пользоваться холстами, загрунтованными Андрюшкой. Андрюшка еще не женился на Маше (я и Стесин были свидетелями; помню, что меня извлекли из пивной, почистили и привезли в ЗАГС), время от времени он приводил в дом «натурщиц», но долго «натурщицы» не удерживались. Была у нас с ним жизнь в искусстве, и только. Настоящая, неподдельная бедная богемность. Так бы нам жить и жить.
<…> Они все считали, мои друзья, что у меня луженый желудок, после того, как я съел завалявшийся у Стесина в холодильнике совершенно позеленевший кусок колбасы. И со мной ничего не случилось. Они качали головами и удивлялись. Стесин, гогоча, закричал, что он лично тотчас бы уже отправился на кладбище после подобного завтрака. Мы все (за исключением Стесина; в ту эпоху у него была семья: жена и теща, и он питался нормально) были постоянно голодными. Андрюшкина мать, не из жадности, но из принципа, не высылала ему никаких денег, и жили мы на бог знает какие скудные деньги. Иногда я шил брюки. Я шил их, впрочем, в ту эпоху ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Всякий достаток казался мне оскорбительным. «Человек искусства не должен…» По нашим понятиям, согласно нашей эстетике, человек искусства не должен был иметь денег, не должен был… иметь имущества… должен был жить (согласно теоретику бедной жизни Мишке Гробману) на рубль в день. Жить больше, чем на рубль в день, мы считали, – преступление! Презренные окружающие простые люди: инженеры, техники, не гении, но потребители искусства, производимого гениями, должны были кормить гениев или поить их (в крайнем случае)…»[126]
В другой книге Лимонов красочно, в духе «физиологических» очерков, живописал историю, как якобы из-за некачественного питания у него начиналась цинга и что именно фельдшер Андрюха вылечил его марганцовкой.
«Фельдшер Лозин подтвердил, что Ворошилов прав, у поэта во рту цинга. И что сегодня уже поздно, но завтра он поведет поэта к знакомому доктору. У фельдшера Андрюхи было множество знакомых докторов, потому что мама фельдшера была доктор и в настоящее время находилась в Бухаресте, на должности доктора советского посольства. До этого мама работала доктором в советском посольстве в Пекине. Андрюха, которого мама еще в нежном возрасте запихала в фельдшерскую школу, медицину не любил, он хотел быть художником. В описываемое время он несколько ночей в неделю ходил на малолюдный заводик недалеко от дома и спал там, безуспешно ожидая что кого-нибудь из рабочих окатит горячим маслом или раздробит палец машиной. Увечья случались редко и сэкономленный от увечий спирт Андрюха приносил домой. Его с удовольствием поглощал сам Андрюха и его друзья и квартиранты.
«Нужно очень стараться, чтобы заболеть цингой в Москве, да еще летом, констатировал Андрюха совсем невеселым тоном. – Боюсь что придется тебя госпитализировать. Слишком далеко зашла болезнь. Почему ты не позвонил мне, Эд?» повернулся ко мне. «Я очень рад тебя видеть опять, Эдуард. Ты единственный живой человек среди моих знакомых. Остальные – ходячие мертвецы»[127].
Сам же Лозин рассказывал, что Лимонов, поскольку имеет привычку всякую дрянь сосать, заработал себе банальный стоматит, то бишь – воспаление десен. Лозин порекомендовал ему полоскать род слабым раствором марганцовки. Лимонов, – то ли не понял, а, скорее, спьяну – натер маргацовым порошком десны, отчего у него весь рот и разнесло. Говорить он не мог, жрать то же. Лозин лечил его манной кашей со сливочным маслом. Помогло. Насчет спирта Лимонов тоже напутал: Лозин приносил его не с заводского медпункта, а из больницы № 20, где подрабатывал санитаром-труповозом. За доставку одного покойника из отделения в морг полагалось 100 граммов спирта – для дезинфекции рук. Понятное дело, что спиртом дезинфецировали пищеварительный тракт, а руки – обыкновенным мылом с водой.
И еще – утверждал Лозин – никогда, мол, он не испытывал на себе вляния Стесина-художника. Напротив, стесинские абстрации ему, как ученику сугубого фигуративиста Васи Ситникова, не нравились, да и делал он их по большей части на бумаге. Масляную живопись освоил Стесин уже ближе к отъезду в Израиль, в то время, действительно, Андрей ему по-товарищески натягивал и грунтовал холсты.
По словам Лозина обретался Лимонов в его однокомнатной клетушке не один, а со своей сожительницей тех лет Анной Рубинштейн. Лимонов позднее писал, делая как всегда особый упор на свое ЭГО: «Хотя Анна была старше меня на семь лет, главным в семье был именно я. Такой тощий молодой человек, только что вышедший из литейного цеха завода “Серп и молот”. До меня у нее были, конечно, всякие кобели. Я их всех разогнал! Упрямством. Пьянством. Бил ее. Дрался. И установил порядок. Я об этом говорю сейчас смеясь, потому что говорить обо всем этом серьезно было бы как-то глуповато».
