И все же в его номере нескончаемой вереницей сменялись гости. Украинские поэты (он читал им любимого Шевченко), Аладар Комьят, Матэ Залка, Антал Гидаш с друзьями-венграми (он читал им переводы из Шандора Петефи), юные немецкие антифашисты из молодежной лиги (он читал им Фрейлиграта и Райнера Мариа Рильке).
Приходили и совсем не писатели… Харьковские горожане. Инженеры. Охотники. Рыбоводы. Посмотреть и послушать Багрицкого.
Однажды после вечернего заседания конференции я пришел навестить больного и ахнул: комната была переполнена.
Среди незнакомых посетителей находились и делегаты конференции. Эдуард, сидя в глубоком кресле, «во весь голос» читал любимый свой монолог Тиля Уленшпигеля.
Тилю Уленшпигелю Багрицкий посвятил несколько стихотворений. Он рассказывал мне, что мечтает написать большую драматическую поэму.
Я лютню разобью об острый камень,
Я о колено кисть переломаю,
Я отшвырну свой шутовской колпак,
И впереди несущих гибель толп
Вождем я встану. И пойдут фламандцы
За Тилем Уленшпигелем — вперед!
…Пусть пепел Клааса ударит в сердце!
И силой новою я преисполнюсь,
И новым пламенем воспламенюсь,
Живое сердце застучит грозней
В ответ удару мертвенного пепла.
И другой монолог Тиля Уленшпигеля, монолог грозный, веселый и беспощадный:
Я — Уленшпигель. Нет такой деревни,
Где б не был я; нет города такого,
Чьи площади не слышали б меня.
И пепел Клааса стучится в сердце.
И в меру стуку этому протяжно
Я распеваю песни…
Как прекрасно была выражена в этой незаконченной драматической поэме Багрицкого мятежность Тиля Уленшпигеля, этого веселого и, казалось бы, бесшабашного бродяги, как прекрасно возникал народный фламандский образ! Как совпадала художественная характеристика образа, данная Багрицким, с подобной же характеристикой Роллана, а потом иллюстрациями художника Кибрика!
И пепел Клааса стучится в сердце,
И сердце разрывается, и песня
Гремит грозней. Уж не хватает духа,
Клубок горячий к языку подходит, —
И не пою я, а кричу, как ястреб:
«Солдаты Фландрии, давно ли вы
Коней своих забыли, оседлавши
Взамен их скамьи в кабаках? Довольно
Кинжалами раскалывать орехи
И шпорами почесывать затылки,
Дыша вином у непотребных девок!
Стучат мечи, пылают города.
Готовьтесь к бою! Грянул страшный час.
И кто на посвист жаворонка вам
Ответит криком петуха, тот — с нами».
Больной, задыхающийся Эдуард Багрицкий продолжал оставаться в строю.
…На Днепрострой он с нами не поехал… Врачи отправили его в Москву.
7
Он мечтал о большой теме. Он боялся не успеть… Слава его все росла. А ему казалось, что он сделал еще так мало, что все значительное еще впереди.
1932 год был его «Болдинской осенью». Он написал «Последнюю ночь», «Человека предместья», «Смерть пионерки», либретто «Думы про Опанаса», он готовил радиокомпозицию «Тарас Шевченко» и сделал первые наброски поэмы «Февраль».
Он спешил. Ему все казалось, что не сумеет он угнаться за огромными событиями, происходящими в стране, в мире.
Глубоко взволновал его первый взлет стратостата…
— Вот, — говорил он, грустно усмехаясь, — а я уже с трудом в лифте взбираюсь на свой шестой этаж. — И, сразу переходя на полный серьез: — Наши поэты не умеют чувствовать масштаба происходящих событий!..
…«Смерть пионерки» была его стратостатом, его высшим взлетом. Он опять собрал нас у себя на Камергерском. Никаких вступительных разговоров не было. Мы даже не рассматривали белого попугая-какаду, последнее приобретение Эдуарда.
Багрицкий был очень сдержан, даже сумрачен, но по тому, как беспрестанно двигались его седые брови, как барабанили пальцы по столу (он сидел — редкий случай! — не на тахте, а за столом, и раскрытая, исчерченная всякими поправками рукопись лежала перед ним), я понял, как сильно он взволнован.
Да… Это была последняя часть, апофеоз огромной симфонической поэмы, в которой были и «Ржавые листья», и «Дума про Опанаса», и «Тиль Уленшпигель», и «Разговор с комсомольцем Дементьевым», и «ТВС». Я глядел на всклокоченную седую голову Эдуарда, слушал его глухой, хриплый голос, а где-то в глубине сознания возникали звуки Девятой симфонии и буйная голова великого композитора…
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас.
На широкой площади
Убивали нас.
Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.
Возникай, содружество
Ворона с бойцом, —
Укрепляйся мужество
Сталью и свинцом.
Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.
