Товарищи, которые сопровождали Серафимовича в этой поездке, рассказывали мне потом, что он страшно сердился, когда ему хотели доставить хоть немного больше удобства, чем другим. Он был верен себе, всей своей героической жизни борца-революционера.
А зимой 1943 года, получив очередной номер журнала «Красноармеец», мы прочли уже очерк Серафимовича из родного города, отвоеванного у фашистов, — «На освобожденной земле».
И опять продолжается неугомонная жизнь. Работа над новой книгой, путешествия, лекции, беседы с читателями.
…Последний раз мы собрались у Серафимовича накануне его восьмидесятипятилетия. И опять было то же. Рассказы о поездках. Бесконечные расспросы о нашем творчестве.
— А ну-ка, батенька, не скромничайте, что нового видели, что нового готовите… Хорошо это вам, молодежи…
И опять рояль… Старые песни… Многих старых друзей уж нет на этой традиционной вечеринке у «старшого». А он все такой же. Седые брови густятся над озорными, молодыми глазами. Неизменный белый воротничок. Только морщины уже частой сеткой изрезали лоб, пергаментную, точно выдубленную кожу лица.
Ой да ты подуй, подуй…
10
Выступая на собрании московских писателей, посвященном его восьмидесятипятилетию, Александр Серафи́мович сказал:
— С высоты своих восьмидесяти пяти лет, оглядываясь на ушедшие десятилетия, невольно хочется вскрикнуть: «Друзья! А жизнь такая чудесная! Да как она вкусно пахнет!..»
…Мне выпало большое счастье: я стою на пороге коммунизма. Коммунизм подходит в пламени войн, порою в голоде, в холоде, в смертных муках, медленно, но — непрерывно, неуклонно и неотразимо. Часто его не угадаешь. Но он, коммунизм, с несокрушимой силой мнет старые привычки жизни, старые отношения людей друг к другу, прокладывая новые пути…
…Прекрасна наша повседневная ожесточенная борьба, прекрасна наша жизнь, еще прекрасней будущее. И я безмерно счастлив, что из мрака прошлого, преодолев владычество трех царей, мне удалось хоть краешком глаза заглянуть в будущее нашей родины, наших людей. И хочу по-стариковски сказать молодежи напутственное слово. «Жизнь пахнет упоительно! Жизнь наша — необъятный простор моря! Так украшайте эту жизнь еще более, еще более раздвигайте ее просторы!»
Он очень волновался, говорил с трудом. Окончив речь, он сел, полузакрыв глаза… Выступали другие ораторы, а в моих ушах все еще звучали последние слова «старшого».
И мне казалось, что перед его полузакрытыми глазами проходит вся его замечательная жизнь, люди, которых встречал он на своем пути. Его учителя и его ученики. Александр Ульянов… Владимир Ильич Ленин… Петр Моисеенко… Глеб Успенский… Короленко… Горький… Фурманов… Шолохов…
…Мы собрались вскоре после его смерти в опустевшей знакомой квартире. Мы говорили о живом Серафимовиче, о его большой благородной жизни. Нам, конечно, было грустно, как ни старались мы бодриться.
Все казалось — раскроется дверь, на пороге появится он, живой, веселый, глянет хитровато из-под седых бровей и скажет:
— А что вы, хлопцы, приуныли?. А ну, давайте споем… — И привычным жестом огладит белоснежный свой воротничок…
…В апреле 1958 года мне пришлось выступать в клубе «Трехгорной мануфактуры». Собрались старые пресненцы, участники первой революции, и юные пионеры, родившиеся уже после войны.
Я рассказал им о героической жизни Ленина. Конечно, вспомнил о письме Ленина к старому пресненцу Серафимовичу и о сыне Серафимовича Анатолии, одном из первых пресненских комсомольцев. Нашлись в зале старики, лично знавшие Серафимовича и бывавшие на его квартире.
А потом известный артист прочел рассказ Серафимовича «На Пресне», а совсем юный пионер выступил со своими стихами, посвященными Ильичу.
Возвращался я ночью. Прошел мимо старого, знакомого дома № 5, зашел во двор. На втором этаже помещалась квартира № 13. Здесь собирались мы вокруг самовара тридцать пять лет тому назад. Здесь учил нас «старшой» мудрости житейской. Я посмотрел на темные окна второго этажа… И мне вдруг почудилось, что вот сейчас распахнется окно, высунется знакомая голова, окаймленная белым воротничком, и я услышу вопрос:
— А ну, батенька, что вы сегодня сделали для революции? Не секретничайте… Что вы скажете в свое оправдание?..
Дмитрий Фурманов
1
Внутрипартийная дискуссия в начале двадцатых годов в Московском университете протекала бурно. Комсомольцев на закрытые партийные собрания не допускали, но и до нас докатывались волны дискуссии. На общем комсомольском собрании факультета общественных наук оппозиционеры предприняли разведку боем. Какой-то незнакомый большеголовый тучный человек призывал освежить, как он сказал, «застоявшуюся» партийную кровь. Он заигрывал с комсомольцами, напоминал о вечно передовой роли молодежи. Говорил оратор цветисто, злоупотребляя картинными театральными жестами, пересыпал свою речь выпадами по адресу руководства партии, обрушивался на «бюрократизм» в партийном аппарате. Председатель, отметив недопустимый тон, предупредил следующих ораторов. И тогда поднялся худенький чистенький юноша в белом свитере и пронзительным голосом начал выкрикивать:
— Слова не даете сказать! Рабочий класс скажет свое слово. Не за то боролись!
