[45], словно по прямой наводке, выбрал Хрущев для своего знаменитого хамского эпатажа именно работы Фалька.
Однако ничего не вышло, не добили, а скорее, наоборот, – спасли от забвения и всенародно прославили.
На выставку Роберта Фалька, когда ее в середине семидесятых, уже после смерти Александра Герасимова, все-таки открыли в залах МОСХА, что на Беговой, народ буквально ломился, часами на морозе выстаивали.
Товарищей из КГБ этот непонятный интерес народа к творчеству Фалька очень беспокоил. Вспомнилось мне, как они на «собеседованиях» внимательно расспрашивали:
– На «Фальке» были?
– Был, конечно.
– Ну, и что?
– Ну, и ничего, понравилось.
– Ну, с вами понятно, а народ-то как?
– А что народ? Народ никак.
– Как это, никак?
– А как по-другому?
– Хм… Ну, ладно.
Да, чудны деяния твои, Господи! Чем же этот самый Александр Герасимов напугал так партию и правительство, что они и после смерти Фалька все каких-то пакостей от него ждали? Или не в Герасимове вовсе дело, а был у них псевдо-Эдипов комплекс: они добровольно и сознательно ослепили себя?
Впрочем, было, наверное, в живописи Фалька нечто «особо вредное» для коммунистической души, ибо московским интеллектуалам запомнилась такая вот любопытная история. Посетив как-то раз Москву, главный идеолог французский компартии, товарищ Роже Гароди, ознакомился случайно с искусством уже покойного мастера и написал о нем эссе, которое, естественно, сразу же появилось в московском «самиздате»[46].
Весьма художественно, с истинно французским восприятием пейзажа, описал Гароди уголок старой Москвы в районе Остоженки, где располагалась мастерская Фалька: дымы Замоскворечья, маленькую желтую церковь неподалеку, вековые липы… Живопись Фалька, с ее французскою и русскою душой, явно крепко запала в его собственную душу и, возможно, разрушила коммунистическую монолитность. Ведь вскоре Гароди стал чураться искусства социалистического реализма, а затем и вовсе начал какую-то ахинею – реализм без берегов — проповедовать! На этом он, конечно, сильно пострадал. Выперли его, как «перерожденца» и «ревизиониста», сначала из Политбюро, а потом и из самой французской коммунистической партии[47].
Уничтожаю.
Этого не жаль.
И того не жаль.
Ничего не жаль
своего.
И не почему-нибудь,
а нипочему.[48]
Фальк имел много учеников и некоторые из весьма прославились, стали народными художниками и академиками. Вася Ситников прямо так себя учеником Фалька не называл, а все больше намекал: «Я к советам его прислушивался внимательно, а потому много чего толкового усвоить сумел» или «Я всегда картину глазом щупаю долго – как Фальк учил, это только у французов особый глаз на цвет, нам, русским, такого не дано».
Как-то раз, не помню уж, кто и как привел, но попал я к одной из учениц Фалька – Еве Павловне Левиной-Розенгольц. В двухкомнатной квартирке художница – сухонькая, непрерывно курившая папиросы, пожилая дама – демонстрировала свои работы: необычайно интересную, непохожую ни на что мною ранее виденное черно-белую и цветную графику. Сперва мне показалось, что это монотипии,[49] однако затем выяснилось, что работы сделаны тушью и пастелью, а многие из них – только тушью.
Художница выставляла работы в ряд, одну за другой, поясняя, что, мол, она делает тематические циклы с обобщенными названиями: «Деревья», «Болота», «Небо», «Портреты», «Люди». На листах белой бумаги из переплетения штрихов и наплывов пятен возникали экспрессивные фигуры людей в символических позах. Они то ли пророчествовали о чем-то, то ли обвиняли кого-то, то ли внимали чьему-то гласу, и при этом непрестанно двигались, словно в каком-то ритуальном шествии. Никак не связанные между собой сюжетно, вне конкретного времени и среды, группы этих фигур казались сгустками материи, вырванными из бытийного космоса воздействием высшей «всеуплотняющей» силы.
Иногда они представали в динамике ритмичных танцевальных движений, где отдельные фигуры как бы скользили по поверхности листа, как это встречается на фрагментах фресковой живописи.
На листах из цикла, который художница называла «Небо», нематериальная воздушная среда являлась единственным предметом изображения. Здесь шла работа с «всесозидающим Временем» – создающим «сдвиговые эпохи» с их катастрофами и последующий периодами возрождения.
По ходу просмотра возникало состояние путанного и до жути захватывающего сна, от которого долгого не удается очнуться, и вместе с тем – глубокое духовное волнение, ибо искусство этой маленькой женщины буквально вопияло о трагедии нашего времени и человеческих страданиях.
Под конец у меня вдруг скрутило живот и, потерпев немного, я предпочел за лучшее откланяться.
