Нортон Додж приехал в советскую Россию в самый разгар «оттепели». Как социолога его интересовала роль женщины в советском социуме, – точнее какими средствами большевики заставили это красивое, но привязанное к повседневным бытовым мелочам млекопитающее, тупо вкалывать на советскую власть во имя Светлого Будущего. По мере сбора материалов для своей книги, ставшей впоследствии научным бестселлером, Додж столкнулся с андеграундом и стал горячим поклонником искусства «нонконформистов» (Этим званием он одним из первых на Западе удостоил новых авангардистов.) Додж посещал СССР в течении 20 лет, вплоть до конца 1970-х годов, и за это время оброс огромным числом друзей и помощников из среды андеграунда, которые тащили ему все, что не попадя. Из художников он близко сошелся с одним из приятелей Немухина – Евгением Рухиным.
По рассказам Немухина, когда Додж приезжал в Ленинград, то останавливался не гостинице для иностранцев, а у Рухина на квартире, где хозяин – хлебосольный весельчак и гуляка – закатывал стилизованные в духе «а-ля рюс» обеды, с запеченой стерлядью, икоркой, малосольными огурчиками и другими изысканными яствами, подаваемыми исключительно на старинном фарфоре. По тем временам подобные выходки, да еще в самой что ни наесть «колыбели Октября» было немыслимой дерзостью, но начальство, скрепя сердце, терпело. Впрочем, до поры до времени. В 1977 году Рухин, будучи пьяным, сгорел во время пожара, случившегося ночью в его мастерской. Ходили упорные слухи, что здесь, мол-де, имел место злой умысел: был совершен поджог, якобы из ревности, – Рухин, большой охотник до женских прелестей, развлекался в ту ночь с чьей-то законной женой, – но по прямой наводке КГБ.
Доказательств, естественно, никаких не было, но как впоследствии писал Нортон Додж, в этом же году на устроенной им в США выставке искусства нонконформистов демонстративно крутилось так много «искусствоведов в штатском» из советского дипкорпуса, что он посчитал для себя за благо, больше в СССР не ездить.
огромный волосатый
сюда сюда Рухин —
всегда в любви несытый
и пламенем объятый
борода твоя как дым
завивается колечками
вот и умер
молодым
…и гласили скрижали:
УГОРЕТЬ НА ПОЖАРЕ
…или
так решили
в «Большом Доме»
…и сотрудники рядами
уходили на заданье
…два холста
сбиты в виде креста[89]
Если добродушный, похожий из-за своих огромных пушистых усов на моржа Додж был в андеграунде типичный «заморский гость», то Нина Стивенс – русская красавица, вышедшая еще во время войны замуж за американского корреспондента, жила в Москве, в роскошном особняке, где держала салон для интеллектуалов и богемы.
Не без влияния Костаки она подхватила вирус собирательства и стала коллекционировать картины художников андеграунда. Немухин, который был с ней на короткой ноге, рассказывал, что в узком кругу друзей и знакомых, осерчав на кого-то из опекаемых ею «гениев», она бывало в беседе досадливо сетовала: «Могла же собирать Первый авангард, как дядя Гоша (Костаки). Да вот черт попутал, с вами, непутевыми, связалась!»
Комментируя эти высказывания, Немухин не видел в них ничего, кроме мимолетного раздражения. Он считал, что Стивенс искренне любит «гениев андеграунда», болеет за них душой, что новый авангард для нее – часть жизни, а не только бизнес или праздная забава. К тому же, Стивенс не только развлекала художников сценками на тему «Прелести заморской жизни», но и платила за их картины приличные деньги. Последнее было воистину чуду подобно.
С иностранцами соперничали свои «почвенные» собиратели. Несмотря на «совковую» нищету, они выросли в самом андеграунде и составляли в нем небольшую, но колоритную группу хорошо знакомых друг с другом личностей.
Наиболее мифологизированным из них оказался в конце-концов «московский сторож» Леня Талочкин. Человек пьющий, в меру «шизанутый», умеющий слушать собеседника, Талочкин знал все и обо всех, сплетничал, интриговал, и вскоре заявил себя в качестве архивариуса «андеграунда». Он был ревнив к конкурентам, особенно к «варягам» и постоянно обвинял их за глаза во всех смертных грехах. Естественно, все иностранцы ни черта не понимали в искусстве, а потому, по его утверждению, скупали всякую дрянь. Додж, тот просто собирал, мол, одни фальшаки, которые ему услужливо подсовывали нечистые на руку доброхоты. Нина Стивенс состояла на службе в КГБ, расплачивалась деньгами из партийной кассы и т. п.
В силу своей бедности сам Талочкин не столько собирал, сколько подбирал все и вся и за всеми, а потому коллекционером поначалу как бы не считался, а был «своим среди своих «, «душой катакомбного общества». Про собирательство Талочкин говорил как о деле будничном, не приплетая к этой своей страсти метафизическую подоплеку.
