Душу Борис, несомненно, вкладывал в свой труд. Отсюда и желание больше знать, не отстать от времени, а обогнать его, стремление совершенствовать производство. Так обстояло дело с душой. Ну, а песня? Какой она была у Бориса, о чем?..
«Мне иногда задают вопрос: почему я, сталевар, пошел в вуз не по профилю?.. Собственно, со своей мечтой я не расставался никогда. На книжной полке у меня можно было увидеть литературу об авиации и космонавтике (как, впрочем, сейчас можно увидеть тома по металлургии)».
За записями в блокнотах вижу фотографии. В доме по ул. Правды их много, разных. Близнецы Игорь и Олег рассматривают их вместе со мной. «Папа строит нам ракету», — поясняют мне. А на фотографиях кудрявый мальчуган с моделью самолета, он же с другими такими же авиамоделистами на поле. А вот уже юноша в комбинезоне, у самолета, на крыле его, и последняя — летчик, облокотившийся на фонарь своей машины.
Пилот и сталевар родились почти одновременно. Школу пилотов магнитогорского аэроклуба ДОСААФ имени космонавта Поповича Борис закончил в 1963 году, а индустриальный техникум на год раньше — в 62-м. Через год, когда его поставили уже вторым подручным сталевара, он подал заявление в Армавирское военное летное училище. Не прошел медкомиссию.
Шло время. Борис варил сталь и летал. (202 часа в воздухе, из них 70 — самостоятельного полета). Его перевели в сталевары. За этим был труд и талант. А он сдавал экзамены в Московский авиационный институт. И завалил математику.
На комбинате готовились к выплавке 200-миллионной тонны стали. О чести трудиться в этот день мечтали многие. Борис был среди тех, кто трудом своим завоевал это право. А он взял отпуск и опять засел за учебники. На этот раз Борис Бахтин был зачислен на факультет летательных аппаратов.
Цель была достигнута. Но пришли сомнения. Имеет ли право? Поймут ли в бригаде? Не слишком ли тяжелую ношу взваливает он на плечи жены? В цехе сказали: «Учись!» В семье тоже: «Выдержим, поможем!»
Собственно, Валя и не могла ответить иначе. Она во всем под стать Борису. Передовая работница, которую в день открытия XVI съезда комсомола коммунисты фабрики приняли в свою семью, студентка-заочница, мать. Она не меньше Бориса была занята общественной работой — групкомсорг, начальник штаба «Комсомольского прожектора», спортсменка-перворазрядница.
И недаром на встрече с делегатами XVI съезда ВЛКСМ комсорг фабрики, где работала Валя, Люба Верховцева, обращаясь к Борису, сказала, что Валя достойна его и что, может быть, без Вали Борис и не стал бы таким, каким узнала его вся страна.
«Время каждого из нас — это общественное достояние… Даже если говорить о так называемом «свободном времени», обществу совсем не безразлично, как ты распорядишься им».
И еще:
«…Надо полным ковшом черпать от культуры, музеев, театров…»
В этих словах я тоже узнала Бориса, того, магнитогорского.
От полетов и работы оставалось совсем немного времени. И оно было заполнено музыкой. В доме Бахтиных она звучала много лет. Играл Борис, играли четыре его сестры. Родители их — люди рабочие, научили ребят чувствовать жизнь тонко и возвышенно, смогли внушить детям, что есть на земле великое счастье — искусство. Девочки стали пропагандистами музыки: в Катав-Ивановской музыкальной школе работала Люда, в Брединской — Люба, а Галина совмещала дирижерскую работу с учебой в институте имени Гнесиных. Кто знает, может, и этот домашний микромир помог Борису подняться до своей мечты.
«Страсть, одержимость, любовь к тому делу, которое ты избрал главным в своей жизни, — это колоссальный рычаг. Если его использовать по-настоящему, большая от этого польза будет стране, всем нам, каждому».
В тот раз домой из Магнитогорска я возвращалась самолетом. Специально купила билет на рейс, который вел Василий Шабаев. Его лицо я видела на детских карточках Бориса — черноглазый, скуластый мальчик. Они жили на одной улице. Учились в одном аэроклубе. Поступали в одно летное училище. Вместе мечтали. Но порознь подошли к мечте. Я сидела в самолете и думала, что на месте Василия мог бы быть Борис. Пилот Борис Бахтин. И вспомнила газетные вырезки о полетах космонавтов в семейном альбоме Бахтиных и слова близнецов: «Папа строит для нас ракету».
У меня к Борису много вопросов накопилось за эти годы, ответить на некоторые теперь уже не смогут ни фотографии, ни блокноты, ни он сам…
П. ПоповичЗДРАВСТВУЙ, МАГНИТКА!
Давно пришло приглашение из Магнитогорска, но никак не выберу времени — срочные командировки. Наконец, 13 сентября 1965 года генерал Н. П. Каманин сказал:
— Собирайтесь в Магнитогорск.
15-го я был в дороге. Когда наш самолет развернулся над Магнитогорским аэродромом, я попросил летчика разрешить мне самому посадить машину: поле-то знакомое.
