– Я могу читать? – не поверила Соня.
– Можешь.
– Могу встать и одеться?
– Да, если хочешь.
– Могу собраться и уехать? – Соня замерла в ожидании ответа, боясь спугнуть забрезжившую надежду.
– Можешь. Но я прошу тебя остаться. Останься, пожалуйста! Хотя бы до утра, – теперь уже Виктор вложил все свое страстное хотение в непривычное языку слово «пожалуйста».
Соня посмотрела на часы. Время неохотно подползало к четырем. Наверное, разумнее было бы задержаться в квартире до утра, а не мчаться в ночном такси на другой конец города, не будить маму. Но остаться – означало уступить насильнику. А этого Соня никак не могла себе позволить. Она поднялась с постели и, не стесняясь глазевшего на ее наготу Виктора, стала одеваться. Он тоже встал и накинул халат.
– Отдай мне мою сумку и телефон.
Виктор достал из ящика стола дамскую сумочку и послушно отдал Соне.
– Ты дашь мне свой номер телефона? – неуверенно спросил он.
– Ни за что!
– Может, ты сама как-нибудь позвонишь мне?
– Глупец, не строй иллюзий!
Соня вышла в прихожую. Виктор, измученный, потухший, молча застыл в дверях.
– Плащ? – командовала Соня.
Виктор снял с вешалки серый плащ и протянул его Соне.
– Дверь?
Он нехотя отпер дверь, и Соня рванулась к порогу, за которым ее ожидала свобода.
– Постой! – с последней надеждой воскликнул Виктор.
– Ты что передумал? Берешь свое слово назад? – Соня намеренно применила эту простенькую манипуляцию. Она уже знала, что кодекс чести Виктора, как и ее собственный, не позволяет отказываться от данного обещания.
– Нет, не беру. Ты можешь ехать, если хочешь, – подтвердил Сонину свободу Виктор. – Только давай я провожу тебя!
– Еще чего! Нет уж, уволь меня от такой чести. Я сама.
Соня выскочила на лестницу и понеслась вниз. Скорее, скорее! Пробежав один пролет, она оглянулась. Немолодой человек, застывший в дверном проеме, смотрел ей вслед безжизненным взглядом.
Через несколько секунд Соня оказалась на улице. Ей хотелось надышаться вкусным воздухом свободы. Было свежо. Еще не рассвело, но сумрак ночи уже выцвел и стал прозрачным. В этот предрассветный час город выглядел необитаемым: кругом не было ни души – ни зевающих полусонных прохожих, ни дворников, ритмично шаркающих по асфальту метлами. Даже вечно голодных дворовых кошек – и тех не было.
Соня подняла голову. Над ней нависала уродливая двенадцатиэтажная громадина со слепыми серыми окнами. И только на втором этаже тихо сиял золотистый прямоугольник света, обманчиво манивший теплом и уютом. Там, за окном мучился одинокий несчастный человек. Враг или брат по несчастью? Калека, выживший в маленькой войне, в которой не оказалось победителей.
Но этот ночной эпизод не значил ничего в большой, затянувшейся на годы, войне против одиночества. На личном фронте без перемен…
Возвращение
Как странно возвращаться в город своего детства – будто ты давно вырос из него, как из старой одежки, а он так и остался маленьким – с одноэтажными купеческими домишками вдоль улиц, сохранивших имена Ленина, Маркса, даже палача Урицкого – то ли из высокомерного равнодушия местных властей к политической конъюнктуре, то ли из-за отсутствия средств на переименования. Но зачем-то он позвал меня, мой город. И я сказал жене, что хочу побродить по местам, где прошло мое босоногое и поклониться могилам предков.
Я сошел с поезда, который издевательски вильнул хвостом и сбежал, оставив меня в одиночестве расхлебывать последствия странного каприза. Я уехал отсюда тридцать с лишком лет назад и ни разу не пожалел о сделанном выборе. Какая нужда была возвращаться? Да, я был счастлив здесь незатейливым счастьем юного невежды: друзья, мечты и надежды, первая любовь… Но все связи давно оборваны, теперь я здесь – чужак.
Я брел от вокзала к центру по знакомым, но забытым улицам, и наслаждался эффектом предвоспоминания: дом с чугунным балконом, мост или старая пожарная каланча появлялись в моей памяти на несколько секунд раньше, чем перед глазами. И я наслаждался узнаванием.
В малых городках время всегда отстает от столичного лет на двадцать. Мой город изменился, но сейчас он переживал московские нулевые. Я с любопытством отмечал давно устаревшие инновации: рекламные щиты вдоль улиц и перетяжки – поперек, пешеходная зона, утыканная фонарями «губернского» стиля, детские площадки со всегдашними горками – как в столице, но поплоше, сообразно возможностям местного бюджета.
Ильич с протянутой рукой так и остался торчать посреди площади имени самого себя. Подковообразное трехэтажное здание за его спиной обновили пластиковыми окнами, чтобы слугам народа не надуло чего дурного сквозняками недовольств. А на противоположной стороне площади новенькими золочеными главками сверкал отреставрированный собор, который, слава Богу, поленились снести в атеистические времена, вот, глядишь, и пригодился – подпереть власть божественным авторитетом.
Развлекая себя наблюдениями и размышлениями, я дошел до городского рынка. Если отсюда повернуть налево, на улицу Свердлова, и пройти два квартала, то на перекрестке с Первомайской будет дом, в котором когда-то жила наша семья. Два угловых окна на втором этаже. Интересно, кто там сейчас обитает? И разрешат ли они зайти?
