К ученикам своим относился Ситников обычно сурово, в «черном теле держал», орал на них жутким криком, ибо именно так надо для одоления робости, но когда хвалил, то восхищался новым «гением» взахлеб, аж подпрыгивал от восторга: «Ну вы посмотрите внимательней. Это же сила, мастерство природное, дар Божий! Мазок-то какой! А напор, экспрессия? Сам Фальк, и тот позавидовал бы!»
Упоенный своим стремлением «учить ремеслу» Ситников записывал к себе в ученики всех мало-мальски известных художников от андеграунда, что многих сильно раздражало.
Немухин, тот всегда ворчал:
– Да какой из Ситникова учитель! Чему он научить-то может – мышлению, анализу, технике? Только бестолковости одной. Штучки-дрючки типа «сапожной щетки» да «корыта с краской» – вот и весь его метод. Как он себя в «Чистяковы от авангарда» не ряди, абсолютно не авангардного плана художник будет. Да можно ли его вообще художником-то называть? – увлекаясь по своему обыкновению, возмущался Немухин. – Он артист жизнеустроения – это верно, подпольный Карандаш. И учит, в сущности, тому же – бытовой клоунаде!
Лев Кропивницкий относился к Ситникову более спокойно:
– Чудачит человек, и ладно. Если удачно, то – молодец, а нет – меня это не касается.
Рассказывал Лев, как пришли они с Оскаром Рабиным впервые к Ситникову в мастерскую, знакомиться:
– Он нам сразу так и предложил: «А вы говорите всем, что, мол, мои, Ситникова, то бишь, ученики». Мы тогда чуть не рассмеялись ему в лицо, однако неловко как-то было человека обижать, пожали себе плечами и говорим: «Зачем нам это надо? Мы – сами по себе, вы тоже». Он ничего себе, не обиделся: «Ну что ж, не хотите, значит, и не надо. Будем сами по себе, однако, и как бы вместе».
Вот и получалось, что у Ситникова все «по закону» выходило: и мое бытие оказывается в единстве с другими.
«Я преподаю оттого, что меня буквально распирают знания и опыт. Я преподаю с 1940 года (перерыв с 1941 по 1951 гг.) и с 1951 г. по сей день. Я отдаю свои знания, добыл я их тяжким 25-летним трудом, методом бесчисленных проб и переделок и закрепительных упражнений, без руководителей, на ощупь.
Сейчас мне смешно, как это людей учат в вузе, т. е. в академиях 5 лет рисованию и живописи. Алчущих, талантливых, способных… Тогда как я могу за полгода их выучить тому же. В мои теперешние семьдесят лет и на примере преподавания «живописи-рисования» я убедился, что для обучения этому ремеслу за шесть месяцев вместо пяти лет, надо две трети времени посвятить максимально скоростному обучению азов. Так замешивают гипс – если не поторопишься, то он «схватится» и ты не успеешь его использовать».
(Из письма В.Я. Ситникова)
Глава 9. Мир искусства
По естественной для моих лет юношеской горячности решил было я, что надо себя медицине посвятить, и поступил в медучилище. Учеба давалась легко, но не захватывала, а главное – не отвлекала от мучительных раздумий о самом себе. Они жгли душу, затягивая в мутные волны тоски и одиночества. Юношеская тоска – вещь опасная, можно сгоряча и руки на себя наложить.
Испугавшись, стал искать я твердую тропку, ход или лаз, чтобы не увязнуть в дьявольской трясине мирского уюта. Поначалу меня особенно религия прельщала – иконы, свечи, ладан, чистый радостный свет, изливающийся из алтаря, когда священник открывал Царские Врата, таинственная атмосфера ожидания…
Родители, особенно отец, этого не поощряли. Отец считал, что религия – это способ отвлечения от реальной жизни, попытка свалить свои проблемы на чужие, в данном случае мифические плечи, т. е. всегда обман самого себя. Мать на тему религии особенно не высказывалась, но явно разделяла мнение отца. Оба они полагали, что «надо быть как все».
– Ты мало работаешь общественно, – говорил отец. – Не отдаляйся от коллектива, не замыкайся в себе. Коллектив – это сила масс и, одновременно, твоя опора в жизни. Держись за коллектив, это куда надежней, чем поповские штучки-дрючки. В коллективе ты не пропадешь.
Но когда отец скоропостижно умер, и мать, чтобы забыться, с головой ушла в работу, я оказался без родительской опеки, предоставленный самому себе. Вот тут и появилась в нашем доме тетушка – двоюродная сестра отца. Была она дочерью священника, человеком верующим, потому мою тягу к религии стала всячески поощрять.
Как-то раз, на праздник Пятидесятницы, пошли мы с тетушкой в Третьяковскую галерею. В зале иконописи подвела меня тетушка к «Троице» Андрея Рублева и мне на ухо шепчет:
– Эта икона праздничная. Она рождение святой нашей Церкви славит. Бог Отец положил основание Церкви в Ветхом Завете, Сын-Логос создал ее, воплотившись на земле, Дух действует в ней. Оттого-то праздник ее рождения и именуется днем Святой Троицы.
