«Из чего в основном состоит погода? Она состоит из цвета неба и земли, в некоторых местах видны разные дали земли, они-то и есть разного цвета, то есть, окрашены цветом воздушной пелены в зависимости от температуры воздуха, его влажности, и высоты солнца, и толщины слоя облаков, и форм этих облаков. Я представляю в конце дня крайне неуютную погоду и лишь валит царственный, роскошнейший, божественный снегопад… такой красотищи, что даже дух замирает. Толкучка пассажиров лишь местами проступает сквозь это ошарашивающее явление Матушки-Природы… Вдруг в невыразимо унылом пейзаже с кое-где видимыми берегами и парой голых кустов и засохшей черно-коричневой крапивой камней, черной воды и свинцово-серо-темного неба – повалил снегопад, и у всех покраснели и руки, и ухи, и носы. И снег на земле на 80 % тает… Но на плечах, головах, перилах, подоконниках и крышах, на ящиках, рукавах удерживается… Контраст великолепен!!! Погода до предела плохая, пейзаж – «надгробные рыданья». Снегопад красивее и вульгарней радуги, и восходов и заходов солнца».
(Из письма В.Я. Ситникова)
Кара-Мурза вытащил из обшитого тисненой кожей портсигара новую папиросу, прикурил от поднесенной мною спички, кивнул головой в знак благодарности и продолжал:
– Помните, как Достоевский над русской тоской по Парижу иронизировал? Это он здорово подметил: и какой русский не любит Парижа! Вот я Гукову и говорю: особая прелесть нашей культуры в том и состоит, что она как бы оседает под многопудьем европеизма, стушевывается, немного робеет, и – отдается ему. Отсюда все эти русские Венеции, Швейцарии, «русский балет», «французская борьба». Опять-таки же французский утопический социализм, английская политэкономия, немецкая классическая философия… всего и не перечесть.
Наша самостийность, она ведь вся в этом синтезе образовалась. На трезвую голову или спьяну – кто сейчас разберет, а все перемешалось, проросло друг в друга. И если попытаться разодрать, славянство, к примеру, со всякими там Стрибогами да Ярилами на свет Божий вытащить – язычество все это мерзопакостное, то ничего не выйдет, кроме посконной кондовости. Дух испарится и останется одна грязная вонючая жижа.
В целом, как она есть, всю эту культуру воспринимать надо и любить… по возможности. Со всеми ее химерами, во всей ее художнической полноте. И без шаманской исступленности до отупения. Такая вот любовь она из той самой теории отражения и выводится, ибо вне Любви никакого закона нет.
Вот потому-то и жив курилка. Какой только жути не натерпелись, а стоим. Пусть в говне, но не тонем. Эта самая женственность, собственно говоря, и спасает русского человека. Бабы, они куда мужиков крепче, выносливее! Ну, а еще в чем наша сила? Вы сами-то как думаете?
– Не могу однозначно сказать, не знаю и все тут. Здесь каждый свое норовит придумать. Как начнут выяснять – чуть до драки не доходит. Я же для себя определено лишь одну закономерность установил: чем мыслящий тростник тощее, тем больше его к корням клонит.
– Хм, хорошо сказано. Однако этот самый «тощий тростник», он не только шумит, но и мечтает. Вечно мечтает, и всегда одна только мысль – как бы уклониться от работы. Никакая конкретная проблема его не прельщает, даже нечто грандиозное по размаху, например: «Как обустроить Россию?»[64] Это так скучно! Здесь логика должна быть, аргументация научная… А вот чего-нибудь мистически аморфное – типа «русская идея», или «глубь русского духа», где можно ничего не делать, ничему не учиться, а только воду в ступе толочь – это пожалуйста и с превеликим удовольствием. Не правда ли?
– Вы уж извините, но у меня от этих придумок в голове каша какая-то. Ну а про себя говорить не будем…
– Почему же не будем? Я скажу. Вроде бы все проблемы – как рукой, всех мы пересудили, всем я, лично, поотмыл косточки добела. Но сам кого лучше? – Никого! Поэтому-то плакать нам надобно не об обстоятельствах своей жизни, а о себе.
И все-таки, мой друг, имеется у русского человека одно качество, которое строить и жить помогает. Дана русской душе для утехи и утешения охранная грамота – широта. От нее и не скроешься, и не спасешься. Сейчас я вам это качество – необъятную широту русской души – продемонстрирую. Черт с ним, с Гуковым, пускай ползет! Эй, дядя Сережа, повесь-ка ты, братец, Гукова… гм… на мой номерок.
он философствовал в саду: голубой крови не бывает,
тысячу человек поставь в очередь,
у каждого возьми – все равно красная
тысяча человек голубой крови,
а поставь в очередь – красная очередь
тысячу поставь в очередь – очередь красной крови
Пристроив наконец свое пальто в гардероб, Гуков развернулся к нам лицом, сунул руки глубоко в карманы брюк, а грудь выпятил вперед, отчего вся его фигура сразу приняла явно вызывающий вид. Потом, словно решившись вдруг на дело исключительной важности, он мотнул головой, подошел и, угрюмо поздоровавшись, подсел за наш столик. Взяв себе рюмку, он демонстративно пододвинулся поближе ко мне, или точнее – к моему графинчику.