Художница была несколько удивлена моим поспешным уходом – после показа, мол, будет общий разговор на тему увиденного, приглашала заходить к ней еще. Но не довелось. На всегда в памяти осталось изрезанное глубокими морщинами одухотворенное лицо старой женщины, тонкие узловатые пальцы с дымящейся папиросой и еще прекрасный пейзаж Роберта Фалька: деревенский дворик с петухами, одиноко висевший на стене в гостиной.
Впоследствии я узнал подробности о жизни Евы Павловны.
Е.П. Левина-Розенгольц родилась в Витебске в большой, дружной и состоятельной еврейской семье. Но судьба уготовила ей, от природы сильной и чрезвычайно одаренной натуре, тяжелую долю.
Вскоре после того как Ева окончила гимназию, началась Первая мировая война и она добровольно пошла работать санитаркой в военно-полевой госпиталь. Потом, выучившись в Томском университете на зубного врача, с головой ушла в искусство. В 1917 г. Ева в Москве – учится скульптуре в мастерской у С.Д. Эрьзя. В 1919 г. – снова в Витебске, где всю Гражданскую войну работает сестрой милосердия в прифронтовой полосе. Пережила гибель троих старших братьев – Бориса, Павла и Исаака. В начале 1920-х она снова в Москве – обучается скульптуре в мастерской А.С. Голубкиной, а затем живописи – во Вхутемасе, у Р.Р. Фалька. В 1926 г. окончила Вхутемас со званием художника 1-й степени и, воспользовавшись правом поездки за границу, Ева отправилась в Лондон к брату А.П. Розенгольцу – старому большевику, в то время назначенному полпредом СССР в Великобритании. После возвращения в СССР помимо живописи увлеченно занимается росписью и оформлением тканей, детским творчеством. В 1929 г. – первый успех: Третьяковка приобретает ее картину «Человек с трубкой». В начале 1930-х она попадает в число «формалистов» и с этого времени занимается только лишь оформительской работой. В 1937 г. А.П. Розенгольц, занимавший пост наркома внешней торговли, арестован, а затем расстрелян как «враг народа». Е.П. Левину-Розенгольц выгоняют с работы в Наркомлегпроме. В 1939 г. на финском фронте гибнет ее бывший муж – талантливый писатель Б.М. Левин. Затем снова война – теперь уже Великая Отечественная, кратковременная эвакуация в Чистополь, возвращение в Москву, работа в копийном цехе Московского товарищества художников (МТХ). Как самостоятельный художник она работает много и увлеченно. Пишет в основном пейзажи и натюрморты, принимает участие в выставках МТХ.
В 1949 г. Е. П. Левину-Розенгольц арестовывают и приговаривают к 10 годам ссылки. Большинство ее работ при аресте было уничтожено. Роберту Фальку чудом удалось сохранить ее дипломную работу в – картину «Еврейские старики».
Ссылка в Красноярский край: работа на лесоповале, уборщицей, санитаркой, маляром на баржах, медсестрой.
Пойду уборщицей в метро,
Там стены белые лукавят,
Там на ступени трости ставят,
На переходах пьют ситро —
Пойду уборщицей в метро.
Для пассажиров запоздалых
Я повяжу платочек алый,
Взгляд опущу притворно строг —
Пойду уборщицей в метро…[50]
Затем ее перевели в Караганду. Здесь было полегче – удалось устроиться художником-декоратором в Казахском драматическом театре.
Долгих семь лет лагерей не отбили у нее страсти к искусству, хотя радикально изменили ее художническое самовидение. «Тюрьма, прокурор и ссылка сделали из меня настоящего художника» – так она в одном из писем к дочери оценивала свою судьбу. К этому высказыванию нечего добавить кроме сострадания и скорби. Ибо нигде больше люди искусства не подвергались таким унижениям и издевательствам со стороны власти, как в первой в мире стране рабочих и крестьян, в имени которой было сразу три шипящих буквы – СССР.
В 1956 г. последовали реабилитация, возвращение в Москву к дочери, возобновление дружеских отношений с Робертом Фальком, М. Алпатовым, А. Габричевским постоянно поддерживавшими ее советами и одобрявшими ее новые художественные поиски. К концу жизни дружба с молодыми художниками андеграунда – Эриком Булатовым и Ильей Кабаковым.
Затем последовала тяжелая болезнь и смерть.
В 1996–1997 первая ретроспектива творчества Е. Левиной-Розенгольц была показана в Государственной Третьяковской галерее. Затем в России и США были организованы несколько выставок ее графических работ[51].
По мнению авторитетных историков искусства именно графические работы второго, т. е. послелагерного периода выводят искусство Е. Левиной-Розенгольц в разряд уникальных явлений московской школы художников-метафизиков (М. Шварцман, Л. Кропивницкий, Э. Штейнберг и др.).
Люди, сколько вы прожили
Тысяч лет?
…Кто вас знает – может были,