…И выходит песня
С топотом шагов
В мир, открытый настежь
Бешенству ветров…
Это была страстная исповедь поэта-победителя. Это было высокое вдохновенное искусство…
Евгений Петров
1
Он ненавидел равнодушных людей. Большинство тем, которые он предлагал на заседании редакции «Красного перца», были направлены против равнодушия, черствости, бюрократизма. Это была заря нашей сатиры. Это была наша ранняя молодость.
Юмористический журнал «Красный перец» издавала газета «Рабочая Москва». Женя Петров появился в журнале незаметно и как-то сразу стал одним из самых близких, самых основных. Его острые фельетоны, подписываемые часто псевдонимом «Иностранец Федоров», с особым удовольствием заслушивались на редакционных совещаниях. Он вскоре стал душой журнала, руководителем литературной части, а потом и секретарем. Сколько острых тем предложил Петров, сколько «мелочишек», подписей к рисункам!..
Потом Петров сдружился с Ильей Ильфом. Они стали известными писателями, написали «Двенадцать стульев», «Золотой теленок», «Одноэтажную Америку», много рассказов, фельетонов, очерков и памфлетов.
Об этой поре их деятельности написано немало. Хотя далеко не достаточно. Я мало знал Ильфа, и мне хочется рассказать о моем старом друге, с которым не раз сводила нас судьба на дорогах жизни. О Евгении Петрове.
2
В 1933 году было закончено строительство Беломорско-Балтийского канала. По предложению Алексея Максимовича Горького большая группа московских и ленинградских писателей совершила поездку по каналу уже на втором пароходе (первый был правительственный). Основной задачей поездки являлось — написать коллективную книгу о канале и его строителях.
Целый писательский клуб выехал из Ленинграда в Медвежьегорск, а из Медвежьегорска двинулся уже по каналу на пароходе. Узнав, что едут писатели, жители карельских поселков выходили навстречу на всех станциях и полустанках.
— Горького… Горького!
Кто-нибудь из нас сообщал, что Алексей Максимович нездоров и не сумел выехать.
— Зощенко… Ильфа и Петрова… — вызывали читатели знаменитых наших юмористов.
Михаил Михайлович Зощенко, маленький, скромный, выходил на площадку.
— Скажите что-нибудь смешное, — просила высокая светловолосая девушка, и губы ее уже расплывались в улыбке.
Зощенко писал в то время свою «физиологическую» повесть о продлении жизни.
— Я, девушки, не пишу смешного, — мрачновато говорил он. — Я пишу научное.
Взрыв смеха.
Ильфа и Петрова забрасывали сотней вопросов. Все их книги были широко известны. Находились ярые поклонники Остапа Бендера и негодующие противники его.
Отвечал на вопросы за обоих писателей один Женя. Отвечал обстоятельно, договаривая последние слова и дописывая автографы уже на ходу поезда.
Помню, что один юноша так увлекся разговором, что проехал с нами целый полустанок.
Поездка, конечно, получилась необычайно интересной. В мою задачу не входит сейчас рассказывать о красоте карельских озер и водопадов, о замечательной встрече на Выг-озере с возвращающимся первым пароходом, о шлюзах канала.
Особенно хорош был усмиренный водопад Падун. Освещенные ярким солнцем каскады его казались совсем рыжими.
— Точно шкура старого тигра, — неожиданно сказал Петров.
Догадываясь о цели нашей поездки, руководители лагерей знакомили нас с наиболее интересными из бывших преступников — ныне героических участников сооружения канала. Тогда в моде было слово «перековка». Как «перековались» в труде бывшие воры и бандиты? И здесь не обошлось без комических деталей.
Петров разговорился с немолодым уже человеком, строителем канала. Я заметил, что один из начальников, поглядывая в их сторону, недовольно покачивает головой.
— Не с тем человеком беседует, — сказал он мне наконец раздраженно. — Этот что, обыкновенный «форточник». Я бы для писателя Петрова такого бандита нашел… Пять убийств… Вот это материал…
Мы долго смеялись потом в кубрике над обидой незадачливого начальника. Больше всех смеялся сам Женя.
Да, кстати, о кубрике.
Все наши «классики» были размещены по комфортабельным каютам. Но кают было немного, и остальные, менее знаменитые пассажиры были поселены в матросском кубрике. Пароход разделился на «мастистых» и «костистых».
Ильф и Петров оказались среди «мастистых». В нашем кубрике очутились Безыменский, Авдеенко, художники Кукрыниксы, критик Чарный. Кубрик был веселый, песенный, и к концу путешествия Ильф и Петров перебежали из «мастистых» в «костистые».
«Костистые» затеяли выпуск «пароходной газеты». Она была названа «За душевное слово», изобиловала острыми эпиграммами, карикатурами Кукрыниксов и доставила всем пассажирам много веселых, а иным и неприятных минут. Острый фельетон о «путешественниках» был вступительным взносом Ильфа и Петрова в орден «костистых».