…Час пробил, час пробил, час пробил, друзья!
Мильоны ждут за рубежом, дыханье затая.
Мы мир несем, мы труд несем и радость и покой.
С Интернационалом воспрянет род людской!..
Каждая с огромным подъемом прочитанная строка звучит как набат…
Мы узнаем, что в нашем распоряжении будет целый поезд — походная редакция и типография. Он уже целиком оснащен и ждет приказа, чтобы двинуться к границе. В Минске к нам присоединяются белорусские поэты и писатели, старые друзья наши Петрусь Бровка, Петро Глебка, Михась Лыньков.
Настроение приподнятое, боевое. Подтянутый, весь в «шпалах», Володя Луговской ходит по Смоленску как командарм.
Перед закатом мы сидим в ожидании приказа на бульваре, усыпанном первым золотом осенней листвы, и едим огромный арбуз, по-братски делясь с окружившей нас детворой.
Приказ получен. Луговской, Исбах, Долматовский «выбрасываются» вперед (поезд двинется только через день). На заре нас подбросят на машине к границе. Оттуда — вместе с войсками. Когда произойдет это историческое событие, еще неизвестно. Это еще военная тайна. Но каждый из нас (под строгим секретом) знает, что будет это в ночь на 17 сентября… Значит, на заре. В редакции приготовлены для нас походные койки. Но кто будет спать в эту ночь…
Втроем, изнемогая под тяжестью военной тайны, мы идем в Дом Красной Армии поужинать. Может быть, в последний раз в мирной обстановке. Встречающиеся на улицах бойцы, лейтенанты, политруки, капитаны, майоры, скользнув взглядом по мне и Долматовскому, почтительно приветствуют полковника (так называли его все, хотя фактически был он интендантом первого ранга) Луговского, и он небрежно отвечает им, не вынимая трубки изо рта. (С трубкой этой был связан впоследствии смешной и весьма ехидный эпизод.)
Ресторан переполнен. Чувствуется общее возбуждение. Неумолчный гул.
Свободных столиков нет. Мы подсаживаемся к каким-то летчикам. Внезапно они вскакивают и шумно приветствуют… Кого? Неужели нас, Луговского? Нет. К столу нашему подходит майор-великан в лётной форме с двумя (двумя!) Золотыми Звездами на груди. В те годы дважды Герои исчислялись единицами. Это несомненно «испанец». Первая Звезда — за какой-нибудь бой под Мадридом, или Гвадалахарой, или Уэской, где погиб друг наш Матэ Залка — генерал Лукач. А вторая Звезда?
Знакомимся быстро. Да, майор воевал в Испании. Да, он знал генерала Лукача. А вторая Звезда — за Халхин-Гол. Это прославленный летчик майор Грицевец. Он только что из Кремля. Весь светится от счастья. У Долматовского уже готов посвященный Грицевцу экспромт. А Луговской не сводит с него восхищенных глаз.
Рассказы. Рассказы. Рассказы. О боях, о друзьях, о победах. Луговского просят прочесть стихи. К нам уже обращено внимание всего зала. На минуту я замираю от страха. Как бы он не прочел еще «нелегального» нового марша!.. Но нет, он читает свою знаменитую любимую «Песню о ветре». Он читает «Большевикам пустыни…». И как никогда сильно звучат сегодня клятвенные слова его:
Я говорю, — и знаю цену слов, —
За каждого из вас я умереть готов.
У нас у всех — одна, одна, одна,
Единственная на земле страна…
Я заметил, что восторженно слушающий Луговского Грицевец вдруг загрустил.
— Что с вами, майор? — спросил я тихо.
— Так, ничего, какое-то вдруг нелепое предчувствие беды. Не обращайте внимания.
Он встряхнулся и вместе с другими бурно аплодировал поэту. Потом они обнялись. Оба могучие, крепкие… Богатыри…
Только много позже мы узнали, что в ту же ночь дважды Герой Советского Союза майор Грицевец погиб в результате несчастного случая на Оршанском аэродроме… Но память моя навсегда сохранила его рядом с Луговским. Плечо к плечу… Локоть к локтю…
…А на заре мы уже мчались на грузовике по Смоленскому шоссе, через родную мою Белоруссию, через город моей юности Витебск. К границе.
Наступил новый день, 17 сентября. Вместе с войсками мы перешли рубеж.
6
«День и ночь бесконечной вереницей идут танки, броневики, цистерны, батареи, тачанки, понтоны, зенитные пулеметы, конники, пехота, мотомехчасти, обозы, обозы, обозы, — писал Луговской в своем походном дневнике (его давно следует издать!). — Великая армия Советского Союза движется колоннами стали по дорогам Западной Белоруссии. Уже привыкаешь к восхищенному удивлению народа, который видит войско своих братьев могучим, великолепно оснащенным техникой. Но все-таки — каждое новое радостное слово, каждое удивленное восклицание из толпы наполняет сердце гордостью».
…Мы стремительно двигались на попутных машинах, давно оторвавшись от своей фронтовой редакции, которая осталась за советским рубежом прикованная к рельсам (надо было менять тележки паровоза и вагонов, приспосабливаясь к западноевропейской колее). Со всякими оказиями посылали мы свои корреспонденции в «Красноармейскую правду», в «Правду», в «Красную звезду».
