Режим здесь был несколько мягче, чем в концлагерях типа Дахау или Майданек. Но стоило заключенному в чем-то «провиниться» перед фашистским начальством крепости, в которой находился лагерь, его тут же отправляли уже в «настоящий» концлагерь.
Несмотря на то, что в лагере было категорически запрещено иметь бумагу и карандаш, отцу удалось на обрывках бумаги, которую ему доставляли интернированные моряки, написать 45 очерков-портретов друзей и близких Л. Н. Толстого. Из лагеря он вышел с девятью «блокнотиками» из скрепленных проволокой листков (всего около 2 тысяч). Книга эта вышла в свет в 1970 году, уже после смерти отца.
В 1948 году отец вернулся с семьей в Советский Союз и все последующие годы провел в Ясной Поляне — сначала в качестве научного сотрудника музея-усадьбы, а с 1951 по 1957 годы — хранителем дома Толстого, где он проводит большую реставрационную работу.
В эти годы он завершает большой труд «Словарь русских зарубежных писателей», издает ряд книг о Толстом, пишет новые рассказы, печатает в разных изданиях статьи и очерки.
В последние годы работает над рукописью воспоминаний «Как прожита жизнь». Умер отец 22 сентября 1966 года в Ясной Поляне, оставив большое литературное наследие: его перу принадлежит 10 книг, около 70 очерков и статей, а также целый ряд еще не изданных произведений.
В 1986 году общественность Тулы широко отметила 100-летие со дня рождения В. Ф. Булгакова.
Ольга Булгакова-Пономарева
22 июня 1941 года — начало гитлеровского похода против СССР. — Мой арест в Збраславском замке. — Регистрация в гестапо. — В тюрьме «на Панкраце». — Товарищи по заключению. — Тюремный режим. — Вынужденный отказ от вегетарианства. — Первая вина: возвращаясь в прогулки, прозевал выход в свою камеру. — Наказание: 100 приседаний. — Звуки «Интернационала» на тюремном дворе. — Героизм заключенных-коммунистов. — Две поездки «на допрос» во «дворец Печека». — Долгое ожидание в «кинематографе». — Временное освобождение под надзор гестапо и чехословацкой полиции. — Тюрьма царская и тюрьма гитлеровская.
Ночь на воскресенье 22 июня 1941 года я провел в Збраславском замке, в музее, и на другой день утром приготовился к приему посетителей. Так как очередной мой помощник[2] в этот день почему-то не мог прийти, то на замену ему явилась в девять часов утра моя жена.
— Война, война, — были ее первые слова.
— Что ты говоришь! Какая война?!
— Гитлер начал войну против Советского Союза. Вот, прочитай в газете! Я едва купила. Почти все уже расхватали.
Она протянула мне специальный выпуск «Чешского слова», просмотрев который я узнал, что Гитлер рано утром двинул свои войска сплошным фронтом, от северных до южных границ, против Советского Союза. В его обращении к немецкому народу выражалась уверенность в победе.
— Ну, теперь мы пропали! — горестно воскликнула Аня.
— Почему?
— Потому что мы — советские граждане. Тебя, наверное, арестуют.
— Да за что же меня арестовывать? Ведь я политической деятельностью не занимаюсь. Русский университет не откажется это подтвердить.
— Увидим, — уклончиво произнесла жена, видимо, будучи не в силах отрешиться от мрачного предчувствия.
Но… воскресная публика уже повалила в музей, и оба мы взялись за работу; жена продавала билеты, а я объяснял вновь прибывающим, откуда следует начинать и в каком порядке продолжать осмотр музея. Попутно отвечал на разные вопросы посетителей. Мысль о войне и о всех возможных ее последствиях между тем гнездилась в голове.
Было около 11 часов утра, когда я неожиданно увидел покинувшую кассу и шедшую ко мне навстречу жену. Ее лицо было серьезным и грустным.
— Ну, Валя, приготовься! Приехали за тобой.
— Как, уже? — спросил я и в ту же минуту увидал высунувшуюся из-за плеча жены физиономию молоденького и тоненького хлыщеватого немецкого офицера, за которым следовал унтер-офицер или сержант с горящими мрачным пламенем глазами и гражданин в штатском (оказавшийся чешским переводчиком).
— Guten Tag[3],— сказал офицер.
— Guten Tag, — ответил я.
— Вы господин Б.?
— Да. Что, мне следует собираться и ехать с вами?
Офицер как будто немного сконфузился.
— Нет… Зачем же так… сразу?.. Я хотел бы побеседовать с вами.
— Тогда пожалуйте в мою комнату!
Мы вошли в мой маленький кабинетик, и я, отвечая на вопросы офицера, которого, как и сержанта, и переводчика, пригласил присесть, рассказал о Русском музее, о том, как он образован, кому принадлежал, какие цели преследовал, на какие средства существовал и т. д.
— Значит, музей — это плод бескорыстного национального воодушевления, — покачивая одной ногой, закинутой на другую, спросил офицер по окончании моего рассказа.
— Да.
Гости как будто помягчели немного, и даже мрачный огонь в глазах сержанта заметно призатих.
