Этому учил нас весь многолетний творческий подвиг нашего правофлангового. Наше отношение к Александру Серафи́мовичу тогда уже прекрасно выразил сам Фурманов.
«Серафимович свою долгую жизнь — оттуда, из царского подполья, до наших победных дней — в нетронутой чистоте сохранил верность рабочему делу. Никогда не гнулся и не сдавал этот кремневый человек — ни в испытаниях, ни в искушениях житейских. Никогда ни единого раза не сошел с боевого пути; никогда не сфальшивил ни в жизни, ни в литературной работе…»
Глубже познавать жизнь — учил он нас всегда. Познавать ее во всей сложности, во всех противоречиях, во всех деталях.
Однажды он рассказал нам о том, как был в гостях у Ленина в Кремле, как пил с ним чай…
— И между прочим, из самовара, — хитро усмехнулся Александр Серафи́мович, — старенького помятого самовара.
Ленин очень интересовался жизнью рабочих Лосиноостровского арсенала, о которой ему рассказывал гость. Расспрашивал об их заработке, работе, школах, досуге, настойчиво выуживал каждую мелочь и заразительно смеялся всяким смешным деталям. А потом задушевно и любовно говорил о великом будущем рабочего класса.
— Уметь по-ленински верить в мечту и по-ленински превращать мечту в действительность. Об этом я думаю всегда, — очень просто и доверительно сказал Александр Серафимович. — А вы?.. — И тут же тихо засмеялся, как бы разряжая напряженность минуты… — А вы? Что вы скажете в свое оправдание?
Однажды мы нашли старика необычайно взволнованным.
— А знаете ли вы, хлопцы, — спросил он, — что Анри Барбюс вступил в коммунистическую партию… Да вы, может быть, толком и не знаете, кто такой Анри Барбюс? Наверно не знаете… — И он рассказал нам о замечательном французском писателе, о его книге «Огонь», о его борьбе с реакцией. — Я вот тоже не видел его никогда, а люблю, как брата. Вот и письмо ему послал, приветствую его вступление в партию. Нашего полку прибыло…
Когда кто-нибудь из нас возвращался из очередной поездки по стране, он долго с пристрастием допрашивал нас. Горбатова — о жизни Донбасса, меня — о делах Коломенского завода.
А потом читал рукопись моего романа «Крушение», делал сердитые замечания на полях и говорил мне:
— А вот о старике Байкове вы рассказывали интереснее. А тут сфальшивили, надумали, приукрасили, батенька… А, сознайтесь, приукрасили? Ну, что вы скажете в свое оправдание?
О своей вере в молодую литературу он как-то хорошо и любовно написал в «Правде» в статье «Откуда появились советские писатели».
«Разве читатели не повернули головы к «Разгрому» Фадеева? Разве широко размахнувшийся красочный и углубленный Шолохов не глянул из-за края, как молодой месяц из-за кургана, и засветилась степь? И разве за ними шеренгой не идут другие? И ведь это все комсомол либо только что вышедшие из комсомола…»
Настоящим праздником был для нас вечер, когда Александр Серафи́мович прочел нам главы из «Железного потока».
Вечер этот был каким-то необычайно торжественным. Особенно блестел ярко начищенный самовар, и стол был уставлен всякой снедью. Фекла Родионовна даже испекла исключительные, замечательные пироги.
Вокруг стола сидели писатели старшего поколения: Федор Гладков, Александр Неверов, Алексей Силыч Новиков-Прибой… Мы, юнцы, скромно отступили на второй план.
Белый отложной воротничок Александра Серафи́мовича был ослепителен.
Фекла Родионовна потчевала вином и пирогами.
Александр Серафи́мович, как всегда хитро подмигнув нам, прищурил глаз.
— Я, братцы, хитрый… Вот подпою вас, хлопцы, чтобы подобрее были. А потом критикуйте…
Читал он хорошо, неторопливо, с выражением.
Чтение продолжалось до полуночи. И как же мы были горды за нашего старика, достигшего своей творческой вершины.
Старшие что-то говорили Серафимовичу, но мы, молодые, только пожали ему руку и выскользнули в ночь, во тьму Трехгорных переулков, взволнованные и переполненные картинами и образами народной эпопеи.
Наши мысли и чувства лучше всего выразил впоследствии Фурманов, написавший немедленно после выхода романа статью об этом «замечательном произведении современности», «классическом образце исторической повести из эпохи гражданской войны».
3
В начале двадцатых годов Троцкий опубликовал свои статьи, отрицающие творческие возможности пролетариата. Молодые пролетарские писатели, группирующиеся вокруг журналов «Октябрь» и «Молодая гвардия», вели ожесточенную борьбу с Троцким. Наших противников возглавлял пользовавшийся большим авторитетом редактор журнала «Красная новь» А. К. Воронский, снобистски скептически относившийся к творчеству Дмитрия Фурманова и других пролетарских писателей.
Происходили жаркие бои и на страницах печати и в клубных залах. Среди противников наших были солидные, имеющие большой опыт литераторы. А мы были совсем юны и по части теоретической весьма малоопытны. Зато отваги и комсомольского задора было у нас хоть отбавляй.
