В статье «Завядший букет», посвященной проводимой Маяковским «чистке поэтов», язвительно критикуя всевозможные течения неоклассиков, неоромантиков, символистов, неоакмеистов, футуристов, имажинистов, экспрессионистов, презантистов, ничевоков и других, Фурманов пишет:
«От литературных произведений мы привыкли ждать и добрых призывов и смелых дерзаний, ярких надежд, и веры, веры, веры в победу! Пусть душно и тесно было прежде; пусть живые образы Щедрина, Чернышевского, Успенского, Горького были одинокими (а еще более одинокими и гонимыми были песни пролетарских поэтов). А там была идея, чувство, стремление и глубокая вера».
Фурманов разъясняет свою мысль. Он требует от каждого значительного художественного произведения близости к жизни, высоких идей современности.
«Речь идет, — пишет он, — не об утилитаризме в искусстве, не о приспособлении его к узкопрактическим целям — мы говорим лишь о необходимом соответствии искусства основным тенденциям жизни».
А основной тенденцией эпохи Фурманов считал борьбу за коммунизм. Критикуя одного из представителей неоклассицизма, выпустившего произведение «Особняком», Фурманов с возмущением пишет:
«Поэт, видите ли, идет сам по себе, не соприкасаясь с жизнью, не замечая ее, не чувствуя и не принимая. То, что совершилось в России, что бродит в целом мире, что является альфой и омегой не только российского, но и общечеловеческого прогресса, — борьба со старым миром его не занимает: он идет один, «особняком». В этом он видит свою поэтическую миссию, свое историческое оправдание. Здесь сказалось все: брезгливый индивидуализм проклятого старого мира, привычка играть в «величие», поразительная общественная неразвитость и тупость, филистерство и мещанство, не видящее дальше своего носа, и тоска, тоска по разбитому корыту».
Соглашаясь с Маяковским в его резких оценках всевозможных декадентских групп, Фурманов в другой своей записи, говоря об идейности поэзии, замечает:
«Когда с этим критерием мы подходим к поэтам современности — многие остаются за бортом, поэтами во всем объеме слова названы быть не могут: комнатная интимность Анны Ахматовой, мистические стихотворения Вячеслава Иванова и его эллинские мотивы — что они значат для суровой, железной нашей поры?»
«Достойно ли художника в эти трагические дни отойти от современности и погрузиться в пучину сторонних, далеких, чуждых вопросов? Можно ли и теперь воспевать «коринфские стрелы» — за счет целого вихря вопросов, кружащихся возле нас?»
«Оторванность от живой жизни, отчужденность старых школ от борьбы ведет их совершенно естественно туда же, куда и породившее их старое общество, — в могилу».
Насколько важно в советской литературе отразить современность, Фурманов говорит неоднократно.
Держать постоянно руку на пульсе народа! Эта одна из основных тем его речей и докладов, этому посвящены многие записи в его дневниках, это проходит красной нитью во многих его статьях и рецензиях.
Всевозможным декадентским группам Фурманов противопоставляет рождающееся социалистическое искусство.
«Еще нетверды шаги нового боевого искусства, — пишет он, — но чувствуется уже в нем могучая сила, укрепляющая его на месте погибающих течений и школ».
Взгляды Фурманова на задачи искусства, его эстетические положения находят прекрасное выражение в его собственном творчестве. Идейность и большевистская правдивость его книг, умение поставить наиболее существенные проблемы современности придают особую жизненность его героям.
«Каждый порядочный художник, — пишет Фурманов, — непременно причастен к общегосударственной жизни, понимает ее, ею интересуется, следит за ней, даже часто активно в ней участвует своими собственными силами, знанием, опытом».
Второй большой книгой Фурманова был «Мятеж» (1925). Несомненно, «Чапаев» и «Мятеж» связаны одной идеей. «Чапаев» — это повесть о герое из народных низов, который идет к большевизму, идет к сознательной защите революции под влиянием партии, представителем которой был комиссар Клычков — комиссар Фурманов. «Мятеж» — это повесть о том, как партийная воля направляет на правильный путь несознательную массу, которую хотели использовать враги против революции, против пролетариата. Проблема роли большевиков, большевистского воспитания занимает ведущее место в той и в другой книге. Привлекая свои мемуары, свои записные книжки, Фурманов правдиво показал в ведущем образе повести «Мятеж» человека, являющегося прекрасным психологом, воспитателем масс. Особенно ярко раскрыто в «Мятеже» это сочетание большевистской решимости и непримиримости с большим тактом в подходе к массам.
«Мятеж», — как писал Серафимович, — это кусок революционной борьбы — подлинный кусок, с мясом, с кровью, рассказанной просто, искренне, честно, правдиво и во многих местах чрезвычайно художественно».
В «Мятеже» особенно ярко выявилось умение Фурманова наблюдать, находить яркие художественные детали, выделять основное из массы фактов, отбрасывая ненужное, второстепенное. В «Мятеже» ярко описано Семиречье, его степи и горы.