Вот под крылом Магнитка — многотрубный город-корабль, плывущий по красным увалам холмов. Здесь впервые увидел, как плавится металл, впервые ощутил пресноватый запах железа, впервые испытал неповторимо-тревожное чувство причастности к большому городу, к его людям.
Первыми моими знакомыми оказались известные всему городу люди — семья знаменитого магнитогорского металлурга Грязнова, чье имя носит одна из улиц города. Грязнов прославился сталеварским трудом в предвоенные годы, потом ушел на фронт и пал смертью героя. В поселке Крылова остались его жена Клавдия Ефимовна и приемная дочь Галя. Когда мы с Лешей появились в техникуме, измотанные дорогой, в видавших виды фуфайках, у общежития встретила нас молодая женщина и как-то по-домашнему предложила:
— Пошли, мальчики, покормлю.
Мы покорно пошли за тетей Клавой. Посадила она нас на кухне. Горячие пельмени, хлопотливый говорок хозяйки, убаюкивающее тиканье часов — все так напоминало родительский очаг, что Лешка, забывшись, неожиданно обратился к Клавдии Ефимовне:
— Ма, сколько времени?
Клавдия Ефимовна улыбнулась, взглянула на старинные часы с гулким боем:
— Одиннадцать, сынок, — подтянула гирьку и заглянула в соседнюю комнату: — Хотите, сейчас у вас будет сестренка? Галя, а Галя! Познакомься.
Из комнаты вышла светлая девушка с тугими, как яблоки, щеками. Познакомились. Лешка пошел в разведку:
— Мне кажется, вы любите песни.
— И песни, и вообще музыку.
— Может, сыграешь что-нибудь? — вмешалась Клавдия Ефимовна.
Галя повела нас в соседнюю комнату. Там стояло черное, лакированное пианино. Присела. Маленькие пухлые пальцы побежали по клавишам. О, как она играла! Для меня это был первый урок классической музыки. Галя играла Чайковского. Мне чудилось, что я слышу что-то свое, давно выношенное, когда-то услышанное, но только сейчас выплеснувшееся из самой души.
Потом мы с Лешей почти каждое воскресенье спешили на домашние Галкины концерты. К нам присоединился Борька Клачков из восемнадцатой группы, такой же любитель музыки и песен. Ходили пешком через дамбу в поселок Крылова. Возвращались поздно вечером с жаркими спорами об услышанной музыке.
В общежитии я подружился с коренастым пареньком — Мишкой Юдиным. Учился он уже на третьем курсе, но это дружбе не мешало. Мы с Михаилом гоняли футбол, ходили на танцы, пели в хоре. Мечтали махнуть куда-нибудь на Север, чтобы почувствовать настоящую романтику. Как-то шли с Банного озера, Мишка дал волю фантазии:
— Представь, на острове Сердце-не-Камень (оказывается, есть такой остров в Ледовитом океане) мы строим громаднейший комбинат…
— Какой именно? — попытался уточнить я.
— Допустим, металлургический.
— А откуда руда в океане?
— Не в том дело, — сердился Мишка. — Главное, мы строим что-то грандиозное. И первый колышек на острове забиваем мы с тобой.
Я согласился: да, это здорово — поставить первый колышек.
Такой колышек нам довелось застолбить.
Стояла поздняя уральская осень, с ее холодными дождями и ранними утренниками. В окрестных колхозах спешили убрать картошку, но людей не хватало. Горком комсомола снарядил на уборку комсомольские бригады из студентов и старшеклассников. Мы с Юдиным оказались в одной бригаде. Работали в отдаленном колхозе, поля которого растянуты на десятки километров. Чтобы не тратить времени на переезд, решили обосноваться в поле. Разбили палатки. Говорю Мишке:
— Считай, ты забил колышек на острове Сердце-не-Камень.
Да, сердце — не камень. Хлынули такие затяжные дожди с ветрами и снегом, что в наших палатках невозможно было согреться. А тут еще однажды почему-то не привезли обед. Зароптали некоторые студентики, стали собирать пожитки:
— Хватит! Домой.
И тут выскочил из палатки Юдин. Всклокоченный, позеленевший от холода и ярости, замахал кулаками:
— Хлюпики! Это же дезертирство! А если бы вас на остров строить гигант? А?
Ребята не поняли, о каком острове говорил Мишка, но уразумели главное — стыдно драпать в такое неподходящее, трудное время.
Никто не уехал.
Иного склада характера другой Мишка, также мой техникумовский приятель, однокурсник Синицкий. Этот тоже человек конкретного дела, но тихий, уравновешенный, не любящий распространяться о высоких устремлениях. Молча делает свое дело и этим сильнее слова действует на ребят.
Мы с ним учимся в одной группе, практикуемся у одного мастера Емельяна Ивановича Лепихина, работающего на мебельной фабрике. Лепихин чем-то походит на белоцерковского Пахомыча — та же мастеровая хватка, та же преданность профессии. Дорожит маркой своих изделий. Просто не умеет делать плохие вещи. Добропорядочность не позволяет.
На днях принес в цех стул, поставил, как экспонат, на стол и поманил пальцем молоденького столяра:
— Вот купил в мебельном. Твоя работа?
— Кто же его знает? — повел плечом долговязый паренек.