— А знаете что, ребята, — сказал как-то Федор Иванович мне и И. С. Новичу, заместителю редактора журнала. — Надо послать Ромену Роллану какой-нибудь памятный подарок.
Предложение было принято без споров. Я предложил послать какую-нибудь редкую книгу.
— Книг у него и так достаточно, — возразил Панферов. — Роллан очень любит народное искусство. Кола Брюньон был знаменитым резчиком по дереву. Надо нам разыскать что-нибудь особенное в Палехе или Мстере. Вот это будет память: палехские мастера — мастеру из Кламси.
Редакция послала Роллану коллективное письмо, те номера, где печаталась «Провозвестница», а также шкатулку работы палехского мастера Вакурова.
В апреле 1934 года мы получили новое письмо Ромена Роллана.
«Вильнев, вилла Ольга. 20/IV-34 года.
…Только сегодня я получил через советское посольство в Париже ваше дружеское и очаровательное послание. Лакированная шкатулка работы Вакурова восхитительна, и я не устаю любоваться ею. Искусство Палеха всегда меня привлекало. Некоторые образцы, которые у меня есть, благодаря Горькому (меньшие по размерам) — перлы моей коллекции. Я никогда не упускал случая показать их моим посетителям, которые всегда от них в восторге. Но шкатулка, преподнесенная вами с надписью, которой я глубоко растроган, — шедевр гармонии, богатой, утонченной и изысканной. Она стоит наравне с лучшими музейными экземплярами. Изумительно, что это высокое искусство сохранило и возродило во всей полноте свою жизнерадостную безмятежность, несмотря на годы самых потрясающих гражданских войн, когда-либо происходивших в истории человечества. Не откажите передать товарищу Вакурову мои горячие поздравления. От всей души благодарю вас.
Журнал «Октябрь» я еще не получил, но я ощутил бы большое удовольствие при виде напечатанных в нем моих вещей, и я хочу, чтобы наше сотрудничество стало более близким. Если я сам не читаю по-русски, то читает моя жена и рассказывает мне о прочитанном.
Товарищ Панферов, я прочел с огромным интересом по-французски ваши замечательные «Бруски», ярко отобразившие сложный и исторический момент в жизни человечества.
Дружески жму руки. Преданный вам
И, наконец, 26 октября 1934 года пришло новое письмо Ромена Роллана, сопровождающее выборки из его военного дневника.
«Дорогие товарищи, — писал Роллан, — извините, что так опоздал с ответом на ваше письмо. Я был чрезвычайно занят за последние месяцы. Посылаю вам теперь выборки из дневника «За годы войны». Если вещь слишком велика, то разделите ее на две части и напечатайте ее в двух номерах журнала. В случае необходимости ваш переводчик может обратиться ко мне за указаниями…
Сердечно ваш
Во время пребывания в Москве в 1935 году Роллан провел с членами редколлегии «Октября» большую и интересную беседу. Федор Иванович был в одной из творческих командировок, в деревне. Он очень сожалел потом, что не сумел повидать Роллана, которого очень ценил и любил.
…Летом 1933 года мы жили в дачном поселке Барвиха на берегу Москвы-реки. Панферов, как маститый, получил целую дачу. Рядом разместился «колхоз»: Ильенков, Платошкин, Исбах, Горбатов.
Чтобы не отвлекаться всякими повседневными семейными мелочами, мы с Горбатовым сняли дополнительно на окраине деревни полуразваленный сарай, разделенный ветхой перегородкой на две клетушки.
Ранним утром, искупавшись в реке, мы шли в свой сарай «на ратный подвиг и труд». Иногда в конце рабочего дня заходил к нам Федор Иванович. Мы садились на завалинку, Панферов и Горбатов дымили папиросами.
— Ну, как, — спрашивал Федя, — Борис небось строчек двадцать написал сегодня, а Саша не менее двадцати страниц отмахал. Угадал?
Федор рассказывал о своих раздумьях над очередным томом «Брусков», узнавал о наших «муках творчества».
Борис Горбатов заканчивал тогда роман «Мое поколение», который начал осенью печататься в «Октябре». Я писал роман «Радость», напечатанный в журнале в 1934 году.
Федор Иванович придирчиво читал рукопись моего романа, страница за страницей. Тактично, без нажима давал он свои советы, делал исправления.
— Вот ты начинаешь роман с описания городка, — говорил он. — У тебя он называется Ордынск. Но я-то знаю, что речь идет о Коломне, о Сашинграде. Ты, можно сказать, годами связан с этим городом, а я был там всего несколько раз. И все же, не сердись, старина, заметил такие детали, которые ты упустил. Расскажи больше об улицах города, его истории, о Маринкиной башне и старом Кремле. Ведь город-то какой — двух Лжедмитриев помнит. Покажи и старые купеческие каменные дома, лабазы и низенькие домики с узорчатыми наличниками. Расскажи, как жили здесь часовщики, пекари, парикмахеры, сапожники, бричечники, мыловары, слесаря, велосипедные мастера. Воздух города… Деревья… Быт. Может быть, родословную твоих героев. Династию металлистов…
Он очень много помог мне, Федор Иванович, в работе над романом.
