ГОСПИТАЛЬ
Я находился в госпитале, расположенном в районном городке под Ярославлем. Осколочная рана на ноге быстро зарубцевалась. А контузия позвонка продолжала донимать тупой болью.
Как Павлу удалось вытащить меня?
За Смоленским трактом, где мы чуть не напоролись на немецкие танки, я пришел в себя. Правую ногу Павел перевязал бинтом. Смастерил из двух досок подобие салазок, привязал меня к ним вниз животом и поволок…
Добрались до опушки леса. Впереди, в километре, маячит деревня.
— Лежи! Я мигом обернусь. Сориентируюсь на местности.
Он прихватил карабин, две гранаты.
Томительно тянется время. Со стороны деревушки доносится злой собачий лай. Глухо шумит вечерний лес. Время тянется мучительно долго. Слышу громыхание телеги. А вот и он, мой Павлуша.
— На! Поешь! — Краюха хлеба и молоко кажутся удивительно вкусными.
— Подадимся к Рузе. Дорогу я разузнал.
Пытаюсь приподняться. Страшная боль валит навзничь.
Очнулся. Небо в звездах. Холодно.
— Паша…
— Очухался?
— Спину пополам рвет.
— Крепись, крепись, Петруха! Шкандыляем ведь потихоньку.
— Паша…
— Что?
— Маше напиши, чтобы замуж не торопилась. Пусть пацаненок подрастет…
— Дурачок, что ты буробишь?
— Конченый я, Паша.
И снова тяжелое забытье… И опять звездное небо…
— Паша…
— А!..
— Ты погоняй, погоняй! Не обращай на меня внимания.
…Госпиталь занимает здание бывшей школы. В окно видны голые ветки. Снежок пролетает…
Рядом со мной лежит парень, с головы до ног замотанный бинтами. Лицо тоже накрыто повязкой. Сквозь прорези видны бесцветные глаза. Парень мечется в бреду, стонет.
— Что с ним? — спрашиваю у няни Филипповны.
— Танкист. Вместе с машиной горел. — Она еле сдерживает слезы.
Иногда парень рвется встать с койки, но он крепко привязан полотенцами. Ночами он кричит одно и то же:
— Бей, Мишка! Мишка!.. Стой, стой! Бей гада!
Через неделю ему стало легче. Помогли многократные переливания крови и добрый материнский уход почти сутками дежурившей в палате Филипповны.
Разговорились…
— Как звать?
— Василий.
— Откуда родом?
— С Алтая.
— А точнее?
— Из деревни Кашино Алейского района.
— Ты из Кашино?!
— Да, а что?
— Так я же из Плота вы!
Вот так номер! Земляк в соседях.
У лежачих одно дело — поговорить. Ну и мы отводим душу. Рассказал я, как попал в беду. Он о своей беде рассказал.
Они тоже из засады действовали. Тридцатьчетверку по макушку врыли в земельку рядом с автострадой. Вот тебе и весь маневр.
— Три ихних коробки мы разом гробанули. А дальше, как в дурном сне: противник слева, противник справа. Дали задний ход, вылезли из ямы и развернули на все сто восемьдесят. С версту просекой проскочили и бочком к автостраде! Они тут как тут. Прут, сволочи, как на параде. За тяжелыми танками тягачи волокут пушки. Одного мы скоренько подпалили. И нам досталось, как молотом кто стукнул по машине. Думал, опрокинемся. Устояли. А мотор скис. Давлю на стартер. Завелись. А нас второй раз да по другому месту. Заклинило орудие. Командир командует; «Тараним гадов!» Рванули на всю железку. «Твою душу мать, знай сибиряков…» Треск! Звон! Давим на автостраде все, что давится, — пушки, грузовики. Проскочили колонну от головы до хвоста. Тут и нашел нас третий и последний. Как бы с ходу ударились в каменную стену. В ушах шум. Термитным саданули. Потом огонь, дым, взрыв… Очухался и щенком взвыл. Руки в сплошных волдырях, на лице будто кто костер развел. Экипаж наповал. Жутко смотреть. Как головешки… Заплакал я, вылез через люк и пополз…
Подобрали ребята из 19-й танковой бригады.
Земляк на войне вроде брата в доме. Что забыл — напомнит, что узнал — тебе перескажет.
У жителей алейско-рубцовской степи говорок и тот со своим оттенком, нет в нем чалдонского чоканья. Есть какая-то своя мягкость, что ли. Деревенский говорок степной, и народ здесь с особинкой в лице, красивый народ. А может, мне так кажется? Может, это потому, что моя это родная сторонушка?
Суровы Алейские степи.
Барнаульский и Космолинский боры, протянувшись узкими лентами с севера на юг, не в силах сдержать свирепый натиск «казахстанца», и он, как зверь, мечется по степи, срывая сугробы на косогорах, солонцах, всю эту снежную массу безжалостно гонит в сторону Барнаула.
В моей Алейской степи, в междуречье Алея и Чаныша, приютились деревни Большое Понюшево, Малое Понюшево, Урюпино, Кашино, Белоглазово, Тугозвоново, Плотава, Самодуркино. Усть-Калманка.
Летом степь хороша!.. В ясную погоду не только с Плотавской гривы, но даже из Алейска видны отроги алтайских белков. Лучи заходящего солнца золотят предгорья, игра разноцветных теней в складках холмов так и просится в песню. Алей долог: начинается в горах, петляет по Рубцовской степи, пересекает Алейскую и впадает в матушку Обь. Речка небольшая, шириной двадцать-тридцать метров, но весной разливается и на одну, и на две версты, затопляя забоки, луга и озера.
