Столбняк отпустил и, вновь ощутив улетучившиеся было острое радостное возбуждение, предвкушая уже нечто эдакое, если не пикантное, то явно необычное, каких-то острых, жгучих впечатлений, по привычке толкаясь и напирая, набились мы к нему в мастерскую.
– Прошу располагаться, кто как может, но только руками желательно ничего не лапать. И в карманы ничего класть не надо, тут все – лично мне необходимое, а мусора в доме я не держу. Вы не напирайте-то как ошалелые, не то там все повалится. Приличные же на вид люди, а вести себя не умеете. Аккуратненько так размещайтесь, чтобы всем видно было, и смотреть, чтобы было удобно, – возбужденно говорил Ситников, подпрыгивая, гримасничая и жестикулируя.
Потом начал он как бешенный, но при этом очень пластично, метаться из комнаты в комнату и картины таскать. Установил на мольберте вполне законченный «Монастырь», а внизу, по бокам, еще пару холстов поставил и на полу лист графики разложил. Затем все, кроме «Монастыря», утащил и новые работы принес. И так все время: покажет, и сразу же назад тащит – в потаенную берлогу свою.
Носится туда-сюда, из-под носа работы выхватывает – мол, нагляделись уже, пора и честь знать, но тут же к другой вещице подпихивает и спрашивает: «Ну что, нравится, здорово?»
Или:
– Здесь понимание требуется, глаз должен быть особый, натренированный! А еще очень важно, чтобы у вас, когда вы живопись лицезреете, не было никаких там бытовых волнений. Не думайте ни о разводе с женой, ни о покупке нового пальто или билета на футбол… Надо, чтобы ваша душа была освобождена от всего этого и как бы «высохла», «опорожнилась». Живопись такая штука. Она висит на стене и молчит. Ее надо молча и долго созерцать. Она для этого именно и предназначена, для этого!!! Вот вы прибыли ко мне, значит, больше ни о чем постороннем не думайте, а созерцайте! Вы теперь в четвертом измерении, так-то!
«Повторяю и напоминаю. Мы все очень отстали уже от спокойного и тихого молчаливого созерцания неподвижных зрелищ, таких как картины и скульптуры.
Знаете, как я хожу в музей? Ну так вот. Иногда соскучусь я по какому-нибудь любимому художнику, т. е. по его картине – там, в музее, и думаю сам про себя: «Завтра пойду обязательно. И пойду с утра!»
Главное – это хорошенько выспаться. И потом хорошо позавтракать. И, сохрани Бог, о чем-либо озабоченно думать. Ни в коем случае об этом не говорить и поскорее «смотаться» из дома в музей, к намеченной картине.
И надо идти и настраивать себя, т. е. уже дорогой воображать себе: сейчас ты придешь и увидишь ту самую картину, которую ты себе наметил для удовольствия. И «ни Боже мой!», ни в коем случае дорогой не зыркать глазами по сторонам, а идти, как верующий на богомолье.
Я прихожу в музей. Машинально беру билет. Машинально раздеваюсь в раздевалке. Машинально прохожу мимо контролера, и он отрывает мне билетик. Сохрани Бог, бросить даже мгновенный взгляд по сторонам!!!
Надо нести в себе все время мечту, воображение, предвкушение, нетерпение, жажду поскорее увидеть именно ту самую картину, которую себе наметил заранее, накануне. Нести ее по залам и переходам, и лестницам музея эту жажду целой, целехонькой, именно к той самой намеченной заранее картине.
Надо знать, где она находится, или попросить отвести тебя к ней почти что как слепого. И когда ты к ней подойдешь, то встань напротив и подыми голову, и увидь ее!
Надо уметь извлекать из зрелища всю его силу. Вкусную еду надо есть досыта. А чтобы еще больше ощутить радости, надо есть натощак. Вот как!
Потом надо именно научиться долго стоять перед картиной и сделаться как бы глухонемым! Музей – это как вокзал. Там шляется народ, именно шляется. Гуляет. Гуляет, разинув рот. А ведь смотреть-то надо так же, как читаешь самую наинтереснейшую книгу».
(Из письма В.Я. Ситникова)
– Конечно, вы сейчас всё подряд у меня смотрите, – продолжал Ситников, – а по настоящему созерцать можно, когда смотришь только одну-единственную какую-нибудь картину! Так бывает, например, когда читаете вы, а вас родня просит сбегать купить пачку чая или папирос, а вы отговариваетесь словами «сейчас, сейчас», потому что от книжки никак оторваться не можете. Вот как надо смотреть живопись! Этому меня никто не учил. Этому я сам научился по опыту.
Сейчас я вам покажу сенсационную по красоте картину. Прошу спокойствия, тишины и предельной – над-че-ло-ве-ческой! – сосредоточенности.
И все это с ужимками, вывертами, с эдаким «говором», немножко хитрым и нахальным, подмигивающим и уклончивым, чудным, несовременным, каким уже давно нигде не говорят, да и раньше говорили лишь только на волжских пристанях и базарах.