Гуков утверждал, что он-де потомок старинного рода, столбовой дворянин, за что получил прозвище «столовский дворник», весьма, кстати, соответствовавшее одному из его промежуточных профессиональных состояний.
Живой портрет «столбового дворянина» являл собой взлохмаченную худую долговязую особь неопределенного возраста, но явно мужского пола, облаченную в самосвязанный темно-синий свитер и довольно таки обтрепанные черные штаны. Вполне моложавое лицо украшал мясистый нос с крупной розоватой «бульбой» на конце, а из темных зарослей усов и бороды явственно проступал хорошо очерченный рот с необычно алыми губами, отливающими синевой.
В те годы Гуков был, что называется, у всех на виду: и в Исторической библиотеке часами просиживал, точнее сказать, – в курилке торчал, и у различных художников в мастерских дискуссии устраивал, и выставки все посещал, и в Консерваторию ходил, и в букинистических магазинах отирался, и, конечно же, во всех кафе, где гении собирались, непременно сидел.
Он, как очарованный странник, жил в своем, особым образом обустроенном, временном пространстве – где-то на рубеже прошлого и нынешнего веков. В его виртуальной компании представителей «реакционной русской мысли» вместе с братьями Аксаковыми, обоими Данилевскими, Константином Леонтьевым и Федором Достоевским обретались о. Павел Флоренский, Людвиг Франк, о. Сергий Булгаков, Мережковский, Бердяев и другие, не менее замечательные личности, чьи труды начальство, надзирающее за поддержанием чистоты идей марксизма-ленинизма, держало под спудом в библиотечных спецхранах.
Не прочь был Гуков примазаться и к отечественной «пушкиниане», но только в концептуальном плане: воплотив дух своего народа в боговдохновенной поэзии и смиренно приняв мученичество, Пушкин явился, таким образом, его заступником перед ликом Вселенского Духа, обеспечив русским почетную роль в дальнейшем ходе мировой истории, – и все тут. Самих же текстов национального поэта он почему-то никогда не цитировал.
Известен Гуков был и как собиратель полного комплекта энциклопедии Брокгауза и Ефрона, что он «со значением» демонстрировал, таская всегда с собой какой-нибудь том этого, весьма чтимого в те времена, печатного реликта.
Был он также добытчиком антиквариата, который частично по сходной цене сплавлял солидным коллекционерам. В собирательском раже своем достигал Гуков такой настойчивости, такого упрямства, такой безжалостности, равнодушия и презрения к ближним своим, что многие букинисты и коллекционеры предпочитали с ним не связываться, отчего собирательское дело его шло довольно туго.
Еще отличался Гуков стандартным набором «совковых» банальностей: склонностью к чувственному наслаждению пиянства, язвительной недоброжелательностью и постоянно им декларируемой, неприязнью к евреям.
Свои представления о евреях определял Гуков обстоятельствами глубинного или, так сказать, иррационального свойства:
– Я это объяснить не могу, увольте, но нутром чую, звериным, шестым чувством чую, и знаю, что прав. Ведь это только какой-нибудь Максим Горький по врожденной своей продажности мог полагать, что евреи – это «мозг» в мире тел, субстрат человечества, тот «бульон», в котором только и заводятся живые клетки.
А вот его духовный наставник Ницше, тот в корень зрил! «Евреи, – писал он, – есть самый замечательный народ в мировой истории! Только «замечательность» их особого рода, ибо, поставленные перед вопросом о бытии и небытии, они прямо-таки с жуткой сознательностью предпочли бытие какою угодно ценой». А ценой этой «было радикальное искажение всей природы, всей естественности, всей реальности, всего внутреннего мира так же, как и внешнего. Они отграничили себя от всех условий, при которых до сих пор мог жить, имел право жить народ, они создали из себя противопонятие естественным условиям, – они бесповоротно извратили по очереди религию, культ, мораль, историю, психологию в нечто противоположное их природным ценностям».
Вот и выходит, что они – никакой не «бульон», а череп, что паразитируют на язвах мировых культур, разрушая их органическую ткань, а то и хребет…
Русские это всегда чувствовали не менее остро, чем германцы. Недаром же, как только еврейство стало в России силу набирать, введен был цензурный запрет на изображение в печати типа «хорошего» еврея. Все царствование императора Николая Павловича указание это неукоснительно соблюдалось, да и потом благоразумные люди его придерживались. Ибо по определению: «жиды не могут и не должны быть добродетельными».
Сталин, кстати, таким же образом суть вопроса понимал. Это только нынче ученички его, недоумки, размягчились, на глаза слабы стали. Оттого и творится вокруг, черт знает что!