Помню, он принес в «Красную новь» стихотворение «На посадку тополя». Оно уже было опубликовано, но Всеволод Иванов, ведавший в журнале отделом поэзии, все же решил его напечатать. Я показал корректуру главному редактору А. А. Фадееву. Он взглянул на фамилию автора, улыбнулся:
— А… Ваня Ерошин!
И стал читать:
Благоговейно мягкою землей
Я засыпаю корни молодые,
И радость ясная и тихий свет
Взволнованную душу обнимают.
Как будто бы родное мне дитя,
Уснувшее с игрушкою в руках,
С улыбкой нежной бережно беру
И в колыбель кладу, и покрывалом
Смягчаю свет, и удаляю звуки
— Крепко! — искренне одобрил он и подписал корректурный лист.
Владимир Яковлевич Зазубрин посоветовал автору послать книгу стихов «Синяя юрта» Ромену Роллану. Ерошин знал, что Роллан не владеет русским языком. Поймет ли французский писатель алтайские примитивы? Зазубрин успокоил:
— У Роллана жена русская, человек тонкого вкуса, она сумеет ему перевести. Он почувствует в ваших стихах и солнце, и краски, и запах алтайских цветов. Не беспокойтесь!
Ерошин надписал книгу и отправил в Швейцарию. Он плохо верил, что получит ответ. Но через четыре месяца пришло письмо, написанное Марией Павловной Кудашевой (под диктовку Ромена Роллана).
«Мы поражены свежестью и силой не только образов этих песен, но чувств, в них выраженных. Я знаю пока только несколько стихотворений — с десяток, из самых коротких, — «Я похож на облако», «Череп», о юноше, у которого нет новой рубашки, — и несколько других. Образ пальцев… «как дикие пчелы», волос «как рыжее пламя», образы природы — кедровая ветка под инеем и т. д. — замечательны. Это напоминает китайскую и японскую поэзию и вместе с тем — это могло бы быть создано самыми утонченными поэтами Запада».
Во время последней декады казахского искусства и литературы в Москве Ерошин пришел ко мне в гостиницу, и мы просидели до полуночи, вспоминая далекое прошлое — предреволюционную «Правду», Народный дом Паниной и артиста П. П. Гайдебурова, жившего в Москве. Я сказал, что хочу его навестить. Ерошин пожалел, что лично не был с ним знаком. Мы договорились пойти вместе.
Иван Евдокимович оставил мне на память свою последнюю фотографию. Он был снят с женой Марией Георгиевной. Я вспомнил буйную шевелюру на голове поэта — трудная жизнь развеяла пышные кудри моего старого друга. Лысый человек смотрел на меня с фотографии строгим, прямым взглядом. Я понял надпись, сделанную на обороте снимка:
Побелела моя борода,
Будто иней на ветвях берез.
Если жить без страданья и слез, —
Мы познаем ли счастье тогда?
Не помню почему, но мне пришлось отправиться к Гайдебурову одному. Павел Павлович пожалел, что не пришел Ерошин. Год спустя Иван Евдокимович прислал мне письмо, в котором рассказал о свидании с народным артистом.
«Встреча была очень трогательной, — писал он. — После чаепития мы сидели в библиотеке и беседовали на литературные темы. Затем попросили меня почитать стихи. Обстановка была располагающая, народу немного. Читал я с большим настроением. Слушали с исключительным вниманием. Читал много. После чтения стало тихо. Гайдебуров минуты две сидел, не шевелясь. Потом встал, подошел ко мне и поцеловал, а затем крепко пожал руку».
Последние годы Иван Ерошин был прикован к постели — он перенес кровоизлияние в мозг. Я был у него несколько раз на даче в Одинцове и в больнице. Он не мог говорить, не мог писать. Двенадцатого июня 1966 года получил от его жены телеграмму: «Ваня скончался».
Я разыскал стихотворение «Утраты», написанное Иваном Евдокимовичем в 1923 году в Семипалатинске, когда он останавливался у меня. Оно было опубликовано в книге «Синяя юрта». Поэт посвятил его мне.
Сорок три года прошло, а я до сих пор помню отдельные строчки:
…Как разны судьбы наши!
Прозрачный горный ключ —
в руках моих свирель.
Но, други милые, одну мы выпьем чашу,
Одна качать нас будет колыбель.
Эту колыбель Иван Ерошин нашел на кладбище в Пушкине, под Москвой, по Северной железной дороге, по которой он так часто ездил в Сибирь.
НИКОЛАЙ ТИТОВ
На собрании ли писателей, а возможно, в редакции «Сибирских огней» меня познакомил с Николаем Ильичем Титовым поэт Павел Васильев.
— Мой друг, тоже поэт!
Смуглолицый юноша с живыми, быстрыми глазами — он тогда учился, а быть может, просто числился студентом сельскохозяйственного техникума — отрекомендовался:
— Николай Титов.
Начинающих поэтов в Новосибирске было много, и Васильев многозначительно уточнил:
— Поэт и первоклассный жокей!
В этой характеристике была своеобразная экзотика. Павел Васильев, покровительствовавший Титову, понимал, чем можно было привлечь внимание к своему товарищу.