Мы вступили в маленькое местечко Плиссы и здесь участвовали в проведении первого митинга. Трибуной служил танк. Выступали старая морщинистая женщина, муж которой был замучен в тюрьмах Пилсудского, худощавый старшина-танкист и… полковник Луговской. Монументального полковника-поэта и встречали и провожали овацией. Он говорил патетические, от самой глубины сердца идущие слова и кончал стихами:
Час пробил, час пробил, час пробил, друзья!
Идем в родимые свои, заветные края,
Где счастья ждет, где воли ждет измученный народ,
Где шли советские полки в двадцатый грозный год.
И снова стремительный рывок вперед. Дорога на Вильно. Нигде не состоя на довольствии, оставив в тылу свои вещевые мешки, не имея даже продаттестатов и не думая о хлебе насущном, на второй день мы малость отощали.
Но энтузиазм наш не иссякал. Столько встреч! Столько замечательных впечатлений!..
В селе Глубокое с нами произошли два события. Во-первых, мы встретили поэта Семена Кирсанова, также оторвавшегося от своей армейской газеты и мчащегося в общем потоке. Включили его в свою ударную группу. Во-вторых, Женя Долматовский во дворе покинутого фольварка разыскал неопределенной марки машину, изрядно потрепанную, но все же годную к эксплуатации. Дальнейший поход мы совершали уже в собственной машине, которую назвали «Антилопой». За рулем — Долматовский. У машины нашей вскоре выявилась одна неприятная особенность. Она неожиданно останавливалась в самых неподходящих для этого местах и задерживала общее движение. Заводилась она уже на ходу после геройского подталкивания силами всего экипажа. Особенность эта доставила нам впоследствии серьезную, почти роковую неприятность.
В селе Глубокое мы разыскали дом, где помещалась дефензива. В большом шкафу лежали десятки пар наручников, резиновые дубинки, металлические жгуты, какие-то банки и… полкаравая ржавого, черствого хлеба.
Луговской долго рассматривал наручники. Он даже захватил пару с собой как сувенир, бросив их в «Антилопу», к неудовольствию Долматовского, утверждавшего, что каждый новый грамм тяжести для «Антилопы» смертелен.
Кирсанова заинтересовал хлеб. Кстати, аппетит проснулся у всех нас.
— Очевидно, отравлен, — мрачно сказал Луговской.
— Нам бы сюда собаку, дали бы ей попробовать, — заметил Кирсанов.
— Нет собаки. Надо скорее ехать, — отрицал всегда спешащий Долматовский.
— Трусы в карты не играют, — подытожил я.
Мы с трудом разломали «отравленный» хлеб на четыре части и, с не меньшим трудом перемолов зубами, съели.
Хлеб, очевидно, не был отравлен. Все остались живы.
Но пока происходили все наши научно-хозяйственные исследования, часть, с которой мы следовали, далеко ушла вперед.
— Пан полковник, — услышали мы испуганный детский голос. На пороге стоял мальчик лет десяти. На смешанном польском и белорусском языке он объяснил нам, что в соседнем леске прячутся польские уланы. — Все ваши жолнежи ушли. Теперь они могут окружить вас. Их кони уже на опушке.
Мы встревожились. Глаза Луговского засверкали. Проглотив последние хлебные крошки, он сказал густым своим басом:
— Спасибо, мальчик. Ты настоящий Гаврош! Ты будешь нашим разведчиком. Ребята, надо занимать круговую оборону.
Семен Кирсанов безуспешно старался перезарядить свой «ТТ», и я больше всего боялся, что он сейчас всех нас перестреляет.
Но тревога оказалась напрасной. Послышался лязг машин. Подошли наши танкисты, и мы, погрузившись в «Антилопу», включились в их боевой строй.
Так с танкистами комбрига Ахлюстина мы и подошли (вслед за грозной машиной комбрига) 19 сентября к самому городу Вильно.
Сопротивления нашим войскам почти не оказывали, хотя кое-где происходили стычки, имелись и жертвы. Погиб в бою старшина Шиманский.
Подходя к окраине какого-то местечка, мы заметили, что навстречу движется небольшая колонна, блестя на солнце золотыми доспехами.
— Ребята, — сказал Луговской, всматриваясь в свой гигантский походный бинокль, — польские офицеры любят пышность. Возможно, они облачились в латы и кольчуги. Удивляюсь спокойствию комбрига.
«Латники» оказались оркестрантами местной пожарной команды. Во всех своих доспехах, в шлемах, «вооруженные» золотыми и серебряными трубами, они во главе с мощным рыжим брандмейстером вышли приветствовать нас на окраину городка.
Брандмейстер, он же дирижер, взмахнул жезлом, и… знакомая мелодия «Катюши» зазвучала в осеннем воздухе.
Это был приятный сюрприз. Оказалось, что у брандмейстера был секретный радиоприемник и он знал немало советских песен. Самой популярной была «Катюша».
Темп нашего продвижения все усиливался. Бригада Ахлюстина, обойдя на марше шедшие по боковым дорогам другие части, намеревалась первой вступить в Вильно. Это был вопрос чести.
Уже совсем на подступах к городу наша «Антилопа», грустно запыхтев и окружив себя облаками дыма, остановилась и задержала все движение танковой колонны.