Из старых заслуженных деятелей литературы нас поддерживали А. С. Серафимович, М. С. Ольминский, П. Н. Лепешинский, Б. М. Волин.
Основные дискуссии происходили в Доме печати. Александр Серафи́мович восседал в президиуме среди комсомольцев как патриарх. И часто, выступая с резкой, задиристой речью, мы оглядывались на него, замечали его ободряющую улыбку, лукавый прищуренный глаз и снова, уже увереннее, бросались в бой.
Он был уже редактором журнала «Октябрь» и председателем Московской ассоциации пролетарских писателей. В двадцатых годах в президиум МАПП входили Серафимович (председатель), Фадеев (заместитель председателя) и я (ответственный секретарь). Все текущие дела решали мы сами, с Фадеевым, чтобы понапрасну не беспокоить старика. Но как только намечалось какое-нибудь важное, принципиальное дело, без «старшого» мы не обходились.
Он присутствовал сам на всех мапповских творческих вечерах. Любил забраться куда-нибудь в угол, на диван, сидел полузакрыв глаза. Иногда казалось, что он дремлет. Но он слушал, и слушал внимательно.
С какой-то страстной пытливостью «допрашивал» он каждого нового автора, приходившего из рабочих литературных кружков.
Мы издавали сборники литкружковцев «На подъеме». Здесь впервые напечатал свою повесть Яков Шведов («На мартенах»), свои рассказы — К. Минаев, Н. Клязьминский, М. Платошкин, М. Эгарт, И. Семенцов, свои стихи — С. Швецов, В. Гусев, Д. Самойлов, А. Тарасенков.
Серафимович формально не входил в редколлегию сборников, но почти все произведения предварительно читал и давал авторам свои советы.
Помню, как у него на квартире обсуждали мы предисловие Фадеева к третьему сборнику «На подъеме». Фадеев полемизировал с неправильными теориями бывшего редактора «Нового Лефа» Б. Кушнера, отстаивающего принцип «молниеносности» творчества, скорости писания.
«Тенденция долго и кропотливо работать над литературными произведениями у авторов, принадлежащих к эксплуатирующим классам, — утверждал Кушнер, — часто являлась следствием барства, нежелания утомлять себя и взгляда на литературу как на благородный спорт».
Александр Серафи́мович был не на шутку рассержен статьей Кушнера. Он посоветовал Фадееву в ответ горе-теоретику привести требование рабочих завода им. Калинина.
В те дни рабочие завода им. Калинина обратились к пролетарским писателям с призывом разносторонне осветить борьбу на фронте социалистического строительства, все стороны рабочей жизни и быта. Они требовали создания литературы, «содействующей социалистической переделке человека».
«Многие пролетарские писатели не связаны тесно с нашей борьбой и жизнью, — писали они. — От этого в некоторых произведениях рабочие изображаются либо как ходульные герои, либо как безликая масса, где нет живых людей, а какие-то придатки к машине, — в таких произведениях мы не узнаем себя».
— Вот, — говорил Александр Серафи́мович, — вот вам, батенька, прекрасная основа для статьи. Ближе к жизни… Ближе и глубже… А? Что вы скажете в свое оправдание?
Именно в таком плане и было написано Фадеевым предисловие к сборнику «На подъеме», требующее от рабочих писателей не «скороспелок», а серьезных книг, зовущее идти по линии наибольшего сопротивления.
Предисловие мы утвердили единогласно.
— То-то же, — сказал Александр Серафи́мович, точно подводя итог споров с невидимым противником.
Очень увлекала Александра Серафи́мовича работа в журнале «Октябрь», воспитание молодых писателей.
Он входил во все детали работы, написал даже какое-то сопроводительное письмо к проспекту журнала о необходимости широкого распространения журнала в рабочих библиотеках и крестьянских избах-читальнях, выступал на многочисленных читательских конференциях.
Когда он выходил на сцену во главе молодых членов редколлегии, он был похож на заботливого отца, выводящего в свет своих сыновей, на старого воина, ведущего в бой своих молодых питомцев и соратников.
— Серафимович своих повел, — улыбались в публике.
Он любил разговаривать с читателями. Выезжал на конференции в Донбасс, в Тулу, делал доклад об итогах трехлетней работы журнала «Октябрь» в Доме союзов, проводил беседу с соседями, рабочими Трехгорки, опять выезжал в Горький, в Сормово, в Харьков, в Луганск.
К произведениям, печатающимся в журнале «Октябрь», Серафимович подходил очень критически, строго, делал десятки замечаний. Но если он уже принимал роман или повесть, то принципиально, по-боевому воевал со всеми нападками на них. Ни на какие компромиссы не шел. Он и вообще больше всего ненавидел двуличие, интриги, закулисную игру.
Он принял и напечатал в журнале роман Шолохова «Тихий Дон». Принял Шолохова в свое сердце и полюбил его навсегда. Напечатал в «Правде» статью о «Тихом Доне» с высокой оценкой романа.
И когда появились всякие клеветники (их тогда было немало), пытающиеся опорочить роман Шолохова, Александр Серафи́мович дал им жестокий отпор, опубликовал вместе с Фадеевым и Ставским в «Правде» резкое письмо против клеветнических наветов на «Тихий Дон». Всякое проявление интриганства глуб