Я, видимо, не произвожу на него впечатления Вильгельма Телля, и меня он напоследок пристраивает в какое-то болото и говорит, как надо спускать курок (у меня в руках совершенно незнакомая мне двустволка).
Я безнадежно стою в болоте. Темно. Холодно. Мокро. Со всех сторон бешеная пальба. А на меня не летит никакой вальдшнеп.
Наконец, когда совсем уже рассветает и надо возвращаться к костру, я замечаю какую-то птицу на ветке. Вскидываю ружье, стреляю. Птица падает. Я радостно хватаю ее и гордо несу к месту сбора.
Тартарены уже сидят у костра. Около них добрый десяток птиц.
Я тоже независимо и величественно протягиваю своего вальдшнепа.
Взрыв хохота. Панферов катается от смеха по земле. Вот-вот он ввалится в костер.
— Саша… Ты просто гениальный охотник. Тебе надо поставить памятник. Натуральная ночная сова. Ты знаешь, она чем-то очень похожа на Бориса Пильняка. Мы сделаем из нее чучело и повесим в редакции «На литературном посту» как символ бдительности…
Я стою обескураженный, осмеянный. А потом начинаю смеяться вместе со всеми.
Возвращаемся в Москву веселые, посвежевшие. Опять бесконечные охотничьи рассказы, а в центре всего, конечно, моя ночная сова.
…С виду всегда сосредоточенный и даже хмурый, Панферов любил веселых людей, шутки, розыгрыши.
Одно лето Федор Иванович проводил в Репном, близ Воронежа, в доме обкома партии (он дружил с секретарем обкома Иосифом Михайловичем Варейкисом, человеком исключительной энергии).
Я приехал к нему на неделю посоветоваться по творческим делам, показать некоторые рукописи «Октября». Панферову в ту зиму хорошо писалось, и он был в великолепном настроении.
— Знаешь что, Саша, — сказал он мне вечером. — Деловые проблемы на сегодня закончены. Предстоит мировой бильярдный турнир. Я тут пустил слух, что ты величайший бильярдный мастер. Чуть ли не чемпион Москвы и ее окрестностей. Ну вот, вечером и приедут из Воронежа местные чемпионы тебя посмотреть и себя показать. Лады?
В бильярдном искусстве я был истым профаном. Но участвовать в розыгрыше согласился.
Вечером действительно приехали мастера. С ними явился и гостивший в Воронеже поэт Александр Жаров. Панферов посвятил его в наш заговор, и Жаров примкнул к «заговорщикам».
Против меня выставили чемпиона Воронежа.
Я долго выбирал кий, смотрел его на свет, мелил сложными зигзагами.
Напряжение игроков и болельщиков все нарастало.
Для начала решили играть «американку».
Выставили шары. Мне предоставили право первого удара. Панферов и Жаров громогласно расхваливали мои достоинства. Я ударил кием, сильно опасаясь, как бы не порвать сукно.
Случилось так, что шар, удачно скользнув по пирамиде, упал в угловую лузу.
Все ахнули. Мой соперник побледнел.
Панферов искренне удивился и тут же восславил меня.
Что говорить. Истинное мое бильярдное мастерство выявилось уже при третьем ударе, когда я чудом сумел вообще не попасть ни в один из шаров, в обилии расположенных по всему столу. И соперник мой и болельщики сначала смутились, а потом начали подозревать что-то неладное, тем более что Панферов и Жаров еле удерживались от смеха.
Но апофеоз наступил, когда я, неважно разбираясь в бильярдной терминологии, назвал шар № 10 — шаром Ю.
— Как, как? — почти зарыдал от смеха Панферов. — Шар Ю? Саша, какой гениальный актер в тебе пропадает!
Заговор был раскрыт.
Партию, конечно, я проиграл всухую. Все смеялись до упаду. Панферов не преминул вспомнить и историю с вальдшнепом.
Это была прекрасная разрядка после трудового дня.
А ночью, проходя по коридору, я заметил свет, льющийся из плохо прикрытой комнаты Федора.
Я заглянул в щель… Склонившись над столом, Панферов быстро писал. Иногда останавливался, что-то зачеркивал и опять писал без перерыва. Разрядка кончилась. Продолжался труд.
…Бывали мы не раз и в Бобриках на стройке замечательного химического комбината.
Писали в газетах и журналах о лучших ударниках стройки, о бригаде комсомольца Белобрагина, о труде поистине самоотверженном и вдохновенном.
— Только прикоснешься к такому труду, — говорил Панферов, — и чище становишься душой. И писать хочется, писать об этих простых людях, которые сворачивают горы.
На торжество пуска комбината выехала целая бригада — прозаики, поэты, критики, артисты.
Там, где еще в прошлый приезд было разливанное море грязи, в котором чуть не утонул наш критик Ольга Войтинская (мы с Панферовым едва вытянули ее из засосанных грязью резиновых сапог), — там раскинулись бетонированные проспекты.
Сотни стекол в оконных переплетах главного цеха горели на солнце.
Ожидался приезд Серго, которого, признаться, побаивались. Рассказывали, что на одном новом заводе, заметив недомытые стекла, Серго чуть не приостановил приемку предприятия. Ничего нельзя оставлять на завтра. Сегодня грязное окно, завтра — захламленный цех, послезавтра — брак на производстве.
