Вскоре и сам Радо поутих. А что касается чемоданчиков его, то их блатные как всенародное достояние обобществили.
А вот колоритная история Льва из области повседневного лагерного быта.
– Это уже «оттепель» наступила, мы почти на вольном положении находились. Пошел я как-то прогуляться, хотелось кое-чего без помех обдумать. Я тогда сделал несколько абстрактных рисунков и даже отослал отцу в Москву, но не дошли. Почему? – не знаю, может, цензура выкинула. Итак, иду я себе, размышляю и вдруг вижу, стоит наш лагерный капитан. Как сейчас помню, фамилия его была Синько, и разило от него всегда тройным одеколоном наповал. И этот самый Синько какие-то нелепые позы принимает: то ногой странно дернет, то изогнется весь, словно шаманский танец на одном месте танцует.
Ну, я, конечно, заинтересовался и осторожненько так подхожу. Собственно говоря, мы начальства уже не боялись. Это они скорее психовали, чувствовали, что к концу дело идет.
Ну так вот, подхожу я поближе и вижу: лежит на земле, раскинувшись, баба одна, из наших вольнонаемных, мертвецки пьяная и похоже, что в полной отключке. Юбка на ней задрана до пупа, а между ног здоровенный огурец торчит. И вот этот самый капитан, тоже в стельку пьяный, лупит ее по брюху ногой и орет: «Команда… пли!»
Меня завидев, покачался еще с минуту, затем плюнул и, махая зачем-то руками, ушел.
А эту бабенку я много раз потом на кухне встречал: ничего себе, бодренькая такая. И вместе их не раз наблюдал: сидят себе, как голуби, на солнышке и греются.
Обозвала его заразой.
И он, как зверь, за эту фразу
Подбил ей сразу оба глаза.
Она простила – но не сразу[69].
Сам Гуков не раз с воодушевлением предрекал, что из таких вот историй, пережитых, или записанных со слов очевидцев, народится новое, национальное направление в русской литературе. Ибо начало ему уже положено – еще в прошлом веке, и самим Федором Михайловичем Достоевским, а это что-то да значит!
И это предсказание его оправдалось: появился вскорости «Один день Ивана Денисовича»[70] а за ним – в «самиздате» и остальная «лагерная проза». И расцвела эта проза пышным цветом, обогатив великую русскую литературу целым набором стилистических находок.
…а, впрочем,
не всё ли нам равно – писать – свободным
или каким-нибудь еще – стихом
в концентрационном лагере…[71]
Однажды проявил все-таки Гуков, и весьма настойчиво, некоторую конкретную диссидентскую активность – предложил пойти с ним и другими «стоящими» людьми на Красную площадь, чтобы продемонстрировать там «этим гадам» наше категорическое «нет» в связи с вторжением в Чехословакию. Он даже конкретно время назвал, но никто из присутствующих, а это была довольно беспардонная, веселая, циничная, всезнающая и голодная компания, на боевое предложение его не откликнулся.
«Стоящие» люди на Красную площадь все-таки вышли, где их изрядно поколотил возмущенный народ. Однако самого Гукова среди них почему-то не оказалось. Может, осознал он под конец, что акция эта носила вовсе и не патриотический, а банально демократический характер, и вовремя отступился. Или были тому иные причины – кто его разберет, только, когда в «Русский чай» забредал Вадим Делоне – хорошо ему известный молодой человек из когорты тех самых «битых», Гуков сразу же тушевался и незаметно исчезал.
Пусть каналии рвут камелии,
И в канаве мы переспим.
Наши песенки не допели мы —
Из Лефортова прохрипим.
Хочешь хохмочку – пью до одури,
Пару стопочек мне налей —
Русь в семнадцатом черту продали
За уродливый мавзолей.[72]
– Вы тут архитектуру местную воспеваете? – с пафосом начал Гуков, выпив первую рюмку портвейна из моего графинчика, – Подслушал я вполуха, как вы сладко мурлычете, уважаемый Кара-Мур-р-р-за. А в это время товарищи ваши боевые, большевички огненные, Тургеневскую публичную библиотеку крушат и все, что рядом с ней понастроено! И ничего их не смущает: ни особняк этот старинный – чистейший «московский» ампир, ни то, что это «первая» публичная библиотека в Москве, где все, кому охота была, за бесплатно знаниями питаться могли… Ведь ваш же собственный горячо любимый вождь, товарищ Ульянов и, я не боюсь этого слова, Ленин здесь, в этой самой Тургеневской библиотеке образование свое незаконченное повышал. И причем на халяву, за счет московского трудового народа – купцов всяких там гильдий, которых он же в благодарность на корню извел.
И почему все мерзопакостности такого рода у нас процветают? Ответ прост: из-за отсутствия у русского народа национального самосознания. Вот французы, они хрен чего сломают, у них национальное сознание в печенках сидит, они его с материнским молоком впитывают. Скажите мне на милость: крушили они когда-нибудь столь безбожно свой Париж? Нет, конечно. И евреев командовать не подпускают, оттого и порядок сохраняется, и искусства всяческие процветают.
