— А вот когда доживем, даст бог, до полного коммунизма, тогда и вернемся благополучно к пещерному веку. Потомки наши не поверят даже, что существовала вот такая удобная штучка, как, например, эта электрическая лампочка. Простой стеклянный пузырек, внутри несколько проволочек, повернул выключатель и вдруг появился свет, как в библии.
Трут наконец затлел от искры, инженер прикурил, затянулся махорочным дымом и закончил:
— Ничуть не сомневаюсь, наше поколение будет жить при лучине, как жили нашли предки…
Стольный, европейски образованный инженер, в Сибирь попал случайно в годы колчаковщины с волной беженцев. Врагам нового строя, белым генералам, он не сочувствовал, так же, как и советской власти. Реакционных убеждений своих не скрывал, как «спец» аккуратно ходил на службу в Райзолото, где, ничего не делая, получал хороший паек и месячную зарплату, на которую можно было купить на барахолке коробок спичек.
Бахеев пропустил мимо ушей «пещерный век» и с присущей ему мягкостью заговорил о великих возможностях, которые открывает перед коммунизмом электрификация.
Стольный ответил:
— На прошлой неделе я слышал ваше выступление в Народном доме. Начали вы с лампочки Эдисона, а доклад свелся к церковной свече.
Мне трудно сейчас вспомнить, как возражал Бахеев инженеру. Но говорил он, видимо, убедительно, потому что Стольный начал сердиться и с явным раздражением сказал:
— Вы, Павел Петрович, великий фантазер и мечтатель, с вами спорить невозможно.
— Фантазия тоже для революционера вещь необходимая, — ответил Бахеев, — а без мечты вообще могут жить только животные.
…После этого памятного спора между Павлом Петровичем Бахеевым и инженером Стольным прошло, примерно, три десятилетия. За это время Усть-Каменогорск неузнаваемо изменился. На Аблакетке выросла грандиозная плотина, которая должна была поднять иртышскую воду.
В тот день, когда я поднялся на верхушку плотины и увидел монтаж сказочных турбин, о которых раньше можно было только мечтать, мне невольно вспомнился первый председатель Усть-Каменогорского укома партии Бахеев и заядлый скептик инженер Стольный. В памяти моей остались последние слова Павла Петровича:
«Фантазия для революционера вещь необходимая, а без мечты могут жить только животные».
Я запомнил эти слова. Их сказал не только первый руководитель усть-каменогорских коммунистов. Их сказал великий фантазер писатель Бажов, сказочник и поэт, создатель знаменитой «Малахитовой шкатулки», ныне переведенной на вьетнамский, бирманский, японский, французский, английский, немецкий, болгарский языки, на языки многих других народов.
ИСТОРИЯ ДВУХ ПИСЕМ
Впервые я увидел Александра Александровича Фадеева в тысяча девятьсот двадцать пятом году в редакции ростовской краевой газеты «Советский юг». Возвращаясь из Сочи, зашел навестить старого друга журналиста Георгия Ивановича Петрова. Застал его в большой редакционной комнате. Один из сотрудников, высокий, стройный юноша в рубашке с открытой грудью, рассказывал что-то веселое товарищам по работе. Увидев меня, мой друг изумился — мы не виделись несколько лет — и направился к двери.
— Кто это? — спросил я, когда мы вышли в коридор.
— Ростовский писатель Саша Фадеев. Бывший дальневосточный партизан, у нас в партотделе работает.
Никак не думал я тогда, что через шесть лет судьба сведет меня в Москве с Фадеевым. Его «Разгром» прогремит на всю Россию, и вместе со славой войдет в советскую литературу талантливый писатель Александр Фадеев.
Работать с ним мне пришлось в «Красной нови», первом литературно-художественном журнале, созданном при участии Владимира Ильича Ленина в 1921 году.
Помню первое появление Александра Александровича в редакции в начале тысяча девятьсот тридцать первого года. Хотя о предстоящей смене начальства и было известно, он появился неожиданно, только что вернувшись из Ленинграда. На конференции ленинградских писателей происходила ожесточенная борьба двух литературных направлений. Фадеев выступал с докладом и, видимо, имел большой успех: вышел победителем. Жизнь ему улыбалась, он был молод, красив, счастлив. Он сразу сообщил, что ЦК назначил его редактором «Красной нови».
— Вы секретарь редакции, — обратился он ко мне. — Я о вас слышал. Завтра в двенадцать будет заседание редколлегии. Состав ее остается прежний, только добавятся два новых члена — Сутырин и Горохов. Созвонитесь со всеми. Я приду на полчаса раньше, подготовьте список, что имеется в портфеле редакции. Ну, как будто все? Вот и познакомились, товарищи. Будем дружно работать.
Кроме меня было еще три «товарища», весь аппарат редакции: поэт Санников ведал отделом поэзии, два студента-практиканта — будущий прозаик Василий Барахвостов и будущий литературовед Евгения Таратута.
Фадеев взглянул на часы, что-то вспомнив.
— Тороплюсь, товарищи, завтра поговорим обо всем подробно.
Новый редактор пробыл не более десяти минут, успел позвонить в два места по телефону и так же внезапно исчез, как и появился.