Я не спешил – времени до вечернего поезда было достаточно: хватит и дом навестить, и старую школу, и отцову могилу на кладбище (его хоронила мачеха, я не смог вырваться). Потом я планировал перекусить (должно же быть в городе хоть одно приличное заведение!) и прогуляться по местам, где могли бы очнуться спящие летаргическим сном воспоминания.
Рынок – это сердце любого небольшого города. Магазин, выставка, клуб, ресторан, информагентство, брачная контора, показ мод – все в одном месте. В субботний день рыночная площадь представляла собой огромное торжище: торговали с прилавков, с рук, с машин, с газетки, расстеленной под ногами. И всем, чем угодно – от парного мяса до уродливых гипсовых Афродит полутораметровой высоты.
Я уже и забыл, какое это удовольствие – слоняться по рынку без дела и без цели! Я перепробовал все, что совали мне в рот щедрые продавцы: домашний творог и хрусткие малосольные огурцы, густой тягучий мед, сало с темной мясной прожилкой, узбекские лепешки с зернышками кунжута (и сюда добрались наши южные братья по разуму!). Я был уже почти сыт, когда нос учуял в мешанине запахов аромат свежевыпеченного теста, и мне вдруг ужасно захотелось пирогов. В детстве мы часто бегали на рынок за пирожками – по десять копеек штука. Я подошел к пирожковой палатке.
– Один с мясом и один с капустой. Картой можно заплатить?
– Мужчина-а-а, – укоризненно протянула продавщица, чья сдобная полнотелость была лучшей рекламой товара. – Мужчина-а-а, у вас что, нормальных денег нет?
Я полез в кошелек искать «нормальные деньги». И вдруг услышал, как сзади кто-то окликнул меня по фамилии:
– Ахрамеев? Ты?
Я обернулся. Передо мной стоял пожилой мужик, весь какой-то помятый, в копеечных джинсах и клетчатой рубашке навыпуск. Его глаза прятались в густой тени козырька бейсболки, а на освещенной части лица глубокие носогубные складки свисали вниз усами рыбы-сомика и заключали в скобки рот с желтыми прокуренными зубами.
Я еще с утра настроился на встречи с людьми из прошлого, но память молчала. А вот мужик меня хорошо знал и окликнул так, будто долго ждал, специально искал и вот наконец-то встретил. Я нацепил на лицо улыбчивую растерянно-извиняющуюся маску: дескать, прости, друг, не узнаю. Тогда мужик сдернул с головы бейсболку, из-под которой показались пегие остатки растительности. А из тени козырька на свет вынырнули глаза – серебристо-серые, прозрачные и пронзительные.
– Крючков? Валерка!
Мой одноклассник. Да, потрепала его жизнь! Когда-то мы с Валеркой не то, чтобы дружили – скорее, мерялись, кто круче. А теперь и меряться незачем: слепому видно, что капитан Крюк в дерьме, а у меня все просто зашибись. Я – успешный, состоявшийся человек, начальник отдела в приличном банке: не из глобальных монстров, но в рейтинговую сотню входит. Стоило приехать хотя бы ради этой встречи! Ведь стартовые позиции у нас с Крючковым были одинаковыми, только я выбрал правильную стратегию, а он облажался.
Я протянул Валерке руку, но тот подал свою не сразу, а после некоторого колебания – словно оценивал приемлемость этого жеста. Завидует. Мне бы тоже противно было увидеть наглядное подтверждение собственного лузерства.
Жесткая, как подошва, ладонь Крюка поведала его биографию – работяга. Чем люди живут в этой дыре? Раньше в городе было два завода – электродный и кирпичный, но в конце девяностых, кажется, оба разорились. Почему Крюк не уехал? Ведь у него были все шансы преуспеть.
Валерка внимательно рассмотрел меня от мысков итальянских ботинок до воротника рубашки, заказанной по английскому каталогу, и неодобрительно усмехнулся:
– Знатно выглядишь, Хряма. Что это тебя на родину потянуло?
– Правильно сказал – потянуло. Вот, приехал посмотреть. Могилки навестить. А ты, Крюк, так и прожил здесь всю жизнь?
– Да, так и прожил, – равнодушно согласился он.
Я хотел, было, задать ему дежурные вопросы про работу и семью, чтобы в ответ скромно и достойно озвучить шорт-лист своих неоспоримых достижений, но Валерка быстро завладел моим локтем:
– Пойдем ко мне, разговор есть.
В его суровой решимости было нечто настораживающее: тридцать лет не знались, ни единого звука друг о друге не слышали, а Крюк вел себя так, будто бы нас связывали общие дела. Или он денег хотел выпросить? Напрасно – не дам. С какой стати?
Я попытался, было, отговориться тем, что времени мало, что я в городе проездом, но Валерка не поверил и не выпустил мой локоть.
– Ты что, боишься меня, Хряма? – насмешливо бросил он. Прозрачные глаза блеснули зло и дерзко.
Я осознавал, что это – манипуляция, что «на слабо» ведутся только дураки. Но Крюк бросил мне вызов: он делал так всегда, с четвертого класса, когда его семья переехала в новый дом, а Валерка перешел в нашу школу. Да и я тоже не отставал – мы без конца испытывали характеры друг друга. И сейчас я не мог спасовать и выставить себя слабаком. Ладно, поговорим, выясним отношения.