– Вы, Гуков, по обыкновению вашему маму с папой путаете. Библиотеку эту ломают как раз по причине наличия национального самосознания, точнее, его остевого качества – умения от своих собственных щедрот хапнуть и с размахом. Вас на эту тему еще покойный Николай Васильевич Гоголь просветил. И какой же русский человек, скажите, упустит золотую возможность – урвать то, что плохо лежит? А в Мосгорисполкоме денежки лежат под реконструкцию города. От такого только глубоко нерусский человек отказаться может, да и то очень несознательный.
Позволю вам напомнить слова «отщепенца» Чаадаева. «Любовь к Родине – вещь прекрасная, но есть еще кое-что и повыше – любовь к истине».
Рекомендую запомнить. Сказано не в бровь, а в глаз.
И еще: всякий «истовый христианин», конечно, обязан иметь антиеврейские чувства, однако полезно не забывать, а вам в особенности, что в этом он и представляет собой последний иудейский вывод.
Впрочем, мне, пожалуй, пора. Портвейн я отспорил, а о чем-либо еще говорить с вами в таком гнусном тоне не хочу, мне это не по зубам, в буквальном смысле. Так что благодарю за компанию и до новых встреч в эфире. Кстати, Гуков, загляните в свой Брокгауз, вам полезно узнать, что сей «эфир» означает.
Уход Кара-Мурзы совпал с моментом полного опорожнения графинов, отчего Гуков переключился на изучение видовых особенностей сидящей вокруг публики. Одновременно он продолжал, адресуясь уже непосредственно ко мне, сердито зудеть, как потревоженный шмель:
– И с чего это люди глупеют так, а? Негибкость какая ума, даже трусость! «Полезен русский холод, брат Пушкин, но вреден Север». Понятное дело – пострадал, так от своих же, от товарищей по классовой борьбе, устроителей светлого будущего. Ну, верно, дали раз прикладом по роже – хохол-конвойный психанул – оттого, что он из строя выпал, чинарик подобрать. Как говорится: за что боролись, тому и спасибочки скажем.
Спрашивается: почему сейчас он протезы-то не носит? Всё уже позади. «Товарищи по борьбе» простили, обласкали, прикормили. Вполне можно новыми зубами сверкать. Так нет же, тычет всем в глаза свое гнилье выстраданное: «Смотрите, завидуйте, я гражданин Советского Союза».
Глумится, но хитро так, сразу и не поймешь. И за всеми его ужимками обезьяньими одно и есть – перебитый хребет. Он же просто правды боится, как многие из ему подобных. Это состояние типичное и распространено оно в особенности среди этих самых «либералов», «демократов» и им подобных – тех, что не краснеют обособлять себя в привилегированную аристократию мысли, в «интеллигенцию», противопоставляемую своему же будто бы косному народу, всем этим «совкам». Потому-то этот liberalismus vulgaris academicus для меня так тошнотворен, чистая блевотина.
Ты посмотри, ведь и любовь к Отечеству у них особого рода. Любят они свою страну и свой народ лишь в так называемом «общечеловеческом» смысле, отвлеченном и неопределенном – как людей и только и лишь как место их общежития, а не как русских и Россию в их самобытном племенном и историческом смысле!
Вот и Кара-Мурза так любит, по-своему, разрозненным и потому бессильным индивидуальным чувством, либо еще чаще по готовому, иноземному, цензурою «высшей культуры» одобренному шаблону. Словно с рождения не имел он никакого касательства к совокупному, веками, самою жизнью созданному и все еще не совсем убитому народному, родному воистину отечественному складу мыслей, чувств, желаний и упований.
Это и есть «еврейский» тип сознания, промежуточный, расплывчатый. Иной раз кажется, что в нем «всечеловечность» слышится, отголоски мировых бед. Но стоит только глубже копнуть, и сразу ясно, что нет в нем ничего существенного, т. е. цельного, органичного, одни соблазны да обольщения. Оттого так быстро они прилепляются ко всему новому, залетному, так легко жертвуют своим «кровным» во имя чужеродной утопии.
Скажи, кому из наших, обезличившихся космополитов-гуманистов есть дело до собственно русского? Товарищ Сталин, хоть и был он, не спорю, и тиран и кровопийца, однако большой мудростью обладал и суть болезни этой понимал правильно. И русский народ он любил, это факт. Мне сам Молотов об этом говорил: «Немцы Россией управляли, но народ русский не любили, а Сталин – любил!». Потому, когда уже совсем за горло взяли и терпежу никакого не было, подтянул таки вожжи, да вот беда, не успел дело до конца справить, не дали – перепугались соратнички, большевистское сучье продажное, и Вячеслав Михайлович Молотов в их числе.
Ведь для них, как ни крути, патриотизм был да и есть