нет ли кого поблизости. Потом, убедившись в безопасности, стали по очереди приземляться, а приземлившись, все сбились в одну кучу, образовав круг, и смотрели во все стороны.
Мы сидели в лодке, в густом ивняке, и нам через ветки была видна вся лужайка с журавлями, которые, ткнувшись хвостами друг к другу, стояли, молчали, не двигались. Журавки были от нашей лодки метрах в двадцати. Минут пять они стояли на месте, а потом один, по всей вероятности, их вожак, вышел первым из кучи, ясным и зычным голосом прокурлыкал два раза, этим давая остальным понять, что, мол, время начинать танец зари. Журавли сразу окружили вожака и стали ходить вокруг него поочередно, своим криком возвещая, что они начали танец.
Широко раскинув исполинские крылья, в самом центре стоял большой петух — журавль и все время выговаривал «кур-ли-кур-ли-кур-ли»… значит, спрашивал, не пора ли повеселее. Приняв сигнал вожака, остальные стали бегать вокруг него, задрав голову и распустив крылья, но ими они не махали, а держали в одинаковом положении, а нам, смотрящим из-за веток ивняка, казалось что на лужайке не журавли танец ведут, а распустился большой бутон лилии.
Потом вожак закрутился на одном месте, да так быстро, что я еле-еле успевал следить за ним, а потом круто встал, точно вкопанный, опустив клюв к земле, а остальные, соединившись в четыре пары, разбежались по мелким кусточкам и долго оттуда не появлялись. Призывный клич вожака снова вернул их на место, и новая кадриль началась. Сейчас они степенно ходили наперекрёст и каждый старался поклониться, поприветствовать друга с прилетом в родные края, а уж потом, сгрудившись, сомкнулись клювами в одной точке.
Долго танцевали журавли. Мы с Григорием Ефимовичем забыли счет времени, да надо признаться, чертовски захотелось курить. Я потянулся в карман за сигаретами, а Григорий Ефимович уже потихоньку курил. Однако дым от табака, пробиваясь сквозь ветки, сразу терялся в тумане, а на озере по-прежнему спокойно купались утки.
С наступлением темноты журавлиная стая растаяла. Куда они убежали, для нас осталось тайной. В воздух они не поднимались, очевидно, укрылись в кустах до утренней зари.
Мы вытолкнули лодку из зарослей и скоро вывели ее в протоку. Григорий Ефимович запустил мотор и повез меня не в Мегру Онежскую, а в ночную Вытегру.
На душе было так радостно, как нежен и радостен был весенний танец журавлей.
НА ШУЛТУССКОМ ОЗЕРЕ
1. Настоящий характер
Аверьяна Кирилловича Шахова, сына первого председателя первого комбеда, Кирилла Петровича Шахова, на этот раз я застал у себя в дому. У порога избы меня встретила Стрекоза — шустрая собачонка из породы сеттеров. Она, виляя шерстистым хвостом, взвизгивала, что ситец рвала. Хозяйка Матрена самовар водой наливала, мне шептала:
— Мой-то Аверя, как стеклышки на верхотуре установил, день-деньской наблюдения ведет. Кто его знает, — вздыхает Матрена, — может, и взаправду ему приказано всех ершей в озере сосчитать да по начальству доложить. Тоже себе рыбнадзор…
Не задерживаясь, я снял с плеч берестяный пестерик, прошел в сени и, поднявшись на веранду, сразу заметил старика. Он умиротворенно сидел и в самоварную трубу разглядывал большое озеро.
— Аверьян Кириллович, мое вам почтенье…
— Ась? — Старик вскочил, взлохматил седую бороду, пряди разлетелись в стороны, ответил: — Доброго добра. С дорожки чайком, поди, хочешь побаловаться.
И, не дожидаясь моего ответа, открыл в полу отдушину, крикнул в ее оконце:
— Матреша! Сготовь для гостя чайку покрепче да побольше!
— Чую, Аверьянушка, чую!
Аверьян Кириллович на трубу показал, с уважением проговорил:
— Лаборатория. Все видит, на стеклышках все обозначается. Поди ж ты! Озеро в длину двенадцать километров да в ширину десять — глазом не взять, а поглядишь в стеклышко — и все тебе на блюдечке подается. Каждую приметину видишь, каждого разбойника найдешь. А их теперь развелось уйма. Пока озеро было бесхозное — рыбаки были степенные, каждой мелюзгой дорожили, а как озеро в государство перешло да меня рыбнадзором затвердили — воруют рыбу, да и баста, особливо браконьерствуют деповские. Тол достают, известь негашеную в бутылках в воду бросают, аммональничают. Ты печешься, печешься, лекции да нотации деповским читаешь, а они хочь бы что, паясничают, браконьерствуют и на законы плюют.
Аверьян Кириллович поглядел в трубу, выпрямился, головой тряхнул, простонал:
— Опять в Черном плесе балуются. Видишь, сколько дыму напустили? Аммональщики…
Я подошел к самоварной трубе и поглядел в сторону озера. У островка, что зарос сосняком, вился дымок. Он застилал прибрежный тростник. Я хотел что-то спросить у Аверьяна Кирилловича, повернулся к нему, а его и след простыл. Поглядел в стеклышко трубы. Прямо передо мной в направлении дымка быстро скользила лодка, а в ней маячила семафором красная рубаха Шахова.
— Ох и даст опять деповским жару! — гомонила Матрена. — Ох и даст…
Через полчаса вернулся Аверьян Кириллович, потный, возбужденный. Следам за ним в избу вошли три рыбака. По одежде было видно, что деповские: все рибуши в мазуте, фуражки с околышками, что у заправских машинистов. Несмело на угол посмотрели, меня глазами умыли. Аверьян Кириллович на стол ведерную бадейку поставил, рукой ковырнулся, мелюзга на стол посыпалась. Он с раздражением проговорил:
— Рыбу аммоналили, беззаконники. — К рыбакам повернулся. — Видели ли вы, как чиста вода в нашем Шултусском озере? Видели. Ну, вот и похвально, что приметили. На целом свете оно одно — чистое, неглубокое, просторное и рыбное. С исстари его любят. А вы вот пакостничаете. — Аверьян помолчал немного, смахнул со стола мелюзгу рыбу, спросил: — Квитанцию на штраф сейчас выписывать аль через милицию?
2. На вечерней зорьке
У Шултусского озера, что расположено в двадцати шести километрах от города Няндома, в тринадцати километрах от тракта Няндома — Каргополь, было пять дочерей. Речки Иласега, Черная и Пойменная поили озеро своими светлыми водами, а речки Нименьга и Шултусиха собирали все пойменные воды, захватив с собой лишнюю шултусскую воду, и сплавляли их через богатые известковые увалы, первая — в Волошку-реку, а вторая — в Черные озера. Благодаря этому в Шултусском озере вода всегда стояла на одном уровне, а если и взбаловнет, то только в апрельском разводье. Озеро неглубокое. Самая большая глубина в Студеной курье доходит до трех метров, а дальше по всему озеру метр и два, а то и меньше. Озеро чистое, без задевов. Тростника много по ветру шепчется. Тростник там густой, косяками да островками от берегов тянется, а то и посередке озера разляжется, нежится — там утиные гнезда бывают. Не увидишь — не сглазишь.
Посередке озера островок что гусиное яйцо. В старину этот островок был запретный для рыбаков. Туда допускались только «непорченые». На пригорке островка, рядом с березовой райкой, стояла трехглавая церковь с позолоченными куполами. Церковь хоть срублена одним топором, а, дьявол, красива была — загляденье! Вот что значит мужицкая работа. На время служения верующие с деревенских берегов на остров плоты перекидывали и по ним проходили. По крайней мере так говорят старики, я не видел.
Сейчас этот островок для любителей-рыболовов базой стал, курортным местом отдыха явился. На него в теплые летние вечера после зоревания собирается столько рыбаков, что для каждого деревин не хватало, чтоб рюкзак повесить и самому притулиться.
В развилку тростниковых зарослей мы с Шаховым приехали на лодчонке в то время, как весь остров да прибрежные тростники были оцеплены рыбаками. Тишину нарушали нечастые всплески волн, неясный говорок рыбаков. Слышали мы с Аверьяном Кирилловичем, как в зарослях тростника кто-то кричал: «Тэк… тэк… тэк…». На этот голос отзывался другой: «Квэ… квэ… квэ…».
Потом эти звуки сменялись тихим жвяканьем, и в камышах раздавались всплески воды и чистое: «Трль… трль… трль… ноль… ноль…».
Зорька была тихая да теплая. Далеко в вышине неба появился месяц и заскользил своим светом по верхушкам леса, освещая серебристо-голубой наряд березовой рощицы да краснотельные стволы с золотистой кожурой сосен.
На берегу островка запылали костры.
— Эге-гей!
Вечером эхо летит далеко-далеко, а по воде, словно колобок, без остановок катится до самых пойменных мест, а там зайдет за горушку и замолкнет.
Очень приятно.