«Дают, я беру. У меня уж точно висеть будет, а не в пыльном углу валяться. А вот эту скульптуру Эрнста Неизвестного я купил за рубль пятьдесят у старьевщика, торговавшего всякой всячиной. Смотрю: среди хлама лежит бронзовая вещица. Я взял сломанный кран от самовара, старую дверную ручку, а заодно и эту как будто не нужную штуку. – Сколько? – спрашиваю. Старьевщик посмотрел на меня и говорит: – Рубль пятьдесят. Во дворе я выкинул в помойку ручку и кран, а бронзу положил дома на полку. Так она и пролежала полгода. Как-то зашел Эрнст, и я ему ее показал.
– Откуда она у тебя? У меня ее семь лет назад пионеры украли. Они собирали металлолом, а мастерская была открыта, они вошли и унесли целую груду скульптур.
А уж как эта вещь попала со Сретенки, где была мастерская Неизвестного, на Балчуг к старьевщику, непонятно».
Обсуждая личность Лени Талочкина, сошлись мы с Немухиным во мнении, что он, как собиратель, при всем своем практицизме, фигура вполне мистическая.
Ибо как объяснишь, почему в своих дерзаниях он исхитрялся-таки достигать невозможного? В 1976 году Талочкин сумел получить от властей для своей коллекции искусства андеграунда – читай бездарной мазни носителей буржуазной идеологии – почетный титул: «Памятник культуры всесоюзного значения»!
Со слов Талочкина это произошло таким образом:
«Наш дом пустили на снос. Нам с мамой предложили две крохотные комнатенки в коммуналке, в безотрадном районе Отрадное.
Когда я их посмотрел, то понял: если я туда втащу все собранное у меня, нам с мамой для жизни места не останется. И что делать? Я – дворник, блата у меня никакого. Димка Плавинский посоветовал: “Иди к Халтурину”.
Я прикинул, Халтурин – все-таки начальник управления ИЗО Минкульта, и решил, что терять мне нечего, пойду. Отец одной моей приятельницы, профессором-правовед, составил мне прошение и объяснил, что и как говорить.
Я отправился в Министерство культуры, куда пускали без пропусков. Брожу по коридорам, не знаю, куда сунуться. Спрашиваю какую-то случайную тетку:
– Как можно встретиться с товарищем Халтуриным? – А вы кто такой? – Коллекционер. – Вас как зовут? – Талочкин. – Он вас что, вызывал? – Нет. – А вы записывались на прием? – Нет. – Тогда я должна его спросить, можно ли будет вам записаться.
Уходит и через пару минут возвращается с изумленным лицом: «Он вас просит войти».
Я вхожу. Огроменный кабинет, стол буквой “т”. Халтурин встает из кресла и говорит:
– Леонид Прохорович, если не ошибаюсь?
Я так изумился, что язык к горлу прилип.
– Так, что у вас там?
А у меня была с собой папка с прошением и фотографиями работ. Не говоря ни слова, я ему ее протягиваю. Он смотрит фотографии, приговаривает:
– Так-так, Василий Ситников, Рабин, Плавинский, Вейсберг…
Подписей к фотографиям не было, значит он знал художников, причем не только по именам.
– А вы знаете, у нас к вам предложение есть.
У меня при этих словах аж глаза на лоб вылезли.
– Давайте, мы вашу коллекцию на учет поставим, как памятник культуры. Мы сейчас как раз закон готовим об охране памятников культуры. Было бы в духе времени, вашу коллекцию таким образом зарегистрировать. А то вот нас болтуны всякие обвиняют, что мы, мол-де, преследуем художников. Мы можем вам и с помещением помочь. Он-то имел в виду мастерскую, но я не растерялся. И рассказываю свою историю про квартиру.
– Ну, это, конечно, труднее, однако попробуем. Давайте быстрее ставить коллекцию на учет и тогда, я думаю, все получится. У вас опись-то собрания есть? Нет! Вам сколько времени надо, чтобы ее составить? Я через три дня в Японию уезжаю. Если быстро сделаете, я бы смог ее своим сотрудникам оставить, для проработки.
Я принес ему опись через два дня. Через две недели коллекцию поставили на учет, а мне предложили двухкомнатную квартиру».
Что ни говори, а на Талочкина какое-то время в андеграунде стали смотреть косо. Ясно было и младенцу, что без поддержки «свыше» такое «чудо» не сотворится. Однако никакого вреда от новоиспеченного «коллекционера всесоюзного значения» не исходило, и история с «чудом» вскоре забылась.
На базовом принципе: «Дают, я беру» основывалась и собирательская деятельность приятеля Немухина и моего хорошего знакомого Алика Русанова. Молодой, энергичный человек он даже у меня, тогда еще совсем неопределившегося художника, охотно брал работы, естественно, задаром, по дружбе. Жил Русанов в коммунальной квартире, где вместе с женой и общим с ней младенцем владел одной комнатой, сплошь – от пола и до потолка – завешенной картинами «нового авангарда». Кого там только не было: вся фамилия Кропивницких и Рабин в придачу, Зверев, Яковлев, Тяпушкин, Гробман, Харитонов… и, конечно же, Вася Ситников.
Еще были в этой комнате скульптурные объекты, а также отдельные предметы явно не антикварной мебели, как то: кровать-диван, столик и платяной шкаф, заваленный сверху какими-то рулонами бумаги художественного происхождения и папками с графикой. Вот, кажется, и все.