Лозин, однако, утверждает, что именно Анна, чудом выжившая со своей матерью в Харькове, когда он был под немцами, как опытная, прошедшая огонь и медные трубы еврейская женщина, управляла нехитрым бытом их компании.
– Она о нас, балбесах, заботилась: следила, чтобы хоть да как-то питались и не напивались до беспамятства. И еще в ГУМе приторговывала джинсовыми сумочками, которые Лимонов классно шил из обрезков брючной ткани. Славная, одним словом, была баба. К тому же очень начитанная. Лимонова особо образованным назвать было нельзя: читал он много, но урывками, когда не строчил на машинке свои вирши и не пьянствовал.
Хорошо знал Лимонов лишь поэзию футуристов, особенно Хлебникова. Все его единственное собрание сочинений переписал своим бисерным почерком в мелкие тетрадочки и повсюду их с собой возил.
У меня имелось собрание сочинений Достоевского. Так вот он все десять томов прочел. Но в поклонники его не записался: христианское нытье Достоевского ему претило. По той же причине и Розанова он не любил.
Анна, напротив, часто цитировала Розанова. А его в то время мало кто знал. Она в своих вкусах больше к символистам тяготела, Блока особенно любила. Да и сама она была, так сказать, родом из «Серебряного века» – приходилась внучатой племянницей знаменитой танцовщицы Иды Рубинштейн.
«Осенью 1970-го – пишет Лимонов, – она заболела. Ни с того ни с сего, на ровном месте.
…у нее душевного здоровья было немного. Хватило на шесть лет жизни со мной».
Анна Моисеевна Рубинштейн, страдавшая маниакально-депрессивным расстройством, покончила с собой в Харькове в 1992 году: повесилась на ремешке дамской сумочки.
«“Радость-страданье, – одно” было лейтмотивом Анны, блудной дочери еврейского народа», – подытоживает рассказ о подруге своей молодости Лимонов.[128]
К друзьям Лимонова Андрей причислял поэта-«смогиста» Володю Алейникова. По его словам, Алейников организовал первую публикацию Лимоновских виршей под видом «стихотворений для детей» в многотиражке Главмосавтотранса «За доблестный труд». Это был успех. Таким путем Лимонов не только получил публичный «статус», но и в кругу «лианозовцев» стал как бы ровней Сапгиру, Холину, Севе Некрасову, которые печатались исключительно как «детские поэты». Стихи Алейникова, что мне давал читать Лозин, мне нравились, а поскольку Андрей характеризовал его как «славный малый» – редкое в его устах определение гениев андеграунда, то я охотно принял предложение пойти к нему домой, где якобы засел Лимонов.
Алейникова мы застали в состоянии тяжелого похмелья. Плотного сложения светловолосый лохматый молодой парень с приятным, но опухшим лицом, сидел на кровати, силясь, по всей видимости, понять, кто мы такие и где он сам собственно находится. Молодая красивая женщина по имени Таня, являя собой пример образцовой выдержки и полнейшей невозмутимости, совала ему в руку стакан с пивом.
– Не обращайте внимания! – спокойно сказала она нам. – Пьют, не просыхая. Слово за словом, выяснилось, что Лимонов, с которым Володя обмывал его творческие успехи, придя в себя, смылся, а вот куда – неизвестно. Войдя в положение хозяина дома, и мы тоже решили поскорее уйти.
От этой встречи запомнилась мне еще одна деталь – по комнате Аленикова носился, играя, прелестный котенок: белый, с темно-коричневыми ушками и хвостиком и яркими сапфирового цвета глазами. Таких кошек я до этого никогда не видел. Таня с гордостью сказала, что это – «сиамка».
Впоследствии Алейников весьма неприязненно и, по-моему, утрируя, отзывался о Лимонове 70-х годов:
«В понедельник в редакцию пришёл радостный Лимонов. Мы вручили ему столько газет, сколько унесёт, – груду. Эдик прикинул, сколько дотащит, – и потребовал ещё – на подарки знакомым.
Дали ему штук сто газет и на подарки.
Обременённый тюком с газетами, Эдик Лимонов, отныне автор самой крупной в Москве многотиражки, издаваемой большим тиражом и даже продающейся в газетных киосках, вышел из редакции на Бутырский вал.
Это была первая его публикация.
Самая первая. И самая неожиданная.
И, конечно, было ему всё это очень приятно.
Перво-наперво он незамедлительно отправил номер газеты со своими стихами родителям, в Харьков. Пусть старики знают, что непутёвый сын их уже печатается!
Потом ходил по Москве с заполненной газетами сумкой – и как бы между прочим дарил, экземпляр за экземпляром, украшенную его стихами газету многочисленным своим знакомым.
И, кто его знает, – может быть, именно тогда зародилась в его изобретательном, с сумасшедшинкой, с любовью к риску, творческом мозгу идея когда-нибудь издавать собственную газету?[129]
Что и воплотилось нынче – в «Лимонку».
Национальный герой был в ту пору на гребне своей популярности.
Его везде привечали.
Всем, никому не отказывая, шил он отличные брюки – и все ему охотно за них платили, поскольку шил он брюки со вкусом.
Всем, куда только его ни звали, читал он свои стихи. Его акции поднялись: человек издаётся!..