Здесь словно по Маяковскому:
Христофора злят,
пристают к Христофору:
«Что вы за нация?
Один Сион!
Любой португалишка
даст тебе фору!»
Вконец извели Христофора —
и он
покрыл
дисканточком
щелканье пробок
(задели
в еврее
больную струну):
«Что вы лезете:
Европа да Европа!
Возьму
и открою другую
страну».
«Ваня-гэбист» он именного этого случая ждет, когда вы, образно выражаясь, «другую страну откроете», или, на худой конец, с кем-нибудь из иностранцев встретитесь.
Что касается Владимир Владимировича, то он Христофора Колумба с легкой руки своей к евреям с особым смыслом приписал – уж больно тот великим энтузиастом ему казался. На вас чем-то похож, в своей области, конечно. Ну, и еще предприимчивости да верткости ему было не занимать.
А «Ваня-гэбист» – этот типичный португалишка будет. У него и хитромудрие, и расчетливость, и пронырливость, и вездесущесть – все вместе замешаны. А ведь чистейших славянских кровей пролетарий, проверен по всем генетическим линиям, племенной мудак.
Под воздействием холодного скрипучего голоса Севы с его едва заметной иронической интонацией Ситников, казалось, несколько поостыл, успокоился и даже остепенился.
– Согласен с частностями. Однако и вам, Сева, как чухонцу, следует принять во внимание исконные подробности характера русского: игривость его кощунственную и склонность к парадоксальному, вплоть до изуверства. Вы разницу между кощунством и изуверством вполне себе представляете?
– Думаю, что представляю. На днях, кстати, дискуссия была на эту тему. Знакомый наш общий, гений от «стаканной философии», Андрей Игнатьев, разъяснял, что кощунство, как форма самовыражения личности, есть отличительная черта этого самого русского характера, который вас так умиляет. Но у него это несколько иначе звучало: «Склонность к парадоксальному до кощунства».
Все очень заинтересовались, особенно, почему-то, девицы. Одна даже собственный пример парадоксального кощунства привела: «Не боюсь ни пап, ни мам, я тебе в парадном дам?»
И тут Игнатьев, хотя намек и понял, стал занудно какую-то чушь нести. Вроде того, что мысль, представлявшаяся сначала как странность, как парадокс, даже как шутка, все чаще и чаще находя себе подтверждение в жизни, вдруг предстает как самая простая, несомненная истина.
Но девица оказалась вполне в философском деле подкованная, мигом смекнула, что к чему. И смотрю я, а они уже в ноябрьском тумане под ручку себе плывут и очень даже целеустремленно. И вовсе было непохоже, чтобы прямиком да в первое же попавшееся парадное, как изуверы какие-нибудь…
– Вы, Сева, сначала задеть норовите, а потом ехидничаете свысока. Что значит – ума палата! А я ведь, грешным делом, наболтал тут чего сгоряча, хотя и не по злобе. Вы, если бы к еврейскому племени относились, сразу бы это учуяли. Евреи, они народ серьезный и на слова очень обидчивый, хотя и с юмором. А вот игривости лихой в их характере не наблюдается. Оттого русского человека они и любят, любуются им что ли – даже когда ободрать норовят. Но и русский при еврее меру чувствует – порой, хм, чересчур! – неудобно ему как бы совсем уж разойтись.
Ну, а вы какого мнения на сей счет будете, гражданин хороший, Стопоров, кажется, фамилия ваша звучит? – обратился, опять вдруг раздражаясь, Вася к молчаливому незнакомцу.
– Вы, по-видимому, оговорились, фамилия моя звучит несколько иначе, но не в этом суть. Простите, Василий Яковлевич, за некоторую дидактичность, однако, раз уж вы меня спросили, то я, полагаясь на взаимное уважение, должен отвечать по существу. Особенно в таком деликатном вопросе, который, несомненно, является и болезненным и запутанным до крайности.
Тут слишком уж много наложилось разнородных и противоречивых по своей направленности допущений и качеств: и положительно-сближающих, и отрицательно-отталкивающих. Все переплелось – так кровно и так кроваво – в единый тугой узел. И его не разрубить одним махом и не развязать, дернув за одну лишь ниточку, и тем более сгоряча. Это проблема экзистенциальная! И сложность ее, может быть, вовсе и не в наличии этих различий и даже полярных противоположностей, а в том, что за всем этим угадывается некий общий единый корень. Оттого-то тяга и отталкивание, любовь и ненависть, восхищение и зависть, радость и помрачение духа. Все эти и другие такого же рода душевные порывы, отягчающие наше совместное бытие, разными языками и с разных позиций, но по существу одинаково верно могут свидетельствовать об одном и том же. Здесь налицо являет себя не вполне осознаваемая большинством духовная тенденция. Думается мне, что она оформилась еще во времена Хазарского каганата[112], и в экзистенциальном плане основана на том, что оба народа есть народы «конца» и сознание их эсхатологично и апокалиптично. С другой стороны – со стороны христианства, – а мне представляется, что для вас, как и для меня, эта сторона есть всеопределяющая — едва ли имеются серьезные основания считать существующие расхождения поводом для противостояния или же для возвеличивания отчуждения. Хотя горечь разрыва, в известном отношении одностороннего, присутствует как данность, и от этого никуда не уйти.