Был он нелицеприятен и, когда рассказы мои ему не нравились (а таких было не мало), говорил прямо, резко, категорично и не печатал в журнале.
Но если уж что-либо понравится, защищал перед «заушателями» непреклонно.
Так, понравился ему рассказ «Песня» — о донбасском коногоне, который стал знаменитым певцом. На одной из своих книг Федор Иванович сделал мне надпись: «Равняйся на «Песню». И действительно, «Песня» выдержала проверку временем. И сейчас (даже трудно поверить такому совпадению), когда я пишу эти строки, через тридцать с лишним лет, по радио идет инсценированная передача «Песни»… А иные забракованные им рассказы или сожжены, или хранятся в дальних архивных ящиках стола.
Сам Федор Иванович тогда работал над последними томами «Брусков» и очень внимательно относился к нашим критическим замечаниям. Еще на втором томе он сделал надпись: «Я, Саша, выпускаю эту книгу, как это ни странно, с большой тревогой…»
Вечерами мы собирались на даче Федора.
Приезжали к нам в гости друзья-философы — П. Ф. Юдин, М. Б. Митин, Н. А. Вознесенский. Приезжал богатырь П. А. Козловский (Ждаркин), уже директор крупного совхоза. Пели. Играли в волейбол. Были тогда молодыми, полными сил. И казалось, молодость эта не иссякнет никогда…
12
Война надолго разлучила нас с Панферовым. Должен откровенно сказать, что послевоенная его трилогия («Борьба за мир», «В стране поверженных» и «Большое искусство») мне не понравилась. Я прямо сказал ему об этом, и в наших отношениях возник холодок.
В последние годы жизни Федора Ивановича мы с ним не раз беседовали, тепло вспоминали о днях нашей юности. Он всегда расспрашивал о делах коломенских, о поездках моих, подарил мне два тома «Волги-матушки реки» с надписью: «В память хорошего прошлого и настоящего».
Вместе с ним написали мы письмо в правительство с просьбой о сооружении памятника Дмитрию Фурманову.
Он по-прежнему, несмотря на тяжелую болезнь, много и самоотверженно работал: писал, редактировал, опекал молодых авторов, давал им «путевку» в литературу. В эти годы у него появилось много новых друзей, и они, очевидно, сумеют лучше и подробнее, чем я, рассказать об этом периоде.
…И вот Панферова не стало… С великой грустью я стоял у его свежей могилы… С ним были связаны такие горячие и бурные дни юности.
Траурные звуки оркестра. Речи… Я возвращался один по аллеям кладбищенского парка. Среди могил близких друзей… Серафимович… Фурманов… Горбатов…
Кто-то взял меня за руку. Я вздрогнул. Большой, монументальный… Паша!.. Павел Артамонович Козловский. Ждаркин…
Мы понимающе смотрели друг на друга… И не нужно было никаких слов… Павел крепко обнял меня, разжал могучие свои объятия, и мы молча пошли вперед по дорожкам, устланным первыми осенними листьями.
Яков Ильин
1
Впервые я увидел его на районном комсомольском активе Красной Пресни.
В то время ему еще не было и двадцати лет.
Секретарем нашей комсомольской ячейки был Борис Галин. Я был агитпропом и вожатым пионерского отряда.
Мы сидели с Борисом где-то в задних рядах и, не слушая ораторов, оживленно обсуждали свои дела.
Внезапно Боря насторожился, взглянул на сцену и толкнул меня в бок.
— Обожди, старик, послушай! Кажется, этот парень говорит что-то интересное.
«Этот парень» стоял на сцене, рядом с кафедрой. Он был в сапогах, распахнутой, видавшей виды кожанке и синей косоворотке. Косоворотка у шеи была расстегнута.
Он говорил о том, как воспитываются фабзавучники. Говорил горячо, взволнованно. Его страстность заражала. Это не была штампованная речь официального активиста. Это был живой рассказ о думах и делах комсомольских.
Оратором был Яков Ильин.
На Красной Пресне его имя уже было широко известно. Он вел большую работу на своем Краснопресненском механическом заводе. Уже тогда, в совсем юные годы, глубоко волновали его принципы организации труда.
Как сделать фабзавучника настоящим мастером, искателем, прокладывающим пути в будущее?
Конечно, в те поры не было еще и речи о бригадах коммунистического труда. Однако Яша Ильин пытливо отыскивал крупицы всего нового, что проявлялось в цехах.
Практик, организатор, вожак, он, еще очень далекий от журналистики, пытался обобщить опыт своего завода, своего района. От конкретного шел к теоретическим обобщениям.
…Мы вскоре познакомились с Яшей, а потом и подружились. Меня всегда привлекало в Якове Ильине это замечательное сочетание энергии, порывистости, воли и любви к теоретическому мышлению, к глубокому познанию самой основы тех производственных процессов, в которых он сам принимал практическое участие.
И еще — постоянный взгляд в будущее. Он умел широко раскрыть двери своего цеха, своего завода — выйти в большой мир со всеми его трудностями, печалями и радостями.