Фурманов изобразил многонациональное Семиречье во всей сложности классовых противоречий. Он показал, как большевистские руководители сумели, разоблачив вожаков мятежа, привлечь к себе массы, втянутые в мятеж классовыми врагами.
Это одна из немногих книг в нашей литературе, показавшая роль большевистского руководства в сложных условиях борьбы за революцию в Средней Азии.
Каждая глава книги, насыщенная большим драматическим содержанием и действием, изобилует глубокими мыслями автора о ходе событий, и эта философичность книги не делает ее отвлеченной и риторичной. Правильно замечает Серафимович — в книге повсюду видна наша партия, которая «проявила удивительную приспособляемость, гибкость, учет окружающей обстановки, исходя всегда из основных своих незыблемых коммунистических положений, — и этим победила…
Эта книга может многому научить».
Особенно интересны в книге размышления Фурманова о жизни, о борьбе, взаимоотношениях руководителя и массы. Образ члена Военного Совета Фурманова в повести «Мятеж» несомненно продолжает и развивает образ комиссара Клычкова.
Вот Фурманов должен выступить с речью перед толпой. Он должен понять эту толпу, чтобы овладеть ее мыслями и чувствами. Подробно описаны сложные раздумья Фурманова о психологии вожака и психологии массы. Это внутренний монолог огромной силы и художественной убедительности.
«…Знай, чем живет толпа, самые насущные знай у ней интересы. И о них говори. Всегда надо понимать того, с кем имеешь дело. И горе будет тебе, если, выйдя перед лицом мятежной, в страстях взволнованной толпы, — ты на пламенные протесты станешь говорить о чуждом, для них ненужном, не о главном, не о том, что взволновало. Говори о чем хочешь, обо всем, что считаешь важным, но так построй свои мысли, чтобы связаны были они с интересами толпы, чтобы внедрялись они в то насущное, чем клокочет она, бушует. Ты не на празднике, ты на поле брани, — и будь, как воин, вооружен до зубов. Знай хорошо противника. Знай: у толпы не одни застарелые нужды, — нет, узнай и то, чем жила она, толпа, за минуты до страстного взрыва, и пойми ее неумолчный рокот, вылови четкие коренные звуки, в них вслушайся, вдумайся, на них сосредоточься…
…А когда не помогают никакие меры и средства, все испытано, все отведано и все — безуспешно, — сойди с трибуны, с бочки, с ящика, все равно с чего, сойди так же смело, как вошел сюда. Если быть концу — значит, надо его взять таким, как лучше нельзя. Погибая под кулаками и прикладами, помирай агитационно! Так умри, чтобы и от смерти твоей была польза.
Умереть по-собачьи, с визгом, трепетом и мольбами — вредно.
Умирай хорошо. Наберись сил, все выверни из нутра своего, все мобилизуй у себя — и в мозгах и в сердце, не жалей, что много растратишь энергии, — это ведь твоя последняя мобилизация!! Умри хорошо…
Больше нечего сказать. Всё».
Через несколько дней после выхода в свет книги «Мятеж» Московская ассоциация пролетарских писателей проводила литературный вечер для работников аппарата Центрального Комитета партии. На этом вечере Александр Безыменский, Иосиф Уткин и я читали стихи. Дмитрий Фурманов — прозу. Обычно стихи воспринимаются слушателями лучше прозы. На этот раз случилось иначе.
Фурманов читал главу, из которой я привел вышеприведенные строки. Никто из сидящих в зале еще не успел прочесть «Мятеж». Я уже знаком был с этой главой по рукописи и слышал, как читал ее Дмитрий Андреевич на квартире Серафимовича. Однако и я был снова захвачен ее страстной силой, как и все сидящие в зале. А в зале сидели и старые большевики, участники трех революций, и совсем молодые люди, комсомольцы.
Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, слышится мне глубокий взволнованный грудной голос Митяя.
Когда Фурманов резко, отрывисто закончил: «Больше нечего сказать. Всё!..» — наступила тишина. Никто не хотел аплодисментами разрушить той тесной связи, которая создалась между автором и слушателями. А потом седая невысокая женщина в строгом черном костюме подошла к писателю и безмолвно обняла его. И только тогда взорвались рукоплескания.
Мы возвращались с вечера в полупустом трамвае. Всю дорогу молчали. Я искоса поглядывал на Фурманова. Полуприщуренные глаза его иногда широко, как-то удивленно раскрывались, вспыхивали. Может быть, картины прошлого вновь возникали перед ним… А может быть, он думал о недавно пережитых минутах, о седой женщине из Центрального Комитета. По резко очерченным губам его скользила мягкая улыбка. И мне казалось, что он счастлив.
После «Мятежа» Фурманов выпустил еще несколько книг новелл, очерков, статей. Он собирал материалы для двух больших романов — о гражданской войне и о писателях. У него были огромные творческие замыслы.