Вокруг да около шмыгают хмурые старушки с постными лицами, украдкой крестятся на икону и сразу же в сторону – покружат, покружат по залу с задумчивым видом, потом опять подойдут, перекрестятся. И все на смотрительницу, что в дверях стоит, косятся, а она на них. Смотрительница, тоже старушка, лицо имеет тетушкино, важное и суровое, и очки на ней, как у тетушки, круглые, с черными дужками, и взгляд настороженный…
– Ты, милый мой дружок, в икону всматривайся, – шепчет тетушка, – а не по сторонам глазей.
Откуда ни возьмись, возник рядом невысокий, чернявый, довольно пожилой уже гражданин, весьма смахивающий на грача. Он смотрит на нас с доброжелательным любопытством, снимает зачем-то очки, протирает их мохнатой тряпочкой, затем снова сажает их на свой большой нос, украшенный бородавкой, крупными порами и кусочками черной щетины, выбивающейся из ноздрей.
– Это вы очень верно заметили, – говорит он, – икону, ее читать надо. Это же умозрение в красках. Смотрите-ка, вот правый ангел, очень нежный, женственный даже. Он как бы сам в себе, весь погружен в созерцание, словно хочет вобрать в себя что-то огромное. Глаза его полузакрыты, и мне даже кажется, что запечатлено на лице его страдание. Но это страдание особого рода, страдание от радости. Ибо ангел этот глядит в Царствие Божие, которое раскрывается в Духе. Это и женственность и жертвенность.
Левый ангел более мужественного вида. Он – вестник, пришедший Оттуда и уже взглянул на наш мир, взглянул и ужаснулся. Посмотри на его глаза. В них тихая грусть, но и непреклонная решимость. Кажется, что он вот-вот заговорит, и тогда каждое слово его зазвучит Божьим Глаголом.
Итак, правый ангел будет воплощение женственности Духа, левый – его мужской, творческой силы. Отымем у первого ангела крылья, оденем в мафорий, покроем платком голову – и перед нами Богоматерь, принимающая «страстную весть». А левый – вестник Творца – Гавриил.
Теперь про среднего ангела. Присмотритесь к нему. Чего в нем больше – женственности или мужества, святого погружения или святого порыва? Трудно сказать, ни то, ни другое в нем не перевешивает. Это покой, глубину которого ничем не возмутить. Он как бы парит в пространстве над радостью и над страданием, над прорывом в мир и уходом из него, над всем, что может быть названо.
В окне трепещет ослепительно голубое небо, подернутое легкой дымкой перистых облаков, мелькают быстрые птичьи тени, комочки тополиного пуха…
– А кто из них Христос? Ну, вот из этих ангелов, который из них кто будет? – спросил я вдруг, с удивлением вслушиваясь в звучание собственного голоса.
Пожилой гражданин аж подпрыгнул от радости.
– Именно этот вопрос был задан Стоглавому Собору[85] от имени царя Ивана IV, – заговорил он возбужденно, – который из ангелов Христос? Кого подобает писать в нимбе с перекрестьем?
Вопрос содержал в себе нелепость, ибо неслиянность и нераздельность ипостасей ангелов – самая суть догмата о Троице. Ведь у самого Авраама, когда он увидел трех путников, сомнений не возникло – он сразу понял «кто это».
А вот среди верующих – детей лона Авраамова до сих пор различные мнения сосуществуют. Одни полагают, что общался он с обычными ангелами. Один ангел принес ему благую весть – предрек рождение Исаака, другой шел разрушать Содом, третий должен был спасти Лота. Ангелы никогда не получают больше одного поручения, такая уж у них работа. Однако православное сознание иначе это видит. Собор, например, ответил царю, что Христос – средний ангел, сидящий выше двух других, писать с перекрестьем надо его.
– Верно, – сказала тетушка. Я когда девушкой была, часто в монастырь, что неподалеку от нашей деревни стоял, ходила, одного монаха юродивого послушать. Семеном его звали. Он так про это рассказывал: «Пришел, значит, Господь Бог Саваоф к Авраму-еврею вместе со Святым Духом и Сыном своим единородным, что во Христа-Мессию для спасения всех языцех потом воплотился. И было то великое чудо, ибо воплощенная Троица явлена была одному человеку для просвещения многих, как нераздельный образ Веры, Надежды и Любви. И понял это Авраам, и принял как Откровение, и был за то вознагражден Господом и восславлен в сердцах человеческих».
– Да, – сказал пожилой гражданин и ласково улыбнулся тетушке, – это чудесный рассказ. А знаете, в народных поверьях Троица очень часто выступает как женское божество из свиты Богородицы. Вот тут и вспоминаются слова «Евангелия Фомы»: «Если не позабудете разницу между мужским и женским, не войдете в Царство».
– Что это за «Евангелие от Фомы», не слышала я никогда о таком? – спросила тетушка и строго нахмурилась.
– Есть такое Евангелие, оно найдено не так давно, и не относится к каноническим книгам. Но вы не думайте, это не еретическая книга, а апокриф, и читать ее весьма полезно и познавательно. Вы можете с батюшкой посоветоваться, не сомневаюсь, что он одобрит. Отец Александр, кстати, большой знаток апокрифов, и часто цитирует из них.
Я слушал их беседу и думал: и где это они такого оригинала батюшку выискали? Священники тогда казались мне, лично, людьми скучными, ограниченными. Симпатичные: ласковые, добродушные – попадались, да и то больше из пожилых, а вот оригинально мыслящие – никогда. Потому, несмотря на тетушкины старания, интерес мой к живому «миру религии» довольно быстро остыл.