Николай Титов уже печатался. Состоял он в группе СибАППа, это открывало зеленую улицу в комсомольские газеты «Молодая деревня», «Путь молодежи», на литстраницы «Сибирского гудка» и «Советской Сибири». Журнал «Сибирские огни» в 1927 году опубликовал два его стихотворения. Подписчики «Большевистской смены» могли прочитать статью «О Титове» и даже полюбоваться его портретом.
Молодого поэта Николая Титова трудно было отделить от Павла Васильева. Впрочем, дружба тех лет принесла Титову, к сожалению, не только пользу. Васильев толкнул товарища к ранней профессионализации. В самом деле, зачем учиться на агронома или зоотехника и жить на скудную стипендию? Проще всего найти заработок в любой редакции, благо в Новосибирске в те годы было много газет и журналов.
Титов мне понравился, он заходил на квартиру, где я жил рядом с известным летчиком Николаем Мартыновичем Иеске. Бывший полковник царской армии, латыш, он в 1922 году перелетел через рубеж и посадил свой самолет чуть ли не на Красной площади, решив служить Советской стране. Одно время он был начальником летной школы в Москве, затем попал в Новосибирск и летал на отжившем свой век «юнкерсе». Его самолет «Сибревком» забирался в самые глухие углы Сибири, собирая средства на эскадрилью воздушного флота.
Помню, у меня сидел Николай Ильич, когда Иеске вернулся домой из очередного рейса. Увидев моего гостя, он воскликнул:
— Коля! Ну как живешь?
Прославленный летчик был в два с лишним раза старше поэта, но они дружили.
Вечером Иеске мне говорил:
— Я многих писателей брал с собой в полеты. Никто из них никогда не летал, а любопытство разбирает: как там, в воздухе? Посадишь в самолет, один выйдет — хоть бы что, а у другого лицо белее полотна. Вот Титов — молодец! Я его однажды нарочно «покачал» как следует. Ну, думаю, после такой болтанки из него душа вон. А он сидит как ни в чем не бывало. В летчики ему надо было идти.
И еще остался в памяти вечер, когда собрались у меня поэты, среди них был и Титов. Иеске жил в соседней комнате за тонкой перегородкой. Слышны были голоса: летчик ссорился с супругой из-за сына. Моя жена сказала:
— Давай позовем их!
Поэты не возражали, они уважали Николая Мартыновича. Соседи пришли к нам в гости. Скоро получилось как-то так, что летчик овладел всеобщим вниманием. Он рассказал эпизод, когда ему пришлось участвовать в воздушном бою с немецким асом над Веной.
— Вся задача заключалась в чем? Надо было обязательно зайти к нему в хвост и резануть из пулемета. Кружились мы, кружились и наконец я оказываюсь сзади. Только хочу открыть огонь, как он взмывает брюхом вверх и заходит мне в тыл. Я в ту же секунду бросаю самолет таким же манером вниз и опять поднимаюсь к нему в хвост… Он снова взмывает и опять у меня сзади… Я в свою очередь делаю то же самое. Так мы с ним кувыркались друг за дружкой раз десять, если не больше. Наконец мне посчастливилось, дал я по нему очередь из пулемета, полетел он вниз… Видать, хороший был летчик, смелый.
И еще какие-то эпизоды рассказывал в тот вечер Иеске. Потом поэты читали стихи, и жена летчика сказала:
— Николай Мартынович ведь тоже умеет сочинять стихи. Да какие еще хорошие! Коля, милый! Почитай!
Иеске смутился, покраснел, стал отказываться. Мы все поддержали жену летчика. Она исчезла, но быстро вернулась с тонкой тетрадочкой.
— Вот это, Коля, читай! Самое прелестное!
Иеске долго отказывался, но его уговорили. Он раскрыл тетрадочку. Лицо его побледнело, как у того писателя, что впервые сошел с самолета. Он стал читать. Голос его дрожал, но еще сильнее тряслись руки. Летчик дочитал до конца, снова мучительно покраснел и конфузливо захлопнул тетрадочку.
— Ну, как? — спросила жена летчика, оглядывая поэтов, у которых еще не было славы. Все молчали. И вдруг раздался громкий голос Титова:
— Здорово, Николай Мартынович!
И тогда мои гости, переглянувшись, стали дружно хвалить только что прочитанные стихи. Никто не хотел обидеть автора, известного в России летчика. Никто и не подозревал, что он тоже поэт.
В тот вечер я пошел провожать Ерошина. С нами шел Титов.
— Вы заметили, — сказал Николай Ильич, — Иеске рассказывал про воздушный бой, словно вспоминал, как сто рублей в карты выиграл. А начал стихи читать — пальцы все время дрожали… Стишки, конечно, для стенгазеты.
— А зачем ты их хвалить начал? — возмутился Ерошин.
— Жаль старика.
Оказывается, только один Титов знал, что Николай Мартынович сочиняет стихи, посвящая их единственной читательнице, — своей больной жене.
Добрый человек был поэт Титов.
Осенью 1928 года Титов и Васильев поехали вместе на Дальний Восток. Они зашли ко мне проститься и оба написали прощальные стихи. Акростих Николая Ильича хранится у меня до сих пор. Вероятно, он был навеян недавним воспоминанием, когда милиция задержала двух подвыпивших поэтов.