В разных местах зала одновременно раздались аплодисменты, протестующие крики, свистки. В общем шуме трудно было уже что-то разобрать. Но кто дал право этому юнцу говорить от имени рабочего класса? Когда и где он боролся, этот маменькин сынок? Несколько человек рванулись к трибуне. Я тоже что-то кричал, просил слова.
В этот момент к кафедре вышел коренастый, плечистый человек в военной гимнастерке, с орденом Красного Знамени. Он поднял руку, и все затихли. Он говорил не повышая голоса. Просто, задушевно беседовал со слушателями, убеждал их, как старший младших. Но делал это так, что нигде, ни в одной фразе вы не ощущали ноток превосходства. Он ничего не навязывал вам, но слова доходили до самого сердца. Краснознаменец рассказывал об истории партии, о Ленине и его учениках. Приводил красочные и убедительные примеры из недавней истории гражданской войны. Он говорил о мудрости руководителей-ленинцев и называл в их числе товарища Фрунзе, которого, оказывается, он и лично хорошо знал. Мне казалось, что я еще никогда не слыхал подобной речи. Его слова глубоко подействовали на комсомольцев. Юноша в белом свитере пытался еще что-то выкрикивать, но его не слушали.
Прения вскоре закрылись, моя речь так и осталась несказанной. Да после речи краснознаменца она не так уже была и нужна.
— Кто это был, этот, с орденом? — спросил я товарища, однокурсника.
— Как, ты не знаешь? — удивился он. — Это наш студент, Дмитрий Фурманов, бывший комиссар дивизии.
Это было как раз в ту пору, когда Дмитрий Фурманов писал книгу «Чапаев». Мы познакомились в тот же день. И с этого вечера Дмитрий Фурманов занял большое место в моем сердце. Он рассказывал мне о жизни, читал главы будущей книги, и я видел живых героев, радовался победам Чапая и тяжело переживал его гибель.
Однажды, в перерыве между лекциями, я стоял у окна аудитории. Фурманов вошел своей твердой походкой (он редко посещал лекции, — многие из нас в те годы совмещали учебу с редакционной работой). Я увидел необычайное волнение на его строгом лице.
— Кончил! — сказал он мне. — Точка. Точно простился с любимым человеком.
Я крепко пожал ему руку.
Через несколько дней Фурманов отнес рукопись «Чапаева» в Истпарт.
2
Книгу о Чапаеве Дмитрий Фурманов задумал еще в годы гражданской войны, будучи на фронте. Тогда этот замысел не имел конкретных очертаний. Ясно было одно: о всем пережитом нельзя не написать, нельзя оставить это только в дневниках и записных книжках. А записывал Фурманов все: образы встречающихся людей, свои размышления, пейзаж. У него было много ярких впечатлений, была большая жизнь, дававшая материал для книг: фронт первой мировой войны, Октябрьская революция, активная работа среди ивановских ткачей, встречи с Фрунзе. Однако все это оформилось в литературные произведения уже значительно позже, после первой настоящей книги — книги о Чапаеве. Несомненно, в дни гражданской войны самым красочным и ярким событием в жизни Фурманова была встреча с Чапаевым, участие в руководстве 25-й дивизией. Этот прекрасный жизненный материал определил дальнейший творческий путь Фурманова.
В книге «Чапаев» Фурманов так характеризовал дневниковые записи комиссара дивизии:
«Писал он в дневник свой обычно то, что никак не попадало на столбцы газет или отражалось там жалчайшим образом. Для чего писал — не знал и сам: так, по естественной какой-то, по органической потребности, не отдавая себе ясного отчета».
И действительно, когда Фурманов делал свои дневниковые записи в Чапаевской дивизии, он не представлял себе, что из них впоследствии выйдет книга. В условиях жестоких непрестанных боев записывал он свои размышления и встречи, набрасывал характеристики людей, записывал, как всегда, подробно, точно, обстоятельно.
Фурманов с детства любил литературу, мечтал о ней всегда, еще на фронте гражданской войны мечта о будущей книге начала принимать конкретный характер. Но творческий «толчок» возник уже после войны. Об этом он поведал потом в своем дневнике:
«Ехали из деревни. Дорога лесом. Дай пойду вперед; оставил своих и пошагал. Эк хорошо как думать! Думал, думал о разном, и вдруг стала проясняться у меня повесть, о которой думал неоднократно и прежде, — мой «Чапаев». Намечались глава за главой, сформировывались типы, вырисовывались картины и положения, группировался материал. Одна глава располагалась за другою легко, с необходимостью. Я стал думать усиленно и, когда приехал в Москву, кинулся к собранному ранее материал