Он не терпел никакой «липы», Серго, и сурово осуждал показуху.
На одной из новых машин был прилеплен большой лист коричневой бумаги: «Собрание бригадиров завтра в красном уголке».
— Сорвите, — посоветовал Панферов. — Немедленно сорвите. Увидит Серго — влетит. Пачкаете новые машины. Захламляете цех…
Перед самым торжественным вечером мы собрались в комнате народного артиста Москвина. Иван Михайлович рассказывал о своих встречах с Львом Толстым. О том, как читал он впервые «Душечку» Чехова в Петербурге, в Народном доме Паниной.
— Вышел на сцену, гляжу — сам… Толстой в первом ряду. Ну, я в испуг. Сразу бегом со сцены. А он пришел за кулисы, усовестил, успокоил… А потом, когда прочел я рассказ (а Лев Николаевич сам любил читать «Душечку» за семейным столом), поднялся на сцену, обнял меня, похвалил. Может быть, это и была моя путевка в жизнь.
— Да, — задумчиво сказал Панферов, — великое дело первая путевка в жизнь. Не всегда умеем мы подбодрить, поддержать, направить человека, помочь раскрыться. Ругать научились здорово. А помогать слабы… Вот, бывает, молодой, робкий еще талант и свернется и скукожится.
Об этом он говорил через час и на торжественном вечере открытия комбината. О чуткости. О внимательной помощи молодым. О поддержке, о воспитании чувств человеческих. О «чувстве локтя» в труде и в творчестве. Говорил задушевно, красочно, просто, приводил много жизненных примеров. И слова его доходили до самого сердца.
11
Он никогда не забывал о первом сердечном разговоре с Дмитрием Фурмановым, о той помощи, которую ему, начинающему, оказал автор «Чапаева».
А скольким молодым помог он сам, беседуя с ними и дома и в редакции «Октября», отрывая многие часы от собственной творческой, напряженной работы.
В самый разгар нашей борьбы с авербаховцами, даря мне один из томов «Брусков», он написал на титульном листе: «Несмотря ни на что мы — единственные — гордо несем знамя Фурманова». В течение многих лет Панферов редактировал журнал «Октябрь», стараясь всегда воплощать в жизнь славные фурмановские традиции.
Стол его в редакции всегда ломился от десятков рукописей. Рукописи начинающих в изобилии лежали и в домашнем кабинете на столе, на подоконниках.
Сколько из этих начинающих вошли потом в большую литературу! Аркадий Первенцев… Александр Чаковский… Арсений Рутько… Людмила Скорино…
Сколько раз далеко за полночь я просыпался от настойчивого звонка:
— Спишь?.. А я, брат, прочел сейчас замечательный рассказец. Автор? Откуда-то из Тулы… Есть еще огрехи. Но жизнь знает здорово. Настоящую жизнь. Вот я тебе сейчас прочту страничку по телефону. Будем печатать, обязательно будем. Отредактируем малость и напечатаем… Ну, лады… Спи, старина, спи! А я еще поработаю.
В 1933 году в журнале «Октябрь» печатались новые главы из романа Ромена Роллана «Очарованная душа». Редакция журнала в эти годы переписывалась с Роменом Ролланом, держала с ним крепкую связь. В 1934—1935 годах Ромен Роллан любезно предоставил редакции многие страницы из своих неопубликованных военных дневников, из своей переписки с друзьями. Особенно интересными были страницы, где Роллан обличал мнимую буржуазную демократию, страстно писал о необходимости для писателя участвовать в борьбе с реакцией, в схватке. Роллан неоднократно настаивал на том, что его гуманизм, его любовь к человечеству носит не абстрактный, надклассовый, а действенный, боевой характер.
Несмотря на то что во Франции дневники Ромена Роллана не были еще тогда опубликованы (сокращенный текст дневника военных лет был опубликован издательством Альбен Мишель в Париже только в 1952 году, а пакет с рукописью этого дневника, хранящийся в Государственной библиотеке имени Ленина, был вскрыт только 1 января 1955 года), эти пламенные мысли Ромена Роллана не раз вырывались наружу в многочисленных статьях его, воинствующего гуманиста, в статьях против реакции и фашизма.
Опубликованные в журнале «Октябрь» страницы из дневника с огромным интересом были восприняты многочисленными читателями.
Еще в начале ноября 1933 года редакция журнала «Октябрь» получила от Ромена Роллана из Швейцарии, где он тогда жил, следующее письмо.
«Вильнев, вилла Ольга. 25/X-33 года.
…Я получил ваше письмо от 27 сентября и восьмой номер журнала «Октябрь». Очень вам благодарен. Из моего романа не легко было выбрать отрывки, понятные читателю и удовлетворяющие его. Но все же посылаю несколько страниц из ближайшего тома «Провозвестницы», который скоро появится в печати (последняя часть «Очарованной души»).
Я предлагаю вам заголовок к этому отрывку (из 12 страниц) — слова Шекспира, произнесенные одним из моих героев, «Быть или не быть» («to be or not to be»). Но если вы предпочтете другой заголовок, я вам предоставляю право выбора.
С сердечным приветом
Просьба меня известить о получении рукописи и переслать мне номер вашего журнала, где появится перевод. Посылаю листок с разъяснениями для переводчика. Просьба их ему передать».