Костаки всячески подталкивал Кудряшова писать картины по сохранившимся эскизам. К сожалению, из этого ничего путного не получалось. На фоне гениального «старья» новые работы смотрелись очень невыигрышно: скучная, явно подражательная живопись. Дерзнувший в молодости воспарить и создавший по тем временам нечто необыкновенное, Иван Кудряшов, «чтоб возможно было жить», принужден был отсиживаться в своем медвежьем углу. О нем позабыли, но и он все позабыл да растерял. А то, что сохранилось в его памяти, то, из чего пытался он слепить нечто цельное, оказалось не более чем «смутные тени»: образы, отзвуки чувств, обрывки несбывшихся планов…
Чудак-художник
в разговор входил
внезапно
нехотя
словно спросонья
как лягушонок надувая щеки
он поправлял очки-кругляшки
вздыхал и мямлил дерзко улыбаясь
что надобно держаться дружно нам
искусство мол есть Прометеев дар
«и лишь любовью – с мировым началом
роднится дух бессильный твой»
под свитером животик колыхался
жена от недовольства сатанела:
«опять Иван беду к себе привадишь»
по комнате бродили моль и страхи
в спираль пространство завивало плоскость
холст осыпался
трескалась бумага —
эскизы декораций и костюмов в стиле Экстер
о звонкий плес усохший вместе с кущей!
«она звала меня с собой – в Париж – я дура
не поехала…»
пылился на подоконнике пожухлый каталог времен
конструктивизма
вот пот пчелиный что ничем не стал.[96]
«…Вместо художественного института, учиться на художника, угодил <я> в «фонарщики» показывать диапозитивы на лекциях в том же институте… А в ранней юности я жаждал махнуть в самые дальние страны и после семилетней школы пытался учиться в морском техникуме именно для-ради дальних стран.
Сложилось иначе, и я вместо морского техникума угодил в ФЗУ, Большая Ордынка, 19, учился на моториста и работал три месяца на Москве-реке… Оба эти раза я много лет в одиночку тяжко переживал, расценивая это как тягчайшие пытки позором, и мое честолюбие невыразимо страдало, ибо я жаждал с детства достигнуть возможных чемпионских вершин в тех делах, за которые страстно брался».
(Из письма В.Я. Ситникова)
Глава 10. Возвращенцы
Кудряшов был в молодости человек инициативный: активист, организатор, теоретик нового искусства, потому-то его так резко и долбанули. Другие, по натуре своей люди тихие, самоуглубленные, как только услышали: «Художники революции, разворачивайте соцсоревнование между собой в высших его формах и фазах (сквозные бригады, общественный буксир и т. д.), объявите себя ударниками, вливайтесь в бригады, организуемые профорганизациями, ликвидируйте отставание всего изофронта от общего фронта борьбы за социализм», – сразу же растеклись по своим норам-мастерским и затаились там до лучших времен. И времена эти наконец-таки наступили.
Как только «новый» авангард стал зарождаться, то и к старому авангарду интерес появился. Энтузиасты начали перетряхивать все амбары. Московский грек Георгий Дионисович Костаки, официально числившийся иностранцем и работавший чем-то вроде завхоза в канадском посольстве, первым почувствовал, куда ветер дует. Перестав заниматься антиквариатом и «малыми голландцами», он с удивительной энергией и находчивостью стал вылавливать отовсюду казавшиеся тогда еще «опасным хламом» работы художников русского авангарда.
По советским меркам финансовые возможности его были огромными. Действовал он умно и нахраписто. В результате сумел, например, прибрать к рукам практически все оставшиеся на воле, вне музейных запасников, работы Любови Поповой, Ивана Клюна, Ларионова, Александры Экстер и других гениев «великого русского эксперимента».
Вскоре и другие смекнули, что к чему. В среде московских да питерских коллекционеров начался авангардный бум, и старые авангардисты, доживавшие свой век в полном забвении, в одночасье оказались в центре их жадного на добычу внимания.
Костаки – первый в «совке» коллекционер русского авангарда на единоличие не претендовал. Напротив, он всячески пропагандировал авангард в своем кругу, состоявшем, в частности, из весьма уважаемых и состоятельных особ, таких например, как знаменитый кардиолог академик Александр Мясников.
В числе не почивших в Бозе знаменитостей был и Иван Кудряшов. В конце 1960-х его как бы заново открыли. Большинство работ, как меня уверял Немухин, купил Костаки, остатки – по его совету академик Мясников.
Тогда же среди интеллектуалов появился кое-какой интерес к «Маковцу». Когда мне удалось увидеть его неприменных членов: Зефирова, Синезубова, Фонвизина, Шевченко, Чернышева, – я понял, почему о них так горячо витийствовал Вася Ситников. Это все были художники его стиля! Ибо именно они в эпоху торжества Итернационала пытались, в пику своим друзьям-конструктивистам, отстоять мистическую индивидуальность в искусстве, и хоть какое-то да «национальное лицо» – как глубинное проявление этой индивидуальности.