— А вы могли бы показать нам музей?
— Пожалуйста!
Мы обошли весь музей. Я дал немцам те объяснения, какие давал обычно всем посетителям музея, только не на русском или чешском, а на немецком языке.
Офицер поблагодарил.
— Это очень интересно! — сказал он. — Но, знаете, так как сейчас началась война, то вам, как советскому гражданину, придется все-таки несколько дней погостить у нас.
— Где? В гестапо?
— Да. На несколько дней мы вас приглашем.
— Что же? Значит, я должен ехать с вами сейчас?
— Да.
— А как быть с музеем?
— Поручите присмотр за ним кому-нибудь другому.
— Могу я сегодня поручить этот присмотр своей жене?
— Пожалуйста!..
Я прошел по всем залам, объявил публике, что музей вследствие особых причин немедленно закрывается, и попросил ее очистить помещение. Потом вместе с женой задернул все шторы.
— Меня увозят на несколько дней, — шепнул я ей. — Сообщи об этом Михаилу Михайлычу! Ключ от музея передай ему же.
Я имел в виду М. М. Новикова, ректора университета.
Затем, захватив с собой пальто и шляпу, заявил офицеру:
— Я готов!
— Вы можете проститься с женой, — сказал он.
Я пожал руку Ане.
— Может быть, вы хотите что-нибудь передать, сказать жене? Пожалуйста! — продолжал офицер. — Ведь вы расстаетесь на несколько дней.
С этими словами и он, и сержант, и переводчик отвернулись.
Я расцеловался с женой, просил ее мужаться и передал с нею свои благословения детям. Аня, как это и можно было ожидать от нее, была мужественна, серьезна и трогательна.
— Я готов, — повторил я снова.
— Идемте! — ответил офицер.
— У вас машина? — спросил я, спускаясь по лестнице.
— Да.
У подъезда, однако, машины не оказалось. И тут же офицер неожиданно обратился ко мне с вопросом, имеются ли in Königssaal (так немцы называли Збраслав) рестораны, где можно было бы пообедать.
— Мы голодны, — добавил он.
— Да, конечно, — ответил я на его вопрос.
— Какой же ресторан вы бы нам порекомендовали?
— Да вот хотя бы «Ресторан при замке», — отвечал я. — Это — в двух шагах отсюда. Только пересечь двор.
— Отлично!
Немцы, переводчик и я отправились в ресторан и там уселись за столик под открытым небом, в саду при ресторане, Окружающие чехи с деланным видом равнодушия поглядывали на нас.
Стояла чудесная солнечная погода.
Офицер заказал сосиски и пиво и, когда они были поданы, предложил мне пользоваться и тем и другим. Я отказался. Было не до еды, и уж очень зазорным казалось угощаться за счет нацистов из гестапо.
Затем немцы вышли на городскую площадь, к которой примыкали владения замка, и уселись в дожидавшуюся там великолепную машину. Сержант сел рядом с шофером, меня посадили на одно из средних сидений, а офицер с переводчиком поместились на заднем диване. Машина полетела в Прагу.
В кабине царствовало полное молчание. И только уже при въезде в город, на Смихове, когда я увидел на улице стройную колонну юношей, почти подростков, одетых в черное, и невольно воскликнул: «Что это за войска?!» — офицер из-за моей спины ответил:
— Итальянцы!
В сердце шевельнулась жалость к молодежи. «Но, может быть, они присланы не воевать, а только учиться?» — мелькнуло в голове. Нет. Уже после войны я узнал, что крупная часть, состоявшая из молодых итальянских фашистов, была целиком истреблена в боях на советском фронте.
«Однако, куда же меня везут?» — думаю я. И, следя по маршруту машины, вижу, что везут во дворец Печека, то есть в гестапо.
«Где же я там буду спать? На диване, что ли?.. Или у них есть какая-то особая комната для «гостей»?»
Я всерьез принял заявление офицера, что я должен только погостить в гестапо несколько дней, пока не разъяснится какое-то недоразумение.
Дворец Печека[4].
Офицер и сержант, в чем-то вдруг изменившиеся и сразу потерявшие прежнюю любезность по отношению ко мне, ведут меня в знакомый уже мне подвальчик[5] налево от главной лестницы, то есть в контору или бюро для регистрации. Затем офицер, не простившись со мной, исчезает, и при мне остается только сержант.
Начинается опрос: имя, фамилия, гражданство, профессия и т. д. Так как опрашивающий и записывающий сидит за низеньким столиком, я наклоняюсь к нему, чтобы лучше слышать его вопросы.
— Зачем вы читаете то, что он пишет?! — вдруг слышу я грубый окрик от другого гестаповца, соседа пишущего.
— Я не читаю.
— Как не читаете? Я вижу, что вы читаете! Вам никакого дела нет до того, что он пишет!..
Тут вдруг вмешивается мой проводник, сержант.
— Хватит, — говорит он. — Я ручаюсь, что он не читает.
Я с благодарностью взглядываю на него. Его лицо так же грубо, как и лицо того, кто мне сделал выговор.
Спор «орлов» прекращается.
— Идем! — говорит сержа