Вода спадает, а солнце все выше и выше. Буйствуют луговые травы, в забоках набухают почки смородины, ежевики. Высоко залетевший жаворонок будоражит тишину.
Край мой отчий, сторонушка родная моя!
Алейск… Три улицы деревянных домишек, железнодорожная станция, депо, водокачка, нардом. Центром жизни города и окрестных деревень была базарная площадь, весной и осенью утопающая в солончаковой грязи.
Вот я восхищенными глазами провожаю пассажирские поезда, идущие аж до далекого Семипалатинска. Мне хочется запрыгнуть в вагон и ехать, ехать…
Рядом хороший пристанционный сад. Частенько вечерами в этом саду выясняли отношения поселковые и железнодорожные ребята.
При входе в сад — памятник захороненным бойцам гражданской войны. Нас никто не учил этому, но всегда, подходя к скорбному месту, мы снимали свои кепчонки. Что-то тревожило ребячьи души.
— Опять по станции шатался? — слышу приглушенный голос отца. Получаю подзатыльник. Утирая слезы обиды, украдкой бегу через солонцы в деревню Малое Понюшево. Это рядом. Здесь я, как в Плотаве, забираюсь на колокольню и вижу погост, где лежат мои бабушка и дедушка.
Учусь я хорошо, люблю все предметы, но особенно географию. Хочется видеть весь мир. Отчасти это желание удовлетворяет нардом. Серия за серией гонят здесь заграничные кинобоевики: «Похождения американки», «До последнего человека», «Гамбург», «Месс-Менд», «Под властью Адата». Оркестр в составе мандолины, двух гитар, балалайки сопровождает показ звуками вальса «Над волнами». И на экране — бегущие океанские волны.
Суровая, забураненная земля. Длинной вереницей тянутся подводы с зерном к Алейску. Привезли, сдали в заготзерно. Забот у мужиков куча. Надо по хозяйству купить кое-что, бабам и ребятишкам — гостинцев. Короток зимний день, а до дома сорок, а то и больше верст. Куда на ночь глядя поедешь? Косушку водки для сугрева, да на постоялый двор.
Зимними вечерами забираюсь на полати и слушаю сказки, байки мужиков.
Летом постоялый двор пуст. Летом, как говорится, каждый кустик ночевать пустит.
Летние каникулы. На Алей бы, купаться с утра до вечера, или мяч гонять, или в бабки сразиться… Ан нет! Отец строг.
— Петька! Андрюшка! Быстрее запрягайте Гнедка и за дело!
А вот дается задание ловить сусликов. Тут потеха. Нальешь в норку воды и ждешь, когда появится очумевший кусучий жилец.
Ездим в ночное… Лошади спутаны, мирно пофыркивают. Разводим костер. Нерушимая тишина отступает. Если приложиться ухом к земле, можно слышать шепот лугового разнотравья. О чем шепчутся травы? Может, они обижаются на обжигающе знойный алейский день и с нетерпением ждут утренней росы?
На зорьке продрогшие скачем по домам!
Жизнь моя делает резкий поворот. Отец привозит себе новую жену, а мне — новую мать.
Похоронно звонит станционный колокол. Подкатывает поезд. Выходим на перрон. И я вижу свою родненькую маму. Учуяло материнское сердце! Упала на колени передо мной, стала целовать мои сапожнешки…
— Сынок! А как же я?!
Ее умоляющий взгляд потряс мою душу. Припал к ее голове и заплакал. Остальное как в тумане…
Голос отца:
— Хватит голосить!
Впервые у отца, этого сурового человека, в глазах тоже стоят слезы…
Прощайте, Алейские степи. Прощай, мама.
…На Рудченковку приехали в распутье. Остановились у дяди Миши, брата мачехи.
Дядя Миша работал на тридцатой шахте забойщиком, тетя Ариша, его жена — на девятнадцатой — ламповщицей. Бездетные. В получку дядя Миша обычно приходит на изрядном «взводе» и, если нет тети Ариши, подзывает меня к себе и начинает изливать душу.
— Не горюй, Петруха! Парень ты ладный. Жизнь?! Это, брат, тоже шахта, глубокая шахта…
Часто тоскливо жалуется:
— А у нас с Аришей своего пацана нет.
Пьянеет. Иссиня-черные мельчайшие крупинки угольной пыли под глазами резко выделяются на побледневшем лице. Я увожу его в барак, укладываю спать, а сам убегаю в степь, ложусь на спину и в голубизне донецкого неба ищу знакомые алейские облака…
Шахтерские пацаны озорные, новенького быстро приметили. Как новичка принять в свою компанию? Проверка нужна.
— Эй ты, сибирский смоляк, топай сюда!
Отмалчиваюсь, ухожу стороной. Один ведь. Вскоре меня все-таки жестоко побили. А получилось так.
Соседская девчонка Валя Маринюк как-то спросила:
— А ты в какой класс пойдешь учиться?
— В седьмой.
— Иди в нашу группу, школа недалеко — на тридцатой.
Завязалась маленькая дружба. Пацаны приметили. Особенно Васька, по кличке Старик, — коновод константиновский. Вечером иду с Валей к шурфу двадцатой. Смотрим — ребята играют в чику.
— Пацаны, смоляк начал Вальке мозги мыть!
— А ну, топай сюда! — зло говорит Васька.
Подошел. Иначе нельзя, ведь рядом девчонка. Слово за слово, завязалась драка. Крепко мне досталось. И я двоим носы успел расквасить. В Сибири тоже умеют драться! Сижу на макушке террикона шахты двадцатой. Тело ноет, злоба душит…