Там, у вас за спиной, Василий Яковлевич, икона висит – апостолов Петра и Павла. Так вот апостолом Павлом и был дан ответ на этот самый больной вопрос. И ответ этот свидетельствует об ограниченном характере расхождения и о возможности его преодоления. «Ожесточение пришло в Израиль отчасти», и наступит время, когда «весь Израиль спасется». Обетования Бога, данные его народу в лице Авраама, сохраняются, «ибо дары и призвание Божие непреложны».
«Израиль и в отпадении своем, – писал отец Сергий Булгаков, – не перестает быть народом избранным, сродником Христа и Пречистой Матери Его, и это кровное родство не прерывается и не прекращается и после Рождества Христова, как оно имело силу и до него, – вот факт, который надо продумать и постигнуть во всей силе его».
Это мнение отца Сергия я полностью разделяю, да и вас призываю продумать вопрос именно с этих позиций.
Затем очкастый гражданин начал обряд прощания: доброжелательно, хотя и жестко глядя каждому в глаза, он крепко жал руку, одновременно присовокупляя к этому акту несколько незначащих любезных слов, из которых, однако, всем становилось ясно, что о времени, потерянном в нашей компании, он нисколько не жалеет, и даже совсем наоборот.
Алеша Казаков выглядел усталым и растерянным. Руку свою протянул он для прощального пожатия как-то нехотя и глаза отвел. По всему чувствовалось, что разговор, представлявшийся ему вначале столь интересным и нужным, развернулся по воле случая в какой-то иной, совсем для него неважной и, возможно, что даже опасной плоскости. Былой кумир его потускнел и смотрелся уже как вполне заурядная персона.
По-видимому, и «Стопоров» почувствовал эту перемену в Алешином к нему отношении, отчего отеческим успокаивающим тоном, как психиатр больному ребенку, сказал на прощание:
– Да не замыкайтесь вы так в себе на одной идее, Алеша. Попытайтесь несколько шире, с разных сторон на это посмотреть, и результат, уверяю вас, будет совсем иной. Интерес ваш к проблемам славянства и моему скромному творчеству, в частности, я очень ценю. А потому заходите ко мне, нам есть о чем поговорить и что обсудить. Буду рад.
Ситников засуетился и пошел провожать гостя. Слышно было как в прихожей пытается он нацепить на него пальто, обращаясь к нему со словами «Благодетель вы мой», а тот твердо отказывается, причем тоже в ироническом тоне:
– Спасибо, Василий Яковлевич, я сам. Слава Богу, способен еще свою особу обслужить, и не без удовольствия это делаю.
Вернувшись, Ситников впал в рассеянную задумчивость. Притащил пару картинок своих с «ликами», установил и промямлил как-то вяло:
– Ну, вот смотрите себе, коли так хотели, – и сам же на них и уставился.
Оттого возобновившийся разговор шел как-то вяло: ни темы интересной, ни должного тона не находилось.
Чувствовалось по всему, что и нам пора удочки сматывать. Однако уходить не хотелось, присиделись уже.
Тут Алеша Казаков подсобил маленько товарищам и вывел Ситникова из оцепенения. Он начал издалека, со свойственной ему осторожной неопределенностью, и явно с намерением воротиться назад – к прежней жгучей теме.
Поднять бы огромный весь сброд.
На Европу повесть, и тихие мысли питая
с верблюда следя продвиженье без пушек,
без армий а силами мирных кочевий,
прекрасных французов достичь, и окончить
их сонную жизнь.[113]
– Конечно, ученые наши сделали из науки какую-то принадлежность касты и не иначе открывают ее таинства, как только посвященным. Оттого к чему не подступись, сплошные умалчивание да недоговорки. Сразу и не разберешь, где собака зарыта.
Однако попробуем все-таки разобраться. Для начала можно согласиться с допущением, пусть и не очень естественным, что существовали «живые» контакты с иудейством в Киевской Руси XI века. Те, кто ловчит и фактами играет в своекорыстных целях, это как абсолютную истину преподносят. Но тогда сразу же встает вопрос: что это за источник иудейского элемента в таком далеком от путей мировой экспансии иудаизма месте? И еще: почему именно возник он в такое, судьбоносное для славян время? Ведь тогда шло становление нашего государства. А это, по существу, было актом Боговоплощения славянской идеи, которая впоследствии по праву стала звучать как идея русская!
Сейчас большой прогресс наметился в изучении хазар и их юдаистического государства, что сумели таки уничтожить доблестные князья наши. Потому тема хазаро-русских отношений позволяет пролить свет и на проблему куда более серьезную. Ее, из уважения к покинувшему нас собеседнику, обозначу я как «деликатный узел».