Ведь и в «новой» московской школе – для Немухина, Рабина, Ситникова, Харитонова и даже для Льва Кропивницкго проблема эта была важной, болезненной. Всяк ее по своему решал. Помню как Лев упрямо доказывал мне в каком-то «забутылочном» споре:
– Из этого самого «национального» никогда и нигде в искусстве ничего путного не выходило – одна развлекательность, орнаментализм. Национальное, оно по сути своей всегда то же самое, что и «партийное». Оно всегда к разделению приводит, к размежеванию, а в результате – дрязги да вражда. В искусстве смысл имеет про искусство именно говорить, а «национальное» – оно само по себе налипнет. Ясное дело, если ты не турок и водку пьешь, пусть даже умеренно, то и в глазах у тебя соответственно не «турецкая идея» плещется, а скажем так – «Московская». Значит и живопись твоя того же духа будет.
У конструктивистов же русских амбиции были иного рода, чем у бедолаг из «Маковца». Оттого идеи их художественные на мировой уровень вышли и застолбили там свое, особое место. Хотя я их, по совести сказать, не люблю, особенно нынешних – все эти картинки по линеечке.
Конечно, между французским, немецким и русским конструктивизмом имеются-таки различия, эдакие черточки характерные. При желании можно из этих черточек пресловутый «круг» очертить. Другое дело – пойди разбери: кто есть кто? Певзнер, Габо, Архипенко или же Цадкин, они к русской школе относятся или же к французской? А Эль Лисицкий, он кто больше – ганноверец, голландец или витебчанин? Или вот еще Марк Шагал, он тоже из моих любимцев будет. С национальностью у него все известно, а вот какой он школы: русской, французской или американской? Это нынче повод для грызни – «casus belli», все на себя одеяло тянут: наш, мол, да и только. Белорусы одни по юдофобству своему «партейному» исключение составляют.
Знаешь, в «Белорусской Советской Энциклопедии» Шагал не фигурирует. Ну ничего, время придет и они, козлы безрогие, возопят: «Это наш национальный гений», других-то, кстати говоря, нету.[97]
И Кандинский Василий Васильевич, тоже ему подстать: он тебе и в Мюнхене, и в Москве, и в Берлине, и в Париже… Немцы его сегодня своим «народным художником» готовы признать, да как-то неудобно, все-таки русский, и французы тоже. Такое про весь наш авангард невозвращенческий сказать можно.
– Ну, а те, что вернулись, возвращенцы, про них ты что скажешь?
– Ну, возвращенцы, они, естественно, другое дело, другая судьба, иная форма сознания. Но и тут различать надо: по какой причине назад воротились. Одни со страху – война надвигалась, другие по наивности – наслушались соловьиных побасенок «товарищей» из посольства, третьим внутренний голос посоветовал, да ошибся… Все это довольно хитро заверчено, и давно…
«А посему я и пишу с религиозной верой по совести, что я полезен обществу любому, хотя и в ничтожной степени, аки муравей. И хлеб ел не даром. Не признаю себя ни дармоедом, ни лентяем! Может, я и захочу вернуться, но сейчас не ощущаю желания».
(Из письма В.Я. Ситникова)
– Уж больно любишь ты в зеркало смотреть. А что видишь-то там, кроме себя? – прорезался вдруг из неоткуда ворчливый голос Немухина. – Тебе бы маленько объевреиться не мешало. Ну, чего ты надуваешься, как кот Пуся! У еврея, не в пример тебе, взгляд внимательный, цепкий. Не только на свою особу, а, главным образом, на все чужеродное. Это факт!
А знаешь, существует мнение, будто в моей живописи еврейский дух чувствуется? Мне это никак не обидно, скорее интересно – что бы это могло означать? Да вот поговорить серьезно на эту тему не с кем, а жаль! Тема-то непростая, в основе ее лежат те или иные душевные стихии. Мне лично всегда важно знать, какого он рода-племени тот или иной, откуда его корни тянутся. Корневая система еврейского сознания, например, не в глубь идет, а вширь. Еврей за «почву» не держится, но внутри самого себя, как конкретная личность, организован очень цепко. Потому-то он так легко перемещается в различных духовных стихиях. Они его не могут крепко зацепить. Все эти еврейские «крайности видения», в том числе и пресловутое деструктивное фантазирование, что так раздражало Геббельса, из этого источника свое начало берут.
Бывает, что еврейские «крайности видения» совпадают «по фазе» с глубинными порывами русской ментальности, но чаще всего они им прямо противоположены. Потому и возникают на этой почве взаимная ревность, притяжение и отталкивание. Ведь не с армянами, не с татарами и не с украинцами, а именно с евреями у русских всегда спор идет. Об этом еще Розанов писал: «Вообще “спор” евреев и русских или “дружба” евреев и русских вещь неоконченная и, я думаю, бесконечная».