Подошли сумерки. В домах замигали огни. Илья стоял на крылечке избы и ожидал Яшку. Но в заполье было пусто, никого не видно. Два раза Илья выходил на крыльцо, а парня нет и нет. Одни звезды, будто высыпанные из лукошка, мерно покачивались в вышине. Затосковал Илья, пошел к мужикам и позвал их на поиски внука.
На десятом километре от деревни нашли его лыжи, а рядом с ними Илья увидел тушу медведя и заплакал:
— Подсобите, мужики, тушу повернуть, да из-под медведя Яшеньку вынуть, видите, вон валенок весь в крови. Не стало моего внучонка. — Тут Илья снова заплакал, а мужики сдвинули с места медвежью тушу. Яшка встал на ноги, к деду бросился:
— Я знал, что ты любишь меня и вызволишь из беды.
ЛЕСНАЯ КУЗНИЦА
Рано утром я вышел в Саянские болота к Шикозерской низменности и там решил попытать счастья, разыскать глухариные тока, а попутно заглянуть на старые выжимки.
Стояла мартовская капель. В лесу еще не было веселого песенного наигрыша, только кое-где на проплешинках кричали сойки, хвастаясь светло-коричневыми платьицами с ярко-голубым зеркальцем по подгузку. Раскатисто и дробно тараторили дрозды. Бойкие синицы оживленней делали перелеты. Веселей заговорил малиновый щур. Черная ворона на вершине сухостоины каркала, давая знать, что она уже устраивает гнездо.
Спустившись с сопки, я вошел обратно в болото. Посреди него много обиходных от валежин сосновых боров. Было очень приятно после зимы осматривать леса. Они уже начали готовиться к весне. Краски приняли особый вид, яркий, не то что зимой. Березки расправляли плечики, выпускали ярко-коричневые почки. На ивушках, в густых зарослях, появились пухлые белые комочки и казалось, что эти беляночки уже налились и вот-вот лопнут, выпустят на свет яркий наряд молодости. Уронив на землю желтые иглы, хвойный лес стоял в нежной дреме, разнося окрест запашок да голубую дымку испарины.
В том месте, где сосновый бор круто обрывается в болото, есть большая прогалина, сплошь изборожденная крыльями глухаря. Значит, в этом месте глухарь облюбовал для себя токовище и теперь готовил главный плацдарм для будущего боя. Посредине этой прогалины я увидел большую неуклюжую сосну с корявыми сучьями, а вокруг нее мелкие ели. Они обступили сосну так, будто спасали ее от сильных северных ветров, подставляя им свою грудь. Тут, на этой сосне, обязательно будет сидеть глухарь, будет додокать, дэдэкать, подзывая копалиху на веселый разговор.
Выискав подходы к одинокой сосне, я, не задерживаясь, обогнул бугор и вышел в маленькие полянки, сплошь заросшие осинником, ельником и чахлым березником. Ельник был так част, что в некоторых местах было трудно через него пробиться, приходилось обходить его, тратя драгоценное время.
Огибая такую густую райку, я услышал шипение, тетеканье и дробные звуки, напоминающие игру на пузырчатом барабане. Остановился, прислушался и ничего не уловил, подумал, мол, тут, наверно, поскрипывает елка, вершинка которой была сбита молнией. С мелких лесин оседал снег. Едва я успел опереться на лыжные палки, чтобы двигаться дальше, как снова услышал жалобные крики, а потом прямо возле меня пролетела стая дятлов. Сделав росчерк, они снова залетели в райку и опять закричали.
Осторожно пробившись через заросли, я раздвинул еловые ветки и то, что увидел, удивило меня. «Как, — думаю, — больше полста лет хожу по лесу, а то, что увидел сейчас, встретилось впервые». В густоте елочек; стоял большой осиновый пень, чуть-чуть подернутый легкой мшаниной. Высота пня метра три, толщина в обхват. По всей окружности, сверху донизу, я насчитал шесть рядов дырок, продолбленных дятлом, и в каждую была воткнута сосновая или еловая шишка.
«Вот ты какой умный! Вот ты где прячешь свой запас на зиму! Молодец», — подумал я и стал осматривать лень. На самом верху, под его крышей, сидела белка и с удовольствием шелушила шишки, выискивая в них вкусные семечки. Вынуть шишку из отверстия белка не могла, а чтобы достать семечки, она держалась задними лапками за сломанную осину, передними дотягивалась до шишки и ворошила ее, вся изогнувшись, подавая передней лапкой еду в рот. Работяги дятлы кружились вокруг белки и вели на нее наступление со всех сторон. Белку это нисколько не тревожило. Она спокойно, будто в застолье, завтракала.
На крик птиц к стае примкнул черный дятел с белой грудкой и, нахохлившись, яростно налетел на белку, ударил ее клювом и снова взмыл вверх. Сел на сук, прозвенел громко и тревожно. На его призывный клич появилась еще пара черных дятлов. Заняв позиции по длине всего пня, они окружили белку и повели на нее решительное наступление. Атаковали они остроумно. Сначала отскакивал от пня один дятел и сразу подлетал к белке, но ее не бил, а только низко над ней летал и кричал. Отвлеченная белка, наблюдая за первым дятлом, не ожидала опасности с другой стороны: большой дятел, вцепившись ей в спину, беспощадно наносил удары клювом. С каждым ударом по белке дятел тетекал, будто выговаривал: «так тебе и надо, не воруй то, что другими заготовлено!»