Любознательный Благой, не выдержав, подкрался к «Монастырю» и, словно невзначай, осторожненько потрогал пальцем снежинки – уж очень натурально они смотрелись! Но Вася был на чеку: застукав Благого на месте преступления, он воспользовался случаем и начал орать:
– Ух, ядрена печень! Да что же это такое? Живопись руками лапать! Да где же вы воспитывались, гражданин хороший, в борделе что ли? Я же вам битый час толкую: созерцать! А вы всё лапать норовите.
Однако по всему чувствовалось, что он не только не сердится на искреннее это любопытство, а, наоборот, рад безмерно и даже счастлив.
От невиданной им досель многочисленности зрителей и явного своего творческого успеха Ситников как-то вдруг растерялся, размяк, позабыл про задиристую свою петушиность. В чертах лица его появилось ласковое, даже заискивающее выражение. И под конец, когда мы уже уходили, в ответ на самодовольную реплику Гукова: «Вот тебе, Вася, и персональная выставка!» – смог он лишь по-детски искренне, смущенно улыбнуться да невразумительно пробормотать нечто вроде: «Спасибо и вам, мне было очень даже приятно».
«Вот пример: хотя я живу в полнейшем смысле слова отшельником, в полной изоляции и выхожу за покупками на 20 минут раз в четыре или шесть дней, однако иногда ко мне приходят, раз в пару месяцев, посмотреть картины. Для меня в высшей степени важно внимательное смотрение посетителями качества моей работы».
(Из письма В.Я. Ситникова)
Помимо «монастырей» имелся у Ситникова еще ряд особых тематических сериалов – «Пашня», «Бугорок», «Горизонт»… Из этих сериалов мне особенно врезалась в память одна картина. На ней был изображен мужик, который, облегчаясь, всматривался при этом в повисшего над пашней жаворонка. Состояния сладкой расслабленности при мочеиспускании и счастья от слияния с Вечностью передавалось здесь в излюбленной «ситниковской» манере совмещенных планов, где грубовато-обыденное, т. е. человечья натура, с лукавой усмешечкой заявляло права на одухотворенность.
Писал Вася и эротические картины, изображая на них симпатичных голых и обязательно грудастых дамочек – некие рубенсовско-ренуаровско-кустодиевские образы, обобщенно именуемые им как «Дунька Кулакова». С этими «ню» имелось у него несколько незамысловатых, но хорошо проработанных вариаций на тему «легкий флирт». Мне запомнилась довольно большая картина, на которой молодая упитанная бабенка трусила себе не спеша, кокетливо прикрываясь какой-то тряпицей. По всему чувствовалось, что она норовит увильнуть от настойчивых домогательств бегущего за ней вприпрыжку с распростертыми объятьями голого бородатого мужика, но при этом не шибко напугана его домогательствами. В мужике без труда можно было признать самого Василия Яковлевича Ситникова.
И отдельные детали композиции, и ситуация, и эмоциональный фон – все, безусловно, было вполне эротичным, однако в целом воспринимались они как нечто комическое. Картина смотрелась как иллюстрация на тему некой забористой шутки, где эротизму отводилась роль ширмы-обманки, за которой просматривалась злая ирония с хорошей долей гротеска.
Рассказывали, что раньше делал Вася большое число эротических рисунков на тему «любовь», отличавшихся большой точностью отдельных деталей и живостью композиции. Возможно, что по этой именно причине и были эротические работы его, и в немалом количестве – с десяток, а то и более штук в один несчастный день арестованы органами милиции, по прямому, видимо, указанию других, куда более солидных «органов». Картины эти, как злостная порнография, помещены были в недоступное для простых смертных узилище – спецхран на Петровке 38, где пребывают, как знать, и по сей день.
Делал еще Ситников портреты на заказ, а также символически стилизованные композиции, в которых выхваченные из цветного туманообразного муара человеческие фигуры, часто обнаженные, застывали или же двигались в некоем трансе, будто обухом прибитые.
Большинство своих картин писал Вася в особо выраженной «пуантилистической» манере, которая была им весьма удачно переосмыслена и ловко переработана на свой собственный, «ситниковский» лад, отчего живопись казалась исключительно индивидуальной, узнаваемой. Техника исполнения подобного рода картин, включавшая в себя такие операции, как «растуманивание и растяжка», была его собственным суперавангардным изобретением, коим он очень гордился. На практике заключалась она в том, что использовал Вася в работе вместо банальной широкой кисти обыкновенную сапожную щетку.
«Я остановился на щетке с волосами гривы лошади. Мыть ее каждый раз тут же после работы. Если пользуешься стиральным порошком, то долго надо ополаскивать ее, ибо мы не знаем, как ничтожнейшие застрявшие химические молекулы действуют на цвета.
Выдавливаешь на палитру самую дешевую черную масляную краску, эдак с чайную ложечку, не кучкой, а полоской, и долго по чуть-чуть пачкаешь ею сапожную щетку, чтобы краска разровнялась равномерно по всем волоскам щетки. После этого смело замазываешь бумагу, превращая ее в средне-серую, т. е. не белую или черную, а вполовину. Откладываешь щетку и обыкновенным ластиком приступаешь к изображению очень туманно освещенных мест.
Краски на щетке должно быть как можно меньше! Тогда получается, что затирать бумагу резинкой физически трудно и долго, но так как краски на бумаге ничтожно мало, то при вытирании ее резинка не сразу запачкается.