За все время, пока я работал с Фадеевым, он всегда торопился, нагрузка была большая, много времени отнимала РАПП, — он являлся одним из руководителей ассоциации. Свою квартиру он отдал брату, постоянного адреса и домашнего телефона, насколько я помню, не имел. Когда ему нужно было видеть меня по делам редакции в неприемные дни, он звонил и назначал свидание в чужом доме, в Союзе писателей или в издательстве.
После Воронского в «Красной нови» были редакторы, люди большой культуры, но не писатели. Двух предшественников Фадеева я застал. Они пользовались авторитетом, но далеко не таким, какой выпал на долю Александра Александровича. Фадеев был настоящий художник-прозаик. К нему тянулась не только молодежь. Писатели его любили, за глаза ласково называли Саша. Великолепный организатор, он умел создавать хорошие отношения не только с признанными литераторами. После беседы с ним «начинающие» уходили из редакции, унося непринятую рукопись и не испытывая обиды. Когда же в его руки попадала талантливая вещь, он загорался. Так получилось с повестью молодого автора Шалвы Сослани. Он начал ее править и настолько увлекся, что почти заново переписал рукопись Повесть появилась в «Красной нови» и стала началом профессионального пути грузинского писателя.
Фадеева ценили как стойкого, высокоидейного коммуниста.
Я был на узком совещании писательского актива «Красной нови» на квартире Всеволода Иванова. Открыл его Александр Александрович.
— Товарищи, — начал он мягким голосом, — меня вызвали в Цека и посоветовали поговорить с писателями со всей откровенностью, что называется, по душам. Почему на страницах наших журналов не появляются полноценные художественные произведения, отражающие нашу жизнь? Цека обеспокоен таким положением вещей. Журнальный и книжный рынок заполнены серятиной, скучной, никому не нужной. Что же мешает творчеству писателей? Цека хочет знать, чтобы принять соответствующие меры. Мы здесь в своем кругу. Давайте говорить со всей прямотой!
Несмотря на задушевный тон голоса Фадеева писатели насторожились и откликнулись не сразу.
Наконец поднялся драматург, чьи пьесы шли и у нас и за рубежом.
— Что же, — сказал он, — если от нас хотят знать правду, зачем ее скрывать? Мы действительно перестали понимать, где кончается яркость произведения и начинается серятина. Вот МХАТ поставил пьесу молодого, но плодовитого автора. Критика подняла ее на щит — жгучая современность, прямо Шекспир! Но не следует забывать — живущие в Москве иностранные корреспонденты посещают все премьеры МХАТа. Думаю, Александр Александрович, такая безответственная критика вредит не только театру, но и всей нашей советской литературе.
Лед был сломлен. Писатели стали выступать, рассказывать, что у кого наболело. Совещание затянулось до поздней ночи. Мы возвращались с приятелем, он говорил:
— Фадеев молодец, своего добился, писатели разговорились. Пьеса, с которой начался откровенный разговор, конечно, плохая. Все прекрасно понимают, почему МХАТ ее поставил, а Фадеев тем более. — Мой спутник остановился и закурил папиросу. — Скажу, не скрывая, — мне Александр Александрович очень нравится. Сам рапповец, он к рапповским лозунгам «призыв ударников в литературу», «одемьянивание поэзии» и прочей демагогии относится весьма неодобрительно. Нет у него узости, не делит писателей на две категории — это свои, пролетарские, а это чужие…
Последнее соответствовало действительности. Главная забота Фадеева была — сделать журнал интересным. Он искал рукописи известных писателей и радовался, когда они к нему попадали.
Алексей Николаевич Толстой предложил «Красной нови» повесть «Записки Мосолова» — о белогвардейцах, обосновавшихся в Омске, в столице Колчака.
— Пожалуйста! Будем очень рады! — ответил по телефону Фадеев, весьма высоко ценивший творчество Толстого. Александр Александрович поспешил обрадовать Всеволода Иванова, члена редколлегии, ведавшего отделом прозы.
Помню, в тот же день Всеволод сказал мне:
— Надо полагать, Толстой даст хорошую повесть. Его тема. Талантливый писатель!
Когда соавтор Толстого Павел Сухотин принес в редакцию рукопись первых глав повести, Всеволод прочитал и процедил сквозь зубы:
— Н-да, влипли мы с этой вещью. Мороженая халтура!
Рукопись прочитали Фадеев, Леонид Леонов и другие члены редколлегии. Первые главы никого не привели в восторг, но повесть печатать начали с майской книжки.
Помню, незадолго до этого произошла небольшая реконструкция во взаимоотношениях редакции с типографией, выпускавшей кроме «Красной нови» целый ряд ежемесячных журналов. Редакция подписала договор, взяв обязательство сдавать рукописи в номер в строго определенные по графику числа. Опоздание со сдачей хотя бы на один день задерживало выпуск книжки журнала недели на три и больше. Волей-неволей надо было приноравливаться к типографскому графику. Главная трудность была с большими вещами, идущими с продолжением. Их необходимо было иметь в портфеле редакции заблаговременно.