Не выдержав бойкого натиска дятлов, белка одним прыжком оказалась на макушке ели и пошла по лесному кряжу.
ОСИНОВОЕ КОРЫТО
От муравейника мы спустились к спаду бойкого ручья и по подошве ярко-зеленого берега шли до соснового бора. Здесь великаны-сосны не толпились в беспорядке, а, будто рассаженные человеческими руками, медленно и довольно ровным строем поднимались по сопке, опоясывая ее терпко-голубым кушаком. Напоенные солнечным напитком, теплым и влажным, бронзовые стволы сосен чуть заметно шелушились, издавая легкий шорох и кидая длинные тени на черничники.
Тропинка часто меняла свое направление. То она спускалась в спад, то поднималась в крутизну, то зигзагом бежала по подошве сопки, боясь на нее залезать. Но и такая дорога не мучила нас, а подбадривала, звала вперед. Сухая подошва, чистая от сучков и валежин, колобком катилась в дали дальние, часто огибала множество каменных глыб, убегала от них под откос, в лощинку. Смолистый запашок, самый здоровый и ядреный, был нашим спутником, а птичьи песни — забавой.
Спустившись из соснового бора в лощину, мы сразу же встали на утоптанную тропинку, пролегающую через покосную полянку. Полянку разрезала речка Дёма. Ее опрятные берега украшала шелковистая трава. Кое-где в извилинах речонки росли кусты смородинника да черемушника. Махонькие ольшанины сгрудились вокруг полянки, сжались от жары их листочки и, будто испугавшись звенящих речных разговоров, хотели спрятаться, но осинник не пускал: он загородил им путь, стеной встал.
Но вот речка повернула вправо и мы увидели на ее высоком сухом берегу три сосны. Под кронами их Максим решил сделать привал. Прежде чем снять рюкзак, он повернулся ко мне и спросил:
— Как, соловушка? Еще ноги твои не прохудились?
— Пока все в порядке, — ответил я.
— То-то! — улыбнулся Чеботарев, слизывая кончиком языка с усов капельки пота. — Сейчас разведем огонек, сварим чаек, просушим портянки и малость закусим тем, что имеем.
Максим снял рюкзак с плеч, бережно его положил на траву подле сосен и, взяв в руки чайник с котелком, направился к ручью. У ручья он не остановился, а повернул вправо к осиновой райке, за старые стожары. Отойдя от них метров десять, остановился, постоял минуты две, сделал еще несколько шагов вперед и сел за густые кусты вересняка. Потом медленно, с большой опаской повернулся в мою сторону и, заметив, что я за ним наблюдаю, рукой поманил меня к себе. Сначала я не понял, зачем я понадобился Максиму, но пошел без всякого опасения. Чеботарев взмахом руки остановил мой шаг и показал, как к нему нужно идти, и как избежать шума и шороха. Я понял условные сигналы и, встав на четвереньки, двинулся к нему. Меня разобрало любопытство.
Перед кустом вереска я уже пополз по-пластунски, боясь создать ненужные шорохи. Наблюдая за мной, Максим то улыбался, то качал головой, то гладил свою опрятную лысину. Когда я поравнялся с ним, он легонько раздвинул ветки вереска. Метрах в пятнадцати от нас, у широкой и глубокой осиновой колоды стоял большой бурый медведь. По тому, как он жадно пил воду, было ясно, что не любопытство, а жажда привела его к колоде. Но ведь рядом с колодой протекал ручей! Почему он не залез в речную воду и там не утолял свою жажду?
Медведь пил, не торопился. Досыта напившись, он залез в колоду, лег в нее, как в ванну, и передними лапами стал поливать себя водой. При этом он больше выливал воды из колоды на землю, чем на себя.
— Вот какой прохвост, — с раздражением тихо проговорил Чеботарев. — Нашел чем себя забавлять. Так-то он всех заонежских лосей может отсюда выгнать. Водопой-то тут не медвежий, а построен специально для лосей. Речонка-то по летам высыхает. — С этими словами Максим поднялся, вышел из-за кустов и крикнул так, что медведь испугался, рявкнул, будто выругался, вывалился из колоды и побежал в густую лиственную поросль. Пробегая покосной полянкой, он раза два повернул голову в нашу сторону и опять рявкнул с обидой.
Мы подошли к колоде. Она была вытесана из толстой осины и вмещала в себя не меньше трех десятков ведер воды. Бока колоды сплошь обросли мшаниной, а торцы подернулись лишаями. На ее дне была чистая вода. В край колоды, который упирался в крутобьющий ключ, ввернут металлический штырь, а к нему приделан щит с надписью:
«Охотник! Если ты найдешь эту осиновую колоду без воды, не поленись, наполни ее до краев. За это тебе заонежские лоси поклон воздадут».
Чеботарев подал мне чайник, а себе оставил котелок, сказав:
— Пополним запасы, соловушка. Я буду брать воду из ключа, а ты из ручейка.
От теплых лучей полуденного солнца из речной воды тончайшей кисеей поднималась испарина, легкая, что дыхание новорожденного. Над покосной полянкой, высоко в густых сливках неба, кружилась черная птица, беспрестанно повторяя одно и то же:
— Пи-и